скачать книгу бесплатно
– Пообещай, что заведёшь собаку.
Макс идеально выбрит. На нем простые синие джинсы с потёртыми коленями, большие кроссовки и толстовка, хорошо сидящая на его теле. Ему идёт цвет хаки. Он подчёркивает глубину его глаз. В юношестве он был другой. Непоседливый бандюган, которого боялись дворовые собаки. Все вокруг, считая наших родителей, думали, что мы вырастем и поженимся, но нашей симпатии никогда не суждено было принять романтический окрас. Исключительная дружба, подобно чистому роднику. Мне тоскливо не от того, что я не стала женой Маттео, а от того, что я не смогла стать матерью его ребёнка.
– Не могу обещать. О собаке нужно позаботиться. А я скитаюсь по улицам в надежде, что кто-то позаботится обо мне, понимаешь? Но единственный человек, который делал это, лежит в земле на городском кладбище.
– Нужно слушать своё сердце, Вивьен. Оно безостановочно говорит с нами. Он тоже в твоём сердце и шепчет тебе что-то, но ты его не слышишь. Отключись от всего и последуй его голосу.
Никаких долгих рецептов. Никакой заумной терапии и около двух тысяч рублей, сэкономленных и оставленных в кошельке.
– Ты знаешь хорошие приюты?
– Да, мы с Жанной периодически помогаем одному приюту с едой. Вот что, Вивьен, переспи с этой идеей. Обдумай ее хорошенько и не бойся учиться счастью заново. Тебе идёт новая причёска. Почему ты решила изменить старой?
– Ему нравились мои длинные волосы. Расчёсывая их вечерами, я словно по-прежнему ощущала его пальцы в них. Было тяжело ходить, словно он все ещё крепко держится за мои волосы и не позволяет выпрямиться.
– Ты пытаешься убежать от себя или действительно сменить привычные устои, как советуют психологи?
– Бегать от себя бесполезно. Все равно вернёшься к себе же.
Но на несколько минут наступает облегчение. Словно все, как раньше. И он, вернувшись с работы, возмутится, что я решила обкромсать себя. Но потом стрелка часов переваливается за вечер, он не возвращается с работы, и я остаюсь один на один с собой. Со своими страхами, ворохом мыслей и короткими волосами, которые все больше хочется выкрасить в белый, чтобы теперь скорбеть об этой глупой затее.
Мое сердце не хочет говорить. Оно рвётся из груди к нему. В его горячие руки. Бешено бьется в груди, в слепой надежде, что он с минуту на минуту кинется его спасать, заботясь о том, чтобы оно продолжало биться.
Мы с Максом из восточной Украины, в студёной России – практически чужаки. Но нас держат люди, которые вытеснили прошлое, занимая его собой. Только вот мне все больше кажется, что теперь меня здесь ничего не держит. Мы, из угольного городка, знаем, как тяжело подниматься с колен без чьей-либо помощи, когда ноги отказали, по этой причине не мчим, сломя голову, а остаёмся идеализировать привычное себе, чтобы почва была прощупана, а под сочной травой не оказалось топких болот и ям.
– Хочешь, я буду звонить тебе каждый вечер?
– Из Севера трафик дороже. Побереги свои деньги. К тому же, вам с Жанной сейчас лучше не отдаляться друг от друга. Я справлюсь.
Макс с Жанной живут в Сибири. Они часто подшучивали, что мечутся с места на место, подобно кочевникам, не умеющих впускать в своё сердце один город. В каждом – они отдельно от него, сами по себе, поэтому их ничего не держит. Они есть друг у друга – этого достаточно. В Питер они приехали на время, узнав о смерти Маттео.
Однажды, на своё совершеннолетие, я собрала дорожную сумку, взяла только самое необходимое и уехала в Казань. Прикипела душой к этому городу и влюбилась, бродя по вылизанным солнцем улочкам, которые переносили меня в абсолютно другие миры. Помню, как, въезжая в Татарстан, начался ливень, каплями ломящийся в хрупкие стёкла автобуса, который беззвучно плыл по идеально вымощенной дороге. «Если город встречает тебя ливнем, значит, он рад тебя видеть. Твоя душа обязательно привяжется к нему, а расставание покажется мучительным». Так и произошло. Неделя дождей не заставила себя ждать, поэтому большую часть времени я провела, ютясь в комнате, которую сняла у пожилой женщины, научившей меня многому. Высокая Гора – воистину райское место, если смотреть на ее раскинувшиеся просторы правильным взглядом.
Не помню, как звали эту женщину, но знаю, что у неё был кот по имени Уголёк – дворовой, местами ободранный, с рванными по краям ушами, чёрный, подобно благородному ископаемому, и бесконечно гордый. Внучка ее притащила его, когда была совсем маленькой, и по сей день он живет с ней под одной крышей.
Я готовила ей мясо под чесночным соусом, а она часто любила вспоминать свою молодость, заваривая ромашковый чай: сухоцветы ещё больше раскрывались, разбухая в кипятке, разнося медово-яркий аромат по уютной кухоньке, стены которой были вымощены оранжевыми плитками с хаотичными вкраплениями.
«Где я только не жила. Союз принимал каждого, и двери были открыты повсюду. Куда не подайся – везде, как дома. Не чувствуешь ни дискомфорта, ни тоски. Земля едина, и в то время это было ощутимо больше всего».
Я уехала. С тоской, пластмассовыми контейнерами с чак-чаком, от сладости которого щекотало в горле, и обещанием городу, что однажды мы вновь встретимся. Мне пришлось выдернуть его из себя, но любовь осталась. Сейчас мне кажется, что все, от глубокой реки до вершин мечетей, ревнует меня к дождливому Питеру. Ревнует и тянет обратно.
***
Я провожаю Макса, несмотря на его просьбы не бродить так поздно одной. Помню, как однажды мы сбежали с оперы, на которой проходило наше первое полноценное свидание. К реке. Со стаканчиками кофе с сиропом, лихорадочно бьющимся от счастья сердцем и огнём, горящим в глазах. В ту ночь Маттео подрался за меня. Кожа на его костяшках треснула, словно швы разошлись. Было много крови, поход в ближайшую аптеку и облака из ваты.
Мы всегда были, подобно двум противоположностям: он со своей грубостью, резкостью, взрывным характером и самобытными манерами, скрытыми под кожаными куртками, и я, которая всегда слепо следовала за ним, являясь островком его спокойствия и уюта.
Он никогда не говорил мне слишком громкие слова. Он просто был рядом. Порой завязывал мне шнурки или верёвочки моих босоножек, наблюдая, как аккуратно тонкие ленточки берут точенную щиколотку в свой плен. Укрывал ночью ноги, выглядывающие из-под одеяла, целовал в висок перед сном и бегал в аптеку в полночь. Даже если она находилась в другой части города. Научил меня пить лимончеллу и одеваться теплее, когда начинались заморозки.
Мы не были показательной парой. Часто ссорились и причиняли друг другу боль словами, пытаясь задеть побольнее, мы отстранялись друг от друга и вновь сливались в одно целое, но продолжали крепко держаться за то, что имели.
Время прошло, Маттео не стало, но я по-прежнему не изменила этой традиции. Я все также крепко держусь за него, сливаюсь с ним, впускаю его ещё глубже, становясь им. Он вырвал мою душу из груди и заменил своей. Наверное, именно поэтому я стала смотреть на мир его глазами, подмечая то, до чего раньше мне не было дела.
Мы прощаемся с Максом. Я закуриваю сигарету. Дым попадает в глаза и покалывает в лёгких. Вдыхаю его глубже, отравляю организм, изъеденный горем, подобно стены известняком, никотином. Выпускаю сизый пар в летнюю ночь. В Питере тихо, крики дворовых котов и приглушённые басы, доносящееся из приоткрытых окон машин, мчащихся по ночным дорогам. Здесь жизнь всегда кипит и город не спит даже в ночное время. Люди сменяют друг друга, сливаются в этом бесконечном движении, которое ничто не способно унять.
Душа хочет дождя и его присутствия рядом. Его больших и сильных рук, которые подойдут и крепко обнимут сзади, дыша в мои обнаженные плечи. Хочу вновь безостановочно говорить с ним, как раньше, слышать отклики его голоса в себе и знать, что, покинув меня, он обязательно вернётся.
Мне нравилось запекать ему картошку, ожидая с работы. Корочка становилась хрустящей, красновато-золотой от паприки, мягкой внутри и хорошо шла с крафтовым пивом, тунцом с легким привкусом вишневого дымка и овощами. Я узнавала его по молчаливым шагам на лестнице, по тому, как он, выждав не больше десяти секунд, поворачивал ключ в замочной скважине, по своему трепещущему счастьем сердцу и голосу, окликающем меня.
Я зарывалась в его объятия, пахнущая поджаренным луком, с глупой прической на голове и в простой одежде. Стояла так несколько минут, насыщаясь им, а после довольно оповещала: «Ужин готов».
Хочется плакать, спрашивать у этой жизни «за что?» и «почему я?», но вместо этого – внутри выжженная пустыня. Я перестала плакать. Вот уже несколько месяцев подряд беззвучно воет только сердце, но озера моих глаз пересохли.
5
Сейчас мне, как никогда, хочется вернуться на Родину. Надышаться вновь угольной пылью, бойкими ветрами, резвящимися по полям, испивающим животворящую влагу из всего живого, высасывая сочность травы, вынуждая сухую землю трескаться, подобно мрамору.
Хочется, чтобы как раньше, бабушка ждала с жаренными блинчиками с рубленным мясом, большим количеством моркови и лука. Дырчатыми, румяными, с подсушенными краями, пахнущими топленным сливочным маслом и домашним молоком.
Сидеть в беседке всем вместе, ужинать молодой картошкой со своего огорода с мелко нарезанным укропом, закусывать сладкими помидорами и запивать компотом. Вымытый дедушкой со шланга двор разносил приятную влагу и прохладу, асфальт во дворике паровал, остывая от солнца, которое в августе готово было испепелить все вокруг, а мы рассказывали друг другу, как прошёл наш день.
Я была обделена материнской любовью, но получила ее сполна от бабушки. Она окутывала меня нежностью и заботой, причастностью к каждому моему шраму и даже самой мизерной проблеме.
Мать была занятой карьеристкой. Эдакая женщина, которая всегда строила свою жизнь, и рождение первого ребёнка никак не повлияло на ее стиль жизни. Уезжала на работу рано утром и возвращалась поздно, пока я переписывала ей стихотворения из какой-то детской книги про маму. Бабушка читала мне его, говоря, что моя мама такая же. И что на самом деле любит меня, просто у неё сложная жизнь и она старается со всем справиться.
Мы никогда не были близки с ней так, как с бабушкой. Готовила она пресно и совершенно не умела рисовать, как и находиться рядом со мной дольше получаса. У неё были холодные руки, и она всегда была раздражена. Чаще всего, не на меня, а просто так, но я попадала под горячую руку, находясь не в то время и не в том месте. «Твоя мама просто устаёт. Не держи на неё зла, Вивьен. Ей знаешь, как трудно. Она совсем одна, а ей тоже хочется поддержки и тепла. Вот она и злится порой». Я часто спрашивала: «Почему на меня?». Бабушка ничего не отвечала. Только прижимала меня к себе и что-то тихо бормотала, перебирая мои длинные волосы. От неё пахло чем-то цветочным и свежим. Зелёный чай с клубникой и цитрусовыми. Крем для рук «Бархатные ручки» и ваниль от свежеиспечённых булочек с маком. У бабушки они получались вкуснее магазинных. Мак она отваривала в сладком молоке. Он становился похожим на повидло и имел особый вкус. Вязкий и нежный. Не забивался в зубы, а приятно таял.
В выпечке бабушка была лучшей, потому что всю жизнь проработала с детками в саду. Была поваром и умела готовить все на свете. Мы жили в своём доме. Просторный участок с большим садом, в котором росло обилие сливовых и яблочных деревьев, тонкая и неприглядная айва, дающая плоды, из которых получается вкусное варенье, кислые вишни и белые черешни. С румяными, розоватыми от солнца, боками.
Когда я только появилась на свет, бабушка из квартиры захотела переехать в свой дом. Говорила, что стены сталинки с проваленными потолками давят на неё своей тяжестью, а безбашенные соседи мешают спать по ночам. С поисками долго не везло, пока абсолютно случайно она не наткнулась на дом, в котором прошло мое детство. Небольшой, аккуратный, с низкими потолками и большим количеством окон.
Работы было слишком много. Я была маленькой для того, чтобы запомнить все, но перед глазами иногда мелькают картинки кропотливого труда, варёной в мундире картошки, вкус зелёного лука и анчоусов в масле с хрустящими хлебом. Мы ставили небольшой столик в прихожей, облепляли его по кругу и поедали еду с таким аппетитом, словно не ели несколько недель. Дедушка называл такую еду «крестьянской», но ее вкус по сей день прочно запечатлелся во всех рецепторах. В кончиках пальцев, которые обжигала горячая картошка и необходимо было постараться, чтобы очистить мягкую кожицу. В ароматном масле, отдающем семечками, запахе просыхающей извести и горящих в печи дров.
Помню, как я посадила каштан. Совершенно случайно. Играла твёрдыми плодами и зарыла один из них в почву, влажную после дождя. Мне тогда было не больше пяти лет. Тот день был забыт до того момента, пока каштан не пророс. В нем моя сила, моя крепость, моя гордость. В его необъятном стволе с пересечением колец, по которым дедушка учил меня отсчитывать их возраст, по раскидистым листьям, создающим тень, и по первым каштанам весной. Он мужает и оставляет после себя плоды, способные подарить жизнь новому, когда я – упустила такой шанс.
В то время, когда я жила в посёлке, о расположении которого никто не знал, множество раз приходилось склонять перед ним голову, прижиматься ладонями, лбом, сливаться с живым, делясь секретами и болью. Горькими слезами и тихими радостями.
Я скучаю по детству. По тем моментам, когда бабушка уходила в магазин, оставляя меня дома, а я, смотря ей вслед, плакала, не унимаясь. Каждый раз, снова и снова, мне было страшно отпускать ее куда-то, словно, скрываясь за поворотом, я больше никогда бы не смогла ее увидеть. По тому, как она возвращалась, потому что ее сердце рвалось не меньше моего, протягивала мне руку и позволяла пойти с собой. Каждый раз, каждый день и каждую секунду я боялась, что кто-то может отнять ее у меня. Я не была приспособлена к боли и потерям. Меня никто не научил мириться с этим, проходить через этот брод, не оступаясь и не идя ко дну. Никто не показал и не рассказал мне, как просыпаться, открывать глаза и продолжать жить так, словно ничего необычайного не произошло.
«Люди приходят и уходят. Никто из нас не бессмертен, Вивьен. Даже, будь так, человечество утратило бы вкус к жизни. Бесконечно мелькали бы одни и те же люди, одни события, разговоры, встречи. Люди спятили или перегрызли бы друг другу глотки. Это стало бы наказанием. Тебе пора начать приучать себя к тому, что когда-то меня тоже не станет. Ты обязана быть сильной. Ради меня и той части, которую я передала тебе своей любовью и теплом. Приди ко мне однажды на могилу и скажи, что ты добилась всего, о чем мечтала. И тогда я тоже буду радоваться. Вместе с тобой».
В те моменты я начинала плакать. Не знаю, почему так трудно было удержаться, но слезы сами градом катились по щекам, пока тёплые и мягкие руки бабушки обнимали меня, поглаживая по голове. Я боялась принять тот факт, что однажды ее может не стать. Не желала мириться с болью и потерями, но жизнь, словно в отместку, отнимала у меня все, что я любила.
Почему бабушки лучше матерей? Не знаю, как у других, но у меня всегда было так. Ей можно было рассказать все, даже если эти откровения заставят ее гневаться. На них никогда не получается долго обижаться. Их любовь исцеляет, создаёт купол из защиты и ощущения безопасности.
У меня никогда не было «большой и сильной мамы», поэтому ее заменяла бабушка. Первая злилась на вторую. Помню их разговоры по телефону в те редкие моменты, когда мать забирала меня, и мы вместе ехали покупать мне что-то из обновок. Я не любила эти поездки. Они были пропитаны холодом и боязнью реакции мамы на неосторожное слово или действие. А ещё она постоянно злилась на бабушку. Считала, что она отнимает меня у неё и настраивает против, когда все было с точностью наоборот. «Твоя вина в том, что мой собственный ребёнок отстраняется от меня. Ты говоришь ей то, чего не должна. И тебе должно быть совестно, потому что ты настраиваешь ее против родной матери. Между нами пропасть. По твоей вине».
Бабушка ей все прощала: «Бог ей судья. Нельзя делать друг другу плохо. Мы ведь одна семья. Просто она у тебя нервная. Из-за жизни такой». Но я-то знала, что в глубине души у неё тоска и боль от услышанных слов. Постоянно хотелось защитить ее, но что могла сделать девочка восьми лет?
Мы с матерью не контактируем. Два чужих человека, разделенных каньоном, через который невозможно проложить мост и добраться к друг другу. Она меняет мужчин, у неё очередной неудачный брак, подрастающий ребенок и стойкий иммунитет к чужой боли. «Ты должна простить ее за все, тогда телу станет легче, Вивьен. Попробуй. Ради себя. Непрощение разъедает душу, делает ее вязкой. Трудно прощать, но ты должна найти в себе силы. Позволь этому случиться. Отпусти обиды».
Время идёт, а я по-прежнему не могу сделать это, позволяя старым обидам выгрызать из меня куски. Голова понимает, что глупо расстраиваться и злиться на то, что уже невозможно изменить, а вот сердце… сердце мечется в груди, не поддаваясь, как бы сильно я не упрашивала его послушать меня.
В среду под кроватью нахожу томик стихотворений Бродского. Потрёпанная обложка, пожелтевшие листы, словно их пропитали кофейной гущей, и наши «письма» друг другу под каждым стихотворением.
Его любимое – «Одиночество». Он любил читать мне, положив голову на мои колени, пока я смотрела на него влюблённым взглядом, жадно наблюдая, как шевелятся его пухловатые губы, изредка дрожащие в полуулыбке на каком-то отдельном месте или слове, а горячая выбритая щека ласкает кожу обнаженных колен.
Мы оставляли друг другу послания. Прямо в книге. Простыми карандашами, иногда – ручками. Читали ее, когда скучали друг по другу. Книга была связующей ниточкой.
Под своим любимым стихотворением он оставлял больше всего «записочек». Подтирал старые ластиком и на их месте оставлял новые. Своим каллиграфическим почерком, в котором буква «А» больше смахивала на «Т» и первое время мой мозг отказывайся воспринимать правильность твоих слов.
«Когда теряет равновесие твоё сознание усталое, когда ступени этой лестницы уходят из-под ног, как палуба…» было практически перечеркнуто и мелкими буквами дописано, чёрной ручкой, чтобы невозможно было стереть, пропитывая бумагу чернилами: «Когда я встретил тебя, я обрёл нечто большее, чем твёрдую почву под ногами. Ты моя стабильность и желание жить отныне правильно, согласно законам. И первый из них – закон притяжения, потому что если ступени моей лестницы способны уйти из-под ног, то только от вида тебя».
Я не хочу позволять себе плакать. Проглатываю колючий ком и ногтями повторяю очертания букв и слов, подобно слепой, способной лишь чувствовать. Мне хочется знать, что он обрёл свой покой, но вместе с тем я корю себя за то, что позволила его лестнице рухнуть, не сумев удержать.
Виню себя за то, что давала ему так мало любви. Или мне так кажется под давлением тоски и сожалений? Человек так устроен, что вспоминает о своём умении давать только в те редкие случаи, когда принимать больше некому. Я хотела бы отмотать время назад и позволить ему забрать все, что у меня есть. Раздарить ему всю себя по частям. По мелким осколкам и неровным фрагментам. Поделить свою душу на половинки и начинать своё утро не с поцелуев в плечи, а с дарением ему важной части себя.
Я любила его голос. Его уместные интонации и красивые паузы, чтобы оторваться от книги и взглянуть на меня. Тепло и влюблённо. Словно я была его лучшим воспоминанием о детстве. Погладить мои ноги, перекинутые через его и вновь вернуться к практически заученному наизусть сборнику. В такие моменты мое сердце умирало от любви к Маттео, задыхаясь, я летела со скалы своих чувств вниз, не зная, что вместо горной глубокой реки меня ожидают острые колья, пронизывающие тело. Приходится носить их в себе, продлевая минуты до гибели.
«Ты любишь Вирджинию Вульф, женщину, которая была не в себе. Почему?». Я откладывала книгу, смеялась и переворачивалась на живот, смотря на него абсолютно вовлечённым взглядом: «Она умела чувствовать жизнь. Ее перекаты и переливы. Скорее, она была самой зрячей из всех, отдавая предпочтение не розовым очкам, а действительности, не боясь набить себе большое количество синяков, потерявшись в пространстве». Он склоняется ко мне и оставляет невесомый поцелуй меж ключиц, пока я довольно жмурюсь, перетягивая его на себя и переворачиваясь на спину. Он смеётся, и его звонкий смех отголосками вибрирует в моем животе.
6
Маттео работал в галерее. Организовывал выставки для начинающих художников. Много курил и часто пропадал на работе. Его проекты пользовались успехом. Сегодня мне звонят оттуда и просят забрать его вещи. В такие моменты кажется, словно весь мир начинает идти против, стараясь напомнить ещё больше о случившемся, чтобы не было возможности расслабиться хотя бы на секунду.
Я стою на остановке. На улице дождь. Ливень пеленой застилает все вокруг, от чего дальше своего носа практически не видно. Мимо проносятся легковушки на бешеных скоростях, бросаясь брызгами из луж. Зонт не спасает, и волосы частично промокли. Навес усиливает звуки в тысячекратно, создаётся ощущение, словно виски сдавливает тисками, потому что теряешься в этом шуме и ловишь дезориентацию.
Автобус задерживается на десять минут, и мне приходится закурить, вглядываясь в толпу людей, когда светофор загорается зелёным, а машины спешат пропустить, гудя моторами и порождая ещё больший шум. Я пытаюсь увидеть его среди них. Различить знакомые черты, махать руками и кричать, что я здесь: «Ну же, увидь меня и забери в свои объятия». Но Маттео среди них быть не может. Хочется купить бутылку «Буссо» и разделить его с Ло этим вечером. Одной оставаться не хочется, словно у меня рак лёгких и в любой момент я могу начать задыхаться, но никого не останется рядом.
В галерее меня встречает приветливый мужчина: длинные усы и выбритая голова бросают контрасты на его персону, взгляд светится доброжелательностью и теплотой. Никакого сочувствия, никаких попыток состроить великую скорбь в противовес моей – я благодарна ему за это.
На нем костюм отечественного производителя и связка ключей в руке, которую он покручивает, напоминая волшебника, способного отворить любую дверь. В мою новую жизнь – тоже.
– Я Георгий. Мы с Вашим молодым человеком хорошо знали друг друга. И он многое рассказывал о Вас. Я проведу в его «убежище лучших идей», как он любил выражаться о своём кабинете. Мне не за чем путаться под ногами. Оставлю Вас.
– Вы знали о его болезни?
– Да. А Вы нет? Мы до последнего поддерживали его. Разве он не делился с Вами? – озадаченность сменяется удивлением на его лице. Мне хочется поступить также, но вместо этого я просто стараюсь улыбаться.
– Делился. Спросила, не подумав, прошу прощения, – лгу я и забираю у управляющего ключ, который он оделил от общей связки. Не так давно жизнь поступила со мной аналогично, отделив от себя и бросив в чужие руки.
– Как закончите, сообщите. Я должен Вам кое-что передать.
– Договорились.
Наполовину стеклянная дверь, сквозь которую виднеются очертания стола. Я была здесь лишь один раз, когда Маттео задержался на работе позже всех, и я примчалась к нему с роллами и вином. Все закончилось сексом на его столе и одобрением самого безумного и ненадежного проекта. Я долго настаивала на этом, он упирался, но в тот вечер сдался, и ничуть не ошибся. После этого он ещё долго называл меня своим талисманом, но больше я к нему не приходила. Наверное, тот вечер, когда я ворвалась в его кабинет без белья, в одном платье и чулках, столь сильно впечатлил нас, что мы не желали заменять эти ценные воспоминания другими.
Два поворота ключа. С характерным звуком. Дверь мягко отзывается, впуская в твой мир, в котором мне не было места, имея разные интересы и сферы деятельности. Чаще всего, это сталкивало нас лбами. Мы были разные: слишком сильно для того, чтобы быть вместе, и недостаточно, чтобы это помешало нашей любви. Но сердце колотится, словно боясь узнать о нем что-то такое, чего знать не хочется. Однажды, я могла бы с большой уверенностью сказать, что знаю о нем все, но после того, как его не стало, а о его болезни я узнала от совершенно постороннего человека, я больше не питала подобных убеждений. Мое горе удвоилось пониманием, что он намеренно отдалялся от меня, и если бы у меня была возможность вновь безостановочно говорить с ним, как раньше, я бы незамедлительно спросила, зачем он так поступил.
В кабинете сыро, холодно и окно кажется абсолютно бесполезным в таком большом пространстве. Стол завален бумагами, в пепельнице окурки, мятые листы, скомканные в бумажные снежки, и наша с тобой фотография на краю стола, взятая в плен темно-синей рамки, которую Ло, шутя, подарила нам на день благодарения. Я устала терзать себя, мне и так больно, поэтому я беззвучно переворачиваю доказательство нашего счастья, пряча счастливые лица и влюблённый взгляд от самой себя.
Две коробки, собранные в хаотичном порядке, покоятся на столе. В них папки с бумагами, три толстые тетради на 96 листов, оставшиеся пачки его сигарет и контейнеры, в которые я собирала его обеды. Маттео сделал меня семейной. Даже не знаю, ненавидеть его за это или ещё больше любить, каждодневно говоря «спасибо», в надежде, что он действительно наблюдает за мной свыше.
Мне не хочется искать правду, мотивы, собирать мысли по крупицам, я забираю коробки и, не оглядываясь, плетусь к выходу, точно зная, что отдам их Георгию на растерзание, ибо слова о том, что я самовольно тащу груз прошлого, подталкивая себя ко дну, обретут реальный смысл.
Георгий ждёт меня у распахнутого настежь окна, впуская лето в кабинет, позволяя ему бушевать ароматом лип, прожженного асфальта и сладкой свежей выпечки с лимонной цедрой.
– Хорошая сегодня погода, не так ли? Июнь в самом разгаре. У нас сегодня годовщина с женой. Со второй. Присядьте, я Вам кое-то расскажу, – расстегнув пиджак, мужчина указывает на кресла выдержанного оттенка кари.
Повинуюсь, ставя коробки на пол, заставляю его издать характерный звук под своей тяжестью, пока мягкое кресло впускает в свои объятия, обволакивая. Мне не хочется слушать очередные лекции о том, как важно жить дальше, что боль проходит и так устроена жизнь. Я не хочу мириться с такой участью, как и не хочу верить то, что от былой трагедии рано или поздно не останется даже самого скудного следа.
Пространство кабинета Георгия не такое вычурное и педантичное, как в «убежище» Маттео: ряд стульев, обтянутых чёрной кожей, единственное, что можно назвать в этом круговороте странных вещей элегантным. Стены, выкрашенные в изумрудный цвет с хаотичными лимонными мазками на несущей конструкции здания, шторы фиалкового оттенка и аромат кофе с табаком. Творческие люди всегда казались мне до несуразности странными, но мне хотелось быть похожей на них: такой же свободной в своих действиях, не сдерживающей своих порывов и истинных желаний. Они словно были олицетворением страсти, пылкости этой жизни, всех ее противоречий и красот, собранных воедино. Не боящиеся быть странными, казаться легкомысленными и «не такими» для многих, они вызывали во мне гордость.
Георгий задумчиво смотрит на меня несколько секунд, выдерживая паузу, а после протягивает портсигар, в котором в ряд выстроены горчичного цвета фильтры – только в центре выраженный пробел. Я считаю нужным взять сигарету из одного и того же места, не желая нарушать слаженную схему.
Фильтр оказывается в тисках зубов, чирканье зажигалки и огонь, добытый с характерным звуком, который, стоит мне склониться ближе, заставляет кончик сигареты начать тлеть. Я благодарно киваю и выпускаю облако дыма. Кол, вбитый в грудь, начинает становиться мягче.
– Лето душное. Но в этом году даже оно периодически заставляет кровь стыть в венах. По этой причине я все ещё покупаю глинтвейн иногда. В тех местах, в меню которых он все ещё совестно присутствует, и не уйдёт никогда, ибо скоро начнётся осень. Бесконечный круговорот чего-то важного.
Он улыбается. Так тепло и понимающе, словно хороший старый друг или отец, готовый в любой момент наградить ценным советом.
– Не странно делать то, что приносит счастье. Даже если хочется петь в центре города во весь голос. Честно признаться, трудно с чего-то начать…
– Начните с главного.
Мне и самой приходится изобразить улыбку – такого рода поддержка всегда срабатывает. Психология.
– Знаю, что это сложно, что я не имею никакого права делать Вам больнее, не позволяя ране покрыться коркой, но я обещал, – качает головой, словно сожалея, а мне хочется забиться в истерике, извлекая одно сплошное «нет, нет, нет», чтобы оно превратилось в бесконечный поток, напоминающий грязную дождевую воду, бегущую вдоль тротуаров, вылизывая улицы от пыли и грязи.
Приходится изо всех сил выглядеть непринуждённой, пока Георгий копается в столе, выдвигая ящики, а мое сердце замирает в напряжении и ожидании чего-то неизвестного. Извлекает конверт. Обыкновенный. Знакомая крафтовая бумага, шутливые сердечки, нарисованные от руки обычной гелиевой ручкой. Пепел сигареты падает на мои колени, обжигая и не успевая остыть в полёте, я теряюсь в пространстве и, кажется, повышаю вероятность потери сознания сидя, ощущая, как жарко становится в помещении. Хочется в порыве ненависти кричать, что он действительно не имел никакого права, а вместе с тем ненавидеть его. Даже после смерти он находит способ причинить мне боль, создавая иллюзию своего присутствия, словно сейчас включится свет и все в цветных колпаках выскочат из своих укрытий, заливисто крича «мы разыграли тебя!».
Маттео приготовил мне такой сюрприз однажды. В день моего рождения, который я так не любила. Помню, как не вспоминала о его существовании с 14 до 23 лет, пока не встретила его. Тогда пришлось вернуться, дав этому ещё один шанс.
– Что это? Вы правы, не нужно. Вы знаете.
– Он попросил передать Вам это. Сказал, что надеется на Ваше благоразумие. Что с его уходом упорства и желания жить станет еще больше, потому что Вы должна найти новый смысл. Понимаете, что это значит? Я не знаю, что в этом конверте, но уверен, что он поступил правильно. Как и всегда.
Хочется иронично улыбнуться, но скулы сводит. Желания жить станет больше? Как можно говорить со спокойствием серийного убийцы то, что причиняет столько боли внутри?
Споры лишь усиливают желание другого доказать обратное, поэтому, потушив дотлевшую сигарету и выкинув окурок в пепельницу, в которую попали несколько капель кофе, я подпихиваю коробки ближе к столу теперь нашего общего знакомого, прежде чем забрать конверт, ощущая, как он бьется током под моими пальцами. Хочется домой, либо сбежать от всех как можно дальше.
– Благодарю Вас, Георгий. Но не думаю, что Вам известно то, что я чувствую сейчас. Выкинуть конверт или вскрыть – только мое дело, – получилось менее доброжелательно, чем хотелось, но больше мы никогда не увидимся, а через год я не вспомню этого человека.
Он делает шаг в мою сторону и, словно одумавшись, замирает.
– Десять лет назад. Моя жена возвращается вечером домой. В метро на нее нападают грабители. Закончив, они толкают ее на рельсы, под колёса мчащегося поезда. Ее собирают по кускам и хоронят в закрытом гробу. Я не имею возможности в последний раз увидеть ее лицо. Вы действительно так считаете?
Я замираю, потому что шум крови в ушах своей силой перебивает громкость вороха мыслей. Откуда мне было знать? Машинально закидываю письмо из прошлого в сумку, надеясь забыть о нем раз и навсегда. Очередной день, наполненный вереницей событий, от которых хочется бежать. Говорят, что мертвые не пишут писем. Быть может, в этом есть доля правды, ведь отправляют они их весь отменно.
