Дубровский. Том III

скачать книгу бесплатно

– Павел Павлович в кабинете почту разбирают. Александр Кирилович музицировали, а теперь перед грозой разморило – легли почивать.

Сашеньку переселили в Арбатово, где и продолжалось его воспитание и обучение. Для завершения образования князь Верейский думал отправить мальчика, становящегося уже юношей, за границу.

Пока к нему был приставлен самый ученый крепостной Верейского, Лука. Он и правда напоминал архивариуса и знал, казалось, всё. Одна беда – Лука был очень стар, и большая часть их уроков с Сашенькой оканчивалась мирным сном учителя.

К больному отцу Сашу возили только на поклон, и никто уже не мог быть уверен, что Кирила Петрович мальчика узнавал.

Первым делом Маша отправилась в кабинет, к мужу. Тот, действительно отпустив секретаря, в одиночестве разбирал свежую почту, и сидел, крепко задумавшись над каким-то одним письмом.

– Bonjoir, Paul, – сказала Маша и, подойдя, привычно поцеловала мужа.

– Разве еще день? – растерянно спросил князь Верейский, оглядываясь на потемневшее окно. – Что там в Покровском, как Кирила Петрович?

– Папенька все также, в именье спокойно.

– Слава Богу.

– А все ли хорошо? Тебя что-то встревожило в письме?

– Нет, Мари, – Верейский, усмехнувшись, отложил лист, исписанный на английском. – Сущая ерунда. Однако я утомился. Не прикажешь ли подать чаю в малой гостиной?

– Oui, mon cher.

Маша распорядилась Дуняше на счет чая, сама же отправилась к себе умыться и переодеться.

Скоро проснулся и Саша, и чай сели пить втроем, в малой угловой гостиной с высокими стеклянными дверьми в сад. Стены здесь были обиты темными обоями с вьющимися зелеными зарослями и спрятавшимися в них райскими птичками. Вдоль стен стояли кресла, маленькие столики с часами и статуэтками, расписной клавесин, а в центре – круглый столик, маленький, как раз для семейного чаепития.

Поначалу за стеклянными дверьми простиралась крайне живописная и величественная картина – широкая аллея сада полого спускалась меж деревьев к реке. За рекой простирались спелые, полные еще колосьев поля. И надо всем этим нависало свинцово темное небо и дул сильный ветер, мнущий все, что попадалось ему на пути.

Едва же английские часы – большие и малые, по обе стороны гостиной – пробили четыре часа пополудни, дневные сумерки озарились вспышками молний и издали по всей округе прокатился гром. Звякнули стекла дверей и окон.

Маша ахнула, едва сдержав короткий вскрик. Верейский улыбнулся испугу жены. Саша жадно всматривался в клубящуюся за окнами тьму.

Наконец, хлынул ливень, жадный, яростный, который бывает лишь раз за лето, а то и за год, и который заставляет человека трепетать перед стихией. Не прекращалась и гроза, раскаты ее доносились теперь через толщу хлещущей с неба воды.

– Давайте уйдем в другие комнаты? – попросила Маша. – Мне неспокойно здесь.

Саша, насторожившись, с надеждою поглядел на своего пожилого шурина. Но Верейский, как и юноша, был заворожен игрой стихий.

– Не тревожься, Мари. Эти двери вполне способны выдержать грозу. В конце концов, развлечемся хотя бы немного. Помнится, меня с одним моим хорошим знакомым гроза застала прямо на озере…

И Верейский принялся как ни в чем не бывало рассказывать, как в лучшие времена, когда его еще не терзала подагра, на одном большом европейском озере он и его товарищ шли под парусом, затем оказались игрушкой яростных волн и только молились о том, чтобы их не разбило о берег.

Сашенька с упоением слушал.

Тихо горели свечи, лишь время от времени их пламя вздрагивало на сквозняке. Исправно отмеряли свой шаг часы.

Хмурые грозовые сумерки скрыли наступление настоящих. Гром время от времени еще раздавался вдали, но яростная гроза уже сменилась прямым ливнем.

Из дома, кажется, уже никто за этот вечер так и не вышел. Ко сну готовиться стали рано.

Дуняша помогла хозяйке переодеться, после чего была отпущена.

Немного поболтала она с бабами на кухне, выпила с ними полчарки наливочки. От ухаживаний дворового Мишки со смехом отмахалась и ушла к себе в комнатку. У нее имелась хоть малая, под самой крышей, но своя.

Там Дуняша запалила свечку, села за столик в углу и стала перебирать старые стеклянные красные бусы. Над столом висел на стене Дуняшин любимый лубок – Яга, едущая бить крокодила.

Так, поглядывая на Ягу и слушая гул дождя за окошком, Дуняша перебрала бусы, перемежив старые бусины новыми, купленными на Вербной ярмарке в уезде минувшей весной. Окончив дело, она решила, что уже достаточно поздно и пора ложиться. Едва она задула свечу, вновь раздался раскат грома, и молния прорезала небо – не вдали, а совсем рядом, над ближней рекой…

Дуняша вздрогнула всем телом и перекрестилась.

Вновь загремело… Но в этот раз оказалось, что стучат в дверь – часто, отчаянно.

Дуняша отворила и на пороге увидала свою молодую хозяйку.

Маша стояла с разметавшимися волосами, куталась в ажурную шаль поверх французской ночной сорочки… и рыдала.

– Дуняша, помоги! Я не знаю… Ох, мне, должно быть, это мерещится!

– Что, Марья Кириловна? Что случилось? Вам дурно?

– Не мне, Дуняша! Поль! Ему дурно! Он, кажется!.. Ах, нет!.. Я убежала из спальни и прямо к тебе. Что же делать, что делать?..

Маша на одном дыхании выпалила всё и не смогла толком вдохнуть воздуха снова. Она лишилась чувств, и Дуняша едва успела подхватить ее, не дав ушибиться об пол.

Глава XXIII

Верейского в губернии знали мало, так что после его скоропостижной кончины жалели скорее вдову, которая и до этого пеклась о больном отце, а теперь хоронила мужа.

Были, конечно, и те, кто зубоскалил, что, мол, зря старик Верейский взял себе молодую жену. Зато теперь в уезде появилась молодая вдова, наследница сразу двух процветающих имений.

На похоронах было мало гостей – князь Верейский мало с кем сдружился из соседей. Конечно, доставили Кирилу Петровича – все также в кресле. Четверо крепостных извлекли его из кареты и несли к церкви, где ждала несчастная его дочь.

Так, почти пять лет назад он сам вел Машу к алтарю, где ждал ее Верейский. Теперь Верейский лежал в гробу, а Кирила Петрович не мог ступить и шагу.

Однако, когда его уже вносили на паперть, он вдруг сотрясся на своем ложе и вскричал. Перепуганные крепостные остановились. Из церкви позвали Марью Кириловну. Она вышла, поддерживаемая под руку верной Дуняшей, и спросила, что с батюшкой. Кресло Кирилы Петровича опустили на ступени. Он тревожно озирался, тяжело дышал, но, кажется, ложиться в сырую землю вслед за зятем не собирался.

– Церкви божьей напугался, – буркнул кто-то в толпе.

Марья Кириловна вздрогнула и дико оглянулась кругом.

Видя ее растерянность и бледность, один из покровских крепостных, несших кресло, пробормотал:

– Как раз мимо людей несли. Может, его кто напугал?..

Словно что-то кольнуло Машу – она, вытянув шею, стала озирать толпу зевак, крестьян и разночинцев, стоящих кругом. Но не увидав кого-то, кого только на мгновение, быть может, ожидала увидеть, опустила взор.

Никто так и не понял, что встревожило и напугало старика Троекурова.

– Ни к чему, – проронила Маша. – Отвезите папеньку домой. Он нездоров.

***

Миновала середина жаркого лета, по Верейскому справили сорок дней.

Марья Кириловна горевала, как положено правильной вдове. Лишь иногда, обычно в обществе Дуняши, она, забывшись, улыбалась, начинала даже смеяться. Покой и счастье находила она в прогулках по Арбатово, в минутах чтения романов госпожи Радклифф на берегу пруда. Еще неосознанное приходило, пробивалось сквозь горе, как росток сквозь плотную сухую почву, чувство, что она молода и свободна.