скачать книгу бесплатно
Но, неожиданно, откуда-то изнутри вырвалась наружу волна злости и ненависти: и этой волне было все едино, кто прав, а кто виноват. На кого выплеснется – того она и ударит! К несчастью, на этот раз на пути ненависти Сысоя оказались ни в чем не повинные люди, добрые и сердечные, которых когда-то определили в пустующий дом, пользующийся у всех местных дурной славой.
– Енто ты, подлая тварь, со своей курвой[9 - Курва – сплетница (местное, разговорное)] – дочкой. Родителев моих… Из-за дома! Ну, берехися: я скоро сюды вернуся! И тоды ты пожалеешь…
Сысой не договорил: резко развернувшись, он побежал к концу ограды, где стоял его конь. А через пару минут он уже скакал, хлеща его плетью в конец Ямской…
– Пойдем, Дашутка, в дом.… – дрожащими руками Анфим Захарыч обнял и поцеловал в лоб растерявшуюся дочь, захлопнул на щеколду дверь ворот и неожиданно ясно почувствовал, что в этот дом, разом ставший ему чужим, идти не хочет. Видимо и Дарья испытывала в этот момент нечто подобное, так как приходилось ее толкать руками.
Дарья шла с отцом ни жива, ни мертва: то смятение, которое она испытала от появления Сысоя, странным образом охватило все ее тело, парализовало волю, взбаламутило душу и надломило дух. Если раньше она была уверена в том, что одолеет все невзгоды сама, то сейчас этого уже сказать о себе не могла. Её так напугал этот рыжий незнакомец, рядом с которым Дарья невольно чувствовала себя беспомощной, что ноги не слушались своей хозяйки. Дарья, так и не успокоившись, быстро разделась и легла в кровать.
Сон, однако, не шел. Временами ей казалось, что именно этого человека она всю жизнь ждала и поэтому узнала сразу же, едва коснулась его тела своей грудью. Тем не менее, дух ее противился всякому проявлению этого человека в душе, создавая непереносимую боль в голове и во всем теле, понимая, что имеет дело с чудовищем. Душа же была в смятении…
Поэтому Дарья никак не могла понять, чего же хочет больше – видеть этого человека или, наоборот, не попадаться ему на глаза. А тело? Странное чувство охватило её тело немедленно, лишь коснулась она этого мужчины. Такого чувства не было, даже когда Фрол ласкал ее своими большими руками. Конечно, Дарья давала волю его рукам и поцелуям, но не больше…
А с Сысоем? Еще никогда ни один мужчина не был так ею желаем, и… так ненавистен! Его черные глаза доставали, казалось, до самого дна ее души, где пряталось затаенное желание обладать им. Эти волосатые руки зажигали в ней новый, невиданный ранее пожар, парализуя всякую волю к сопротивлению…
И, синим пламенем, сгорала в этом пожаре ее детская любовь к Фролу, от которой к утру остались только угольки. Рыжий черт теперь безраздельно властвовал ее чувствами и желаниями, несмотря на то, что дух, раз за разом рисовал картины ее гибели… Только к утру, Дарья смогла уснуть.
4.
Середина сентября 1918 года, г. Верхотурье.
Сысой был зол: все его расчеты быстро справиться с засевшими в монастыре белогвардейцами и белочехами не оправдывались. Более того, чувствовалось, что некто очень грамотно руководил и координировал общие усилия не только белых, но и монахов, создав из монастыря хорошо укрепленную крепость.
– Кузьмич, ну ты ж командир отряда… Так придумай чо-нидь! – требовал Сысой от Василия Кузьмича Петрищева, старого екатеринбуржца, большевика и командира отряда.
– Дак, я-то чо? Я – ни чо! – разводил руками Кузьмич. – Я ить кикидемиев ня кончал! И в ентих белогвардейских штучках-дрючках ни чо не понимаю! Вот ежели ба ты мене сказал чо-нидь на токарном станке изладить, то тут совсем друго дело: старик-Кузьмич показал ба ещё некоторым!
– Станке… Станке! – передразнил его Сысой. – Сам ты старый и ржавый как станок! И на хрена, таких как ты, назначать командирами отрядов!?
Ворчание Сысоя можно было понять: ничего нового, кроме примитивной осады монастыря ни он, ни Петрищев, придумать не могли, а между тем Мостовой, его прямой начальник, настойчиво требовал результативных действий. Кроме того, появившееся из-за осады свободное время нужно было куда-то девать. Налив себе и командиру по стакану кумышки[10 - кумышка – самогон (местное, разговорное)], Сысой выпил, не закусывая, лишь слегка крякнув при этом и смачно занюхав рукавом своей кожаной куртки.
Неожиданно к нему пришла развеселая мысль. – А чо, ежели наведатьси к «родственничкам»?
Именно так теперь про себя Сысой называл Васильевых, занявших его родной дом. Невольно представив ладную фигурку Дарьи, он пустил сладострастную слюну, от того, что вспомнил то самое чувство, которое невольно тогда испытал от прикосновения ее пышной груди к своей, задохнулся от переполнившей рот слюны и кашлянул в кулак.
– Слышь, Кузьмич, я тута наведаюся кое-куды… – Сысой отвернулся: сейчас он был не в состоянии скрывать своего желания, охватившего все его существо, и не хотел, чтобы проницательный командир отряда все понял. – Один черт, здеся, кажись, мы застряли надолго…
– Ну, чо ж, давай! Оно, конешно, дело молодое…– однако Кузьмич тут же раскусил конспиратора. – Гуляй, пока молодой!
Знакомая дверь оказалась незапертой и легко открылась. Однако это Сысоя не столько обрадовало, сколько насторожило. Легко наступая на пол, чтобы не скрипеть половицами, рыжий сладострастец вошел в дом. У окна за столом сидела Дарья в одной нательной рубашке и что-то шила. Вскинув голову, она увидела Сысоя, вздрогнула, привстала и растерялась.
– А… Отец… Пошел в сторожку… – сама, не зная почему это говорит, пролепетала девушка, чувствуя, что погибает: опять вернулось то самое ощущение, которое испытала при первом появлении Сысоя. Его черные глазищи впились в нее и, казалось, выпивали глоток за глотком всю ее волю. В какой-то момент ей показалось, что она – серая мышка, а он огромный рыжий кот. И все-таки малюсенькая надежда еще оставалась…
– А он мене без надобностев: я к тобе пришел! – усмехнулся Сысой, выхватывая из просвечивающей ткани большие груди девушки, узкую талию и проглатывая разом набежавшую слюну. Затем повернулся к двери и накинул крючок на дверь. – Так-то нам никто не помешат!
– Не подходи – закричу! – прохрипела хозяйка, видя, как пришелец сделал шаг к ней навстречу. Однако это была её последняя попытка к сопротивлению, ибо душа вошла в смятение сразу же, как только он вошел, и так и не решила, на чью сторону встанет в этой борьбе: на сторону духа или тела. Когда же Сысой подошел к ней и обнял, шитье вывалилось из рук на пол…
– Да хто ж яшшо окромя меня тобе тронеть, дура! – ехидно ухмыляясь, Сысой усмехнулся. – Вот так момент! Отца дома нет, Фролка тожа иде-то по делам шастат, и духом не ведат, чо с евоной бабой щаз будеть!
Он не отрывал глаз от этих синих очей, малиновых с невинным налетом уст, притягивающих к себе как магнит, и осторожно нежно коснулся их своими жадными губами.
Дарья совершенно не понимала, что происходит с ней: словно кто-то невидимый накинул на неё пелену, дух перестал сопротивляться, а душа, не видя более своего тела и не ощущая его, не могла определиться, на чью сторону встать. Зато тело, разом почувствовав того, о ком всю жизнь мечтало, невольно устремилось ему навстречу и огню, в котором видело свою гибель и спасение…
Но это был обман! И только дух по-прежнему взывал. – Куда ты, дурочка! Сгоришь в этом бесовском пламени…
Но все было бесполезно: Дарья перестала ощущать себя единым целым и духа больше уже не слышала.
– Я ж… За Фролку… Замуж хочу… – одними губами еле произнесла она, чувствуя, что ноги и руки уже не подчиняются ей, делая шаг навстречу своей гибели.
– Ну и чо: ты ведь мене ждала! И не ври – сам вижу! – Сысой глазами ощупывал каждый бугорок на этом зовущем теле, большую развитую грудь, тонкую талию и полные бедра. Слюна сладострастия выбежала из уголков его рта, делая уже совсем не нужной во рту цигарку. Как ее выплюнул и раздавил, и сам не видел.
– Не-е-ет! – выкрикнул дух в своей последней попытке остановить это противоестественное состояние, в котором и дух, и душа и тело не возвышают человека. Но и эта попытка не была услышана хозяйкой: та, закрыв глаза и откинув голову назад, издала еле слышный стон… Все: тело предало дух и отдало душу на растерзание!
Рыжий черт улыбнулся и протянул к девушке руки: словно тысячи иголок впились одновременно в ее тело. Оно затрепетало и начало дрожать. Волны то жара, то холода одна за другой начали свой неистовый бег сверху вниз, все ускоряясь и ускоряясь. Это его губы коснулись ее губ…
– Не-е-ет… – это закричала и заплакала душа, неожиданно поняв, что дух, а не тело право, но предательские губы уже сами открылись и впустили туда язык врага…
Поцелуй Дарью обжег: словно непомерная тяжесть свалилась на нее, заглушая последние призывы и крики о помощи со стороны духа и души. Ноги подломились и, ошеломленная и подавленная, хозяйка начала медленно опускаться на пол… Не в силах больше бороться с нахлынувшей страстью, пожиравшей все ее существо, девушка беспомощно металась между зовом тела и призывами духа и души, совершенно обессилив от этой борьбы и став легкой добычей охотника…
Сысой, не скрывая своей злости на нее за гибель своих родителей, рванул рукой мягкую ткань ее рубашки, оставив лохмотья на голом теле своей жертвы. Еще раз усмехнувшись про себя в том, что на этот раз месть его будет сладка, быстро спустил с себя штаны…
Она металась, стонала, что-то кричала и билась в его объятьях, как загнанная в силки птица, еще больше возбуждая его и заставляя все больше и больше наращивать усилие и темп, пока не зарычал он как дикий зверь от удара в голову, извещающего, что все кончено…
Не понимая и не принимая всё то, что с ней проделывал Сысой, Дарья ощущала сильное раздвоение: с одной стороны – это было полное единение со зверем, который наслаждался ее телом, а она – его телом, мечась, крича и кусая его… С другой стороны – это тело было не ее, а чье-то чужое, ничего общего не имеющего с ней… Но с каждым натиском Зверя, в ней самой все сильнее и сильнее пробуждалось звериное чувство страсти, заглушая зов совести.
И в тот момент, когда Дарья-НеДарья почувствовала, что сходит с ума от хлынувшего огромным потоком наслаждения, а зов совести оказался совсем не слышен, она закричала как бешеная волчица, впившись зубами в мякоть его плеча, когтями расцарапывая его спину, и упала без сознания…
Возвращение к действительности было тяжелым: гудела голова, словно колокол на монастыре, из памяти все стерлось. И, не понимая, что же с ней произошло, она смотрела и не узнавала Сысоя, который, буднично рассматривая ее тело, застегивал штаны.
– А ты ничо, дефькя сладкая! Ну, прошшевай… Как-нидь ишшо захляну! – и, откровенно издеваясь, добавил. – Фролке-то скажи, мол, опоздал он!
– Господи, чо ж я наделала? – только сейчас до нее дошло, наконец, то, что произошло: словно кто-то невидимый мгновенно ее вморозил в глыбу толстого льда – так стало страшно за себя. – А как жа Фролка? Кто мене замуж топерича таку возьмет? Кому я така… нужна?
И горькая обида на то, что роковое затмение разума, пришедшее к ней так неожиданно, застало ее врасплох и погубило навсегда, заставило кинуться к зеркалу.
– Господи, прости меня грешную, не дай погибнуть! – бормотала она как сумасшедшая, причитая и заговариваясь, хотя при этом как ни в чем не бывало успевала рассматривать и не узнавать себя; губы были синими, покусанными, на теле виднелись везде синяки и ссадины, вся рубашка была залита кровью… И тут до нее дошло, что не сохранила она девичью честь – главное свое богатство для любимого Фрола. Сначала Дарья горько заревела, проклиная Сысоя, а потом завыла как волчица, мотая головой из стороны в сторону. Возможно, появись в это время здесь Сысой, и глотку бы ему своими зубами перегрызла…
Сколько продолжалось это состояние, бедолага не помнила. Только пришла она в себя, когда слез в глазах уже не осталось.
– Сама виновата, вот и терпи! – свой сухой, жесткий, хриплый голос хозяйка не узнала: ей все еще казалось, что это произнес кто-то другой, со стороны.
И все-таки это была надежда… Шанс жить дальше, хоть и с тем, что получилось. Но главное, эта надежда мирила ее дух, душу с опоганенным телом: значит, жизнь продолжается!
Встав на обессиленные ноги, опустошенная и раздавленная, сняла с себя остатки рубашки и пошла набирать воду, чтобы смыть хотя бы грязь с тела. В этот раз вечер она ждала с ненавистью: предстоял серьезный разговор с Фролом…
– Эй, Дашк! – голос Фрола, к удивлению, не затронул ее души. Почему-то даже страха или ощущения собственной вины не было: в больной голове стоял ровный гуд, заглушающий все, что приходило извне. – Выходь…
Хозяйка, превозмогая боль, поднялась и приблизилась к дверям ворот, не открывая их своему дружку.
– Ты, вот чо, Фрол Нилыч… – не своим голосом произнесла она, еле сдерживая слезы. – Ты меня прости, но я больше к тобе не выйду. И ня ходи ты больше ко мне. Никогда!
Как раненая в сердце горлица, прислонилась лбом к щели в дверях, молча роняла горячие крупные слезы, до боли закусывая губы, шептала, чтобы не услышал дружок. – Прошшай, Фролка, любовь моя! Видать не судьба нам быть вместях… Ты ишшо найдеш свою горлицу, свою любушку… Вот тока это буду не я! А могла ба быть и я… Зачем тебе порченка? Топерича, Фрол Нилыч, жистя моя пойдет по другому путя… И ентот путь-дорожка – не с тобой!
Последняя фраза далась ей с особенно большим трудом. Сжав свое растерзанное сердце двумя руками, растрепанная и страшная, молча глотала текущие ручьем по щекам горькие слезы.
– Ты чо, Дашк? – голос Фрола почему-то в это время ей казался таким далеким и даже ненужным, но вместе с тем бесконечно дорогим и родным. Очередной приступ жалости к себе заставил слезы с новой силой бежать по щекам. – Да чо с тобой? Ты чо, заболела?
– Ой, Фролка, заболела… Да ишшо как заболела! – хозяйка дома стояла спиной к двери в полной прострации: ей уже начало казаться, что дом вот-вот закачается и упадет.
А кто-то в это время тихо-тихо в мозгу нашёптывал. – А может это не дом? А может, это в тебе самой сломалась какая-то подпорка али стержень, какой? Вот он, момент. Ну, приукрась то, что случилось. Соври, наконец… И выход будет найден!
Но нечто суровое и беспощадное, словно каменной стеной навалилось на язык, не давая произнести спасительные слова…
– Вот чо, Фрол Нилыч, уходь! Не люблю я тобе! – вместо лжи выдавилось из белого от безнадежности рта. Ноги подхватили ее и понесли на сеновал, где зарывшись в прошлогоднюю солому начала биться и рыдать, проклиная Сысоя и обрекая себя на горькое одиночество…
Меж тем Сысоя в отряде ждал сюрприз. Кузьмич, оглядел внимательно пришедшего откуда-то комиссара и ядовито усмехнулся.
– Однако, ты, Сысой, ровно из боя откуда-то приташшилси! – он, усмехаясь в прокуренные усы, рассматривал глубокие кровавые раны на его лице. – Антиресно, с какими кошками ты дралси?
– Слышь, Кузьмич, отстань! У тобе выпить чо-нидь есть? – Сысой, потрогав лицо и спину, тут же почувствовал сильную боль, прошептал. – Ну и баба! Дикая как кошка… Ишь как рожу-то располосовала! Ну, ничо: быстро обратаю…
– Ну дак не ходи… к кошкам-то! – усмехнулся Кузьмич, явно намекая на то, что делают между собой коты и кошки в марте.
– Ладно, не буду… – примирительно сказал Сысой, выпивая стакан кумышки из бутылки, припасенной им еще вчера. Остатки кумышки размазал по лицу и поморщился от боли. – Ну, дак, чо ж ты хотел мне сказать?
– Да тута наши мужики двух бабушков – монашек словили…
– Эх, Кузьмич, Кузьмич! Сколько раз еще мне тобе учить: не мужики, а революцьённые красногвардейцы! Темнота, а ишшо красный командир! – Сысой был доволен. – Вот так, знай наших… А то – кошки! Ишшо мене, красному революцьённому комиссару кажнай слесарь замечанья делать будить!
И уже примирительно добавил – Ну, так чо ж?
– Ну, дак, тово… Мужики говорят… Переодетьси можно, да проникнуть в монастырь… – похоже, Кузьмич уже и сам не рад был тому, что начал этот разговор, да остановиться уже не мог. – Да открыть нашим мужикам двери! Потерь меньше бут…
– Ну, Кузьмич, дак ты у нас не иначе как Суворов будешь! – Сысой ерничал, потому что никак не мог простить простодушному рабочему того, что сам не смог додуматься до этого. – Не, мало Суворова, Напольен будешь! Ишь, чо удумал!
Сысой уже злился по-настоящему: к женскому монастырю у него было особое отношение. И вот на тебе. – Не я, а простак Петрищев додумался до такого хода! Столько баб… А утварь золотая… А иконы!?
Сердце чуть не зашлось только от одной мысли, что наконец пришло то время, о котором он так мечтал в детстве и долго шел к нему. Ить сколь лет пыталси гробануть ентот монастырь, а времечко-то вот тока щаз и поспело…
– Ну, дак чо, комиссар, давай разрешенью на енто, да веди мужиков! – Петрищев подбоченился, изображая себя Наполеоном.
– Даю! – воображение комиссара рисовало все новые и новые картины, в которых все интереснее и интреснее получалось новое приключение: ему до чертиков надоела осада…
Монашки при охране ворот не ожидали от красных такой подлости: не успели они пропустить переодетых в монашек рыжего комиссара и еще одного красногвардейца, как те быстро разоружили и прикончили штыками их, открыв отряду двери. Хлынувшие в монастырский двор красные, как уничтожающие все на своем пути термиты, разбежались по монастырю. Сысой был счастлив: его хитрость удалась и теперь уже никто не скажет, что ее придумал не он… А через несколько минут двор наполнился криками, стонами и беготней мечущихся монашек и почуявших забаву мужиков…
Но Сысоя интересовало другое: уж кто-кто, а он-то хорошо знал, в чем было главное богатство монастыря. Не зря же столько раз был бит в детстве за то, что лазил сюда воровать золотую утварь! И ноги его вели вовсе не в кельи к молодым монашкам, а к храму. Потому и стрелял он во всех, кто становился на его пути, пока не добрался до красивой двери храма.
С силой дернув за толстую ручку и открыв дверь, он влетел в хранилище утвари и икон с маузером и остолбенел: храм был пуст! Голые стены словно издевались над ним, сияя своей наготой: ни икон, ни золотой утвари, ни пожертвований…
– А-а-а, курва! – закричал он в бешенстве, специально допуская самые непристойные выражения в божьем храме, чтобы его оскорбить, унизить, а получилось наоборот: мысли его были кем-то разгаданы… И память услужливо высветила из темноты времени лицо настоятельницы. Теперь он не только матерился в ее адрес, но и начал палить туда, где высвечивался ее образ. Пули ложились в купол, стены, иконостас. – Ну, попадися мне ишшо, святоша, убью!
С пеной у рта и размахивая во все стороны маузером, выскочил он из храма, стреляя во всех, кто попадался ему на пути.
– Мы ишшо посмотрим, кто кого! – теперь красный комиссар жаждал крови, поэтому бежал именно туда, где слышались крики и стрельба…
Ворвавшись в одну из келий, он увидел в углу на коленях перед горящей свечкой монашку. От шума та оглянулась и увидела Сысоя с маузером. Сделав вид, что не заметила его, стала еще громче молиться.
Однако рыжему разбойнику и этого мгновения хватило, чтобы увидеть молодое лицо. Осклабившись как хищник, он подбежал и резко ударил ее маузером по голове: монашка даже не охнула, падая на пол.
– Я… вас всех… – хрипел комиссар, накидывая монашескую одежду на голову ей: молодое непорочное тело блеснуло своей чистотой и вызвало еще больший приступ гнева. – Вот так… я… со всеми… вами…
Монашка очнулась, когда зверь уже взял ее тело, но не сдалась и молча боролась, пока очередной удар не поверг ее в бессознательное состояние: хоть враг и взял тело, но не получил души и не сломал ее духа.
Не в силах сносить такое унижение, комиссар встал и, не сказав и слова, выстрелил в непокорную монашку из маузера. Невольно на ум пришло сравнение между ней и Дарьей… Плюнув на безжизненное тело монашки, красный комиссар вынул из походной сумки остатки самогона и допил до конца. В этот момент ему все было равно, что будет с монастырем, монашками и им самим. И только один раз он ухмыльнулся, выйдя из ворот монастыря: это загорелся его вечный враг, в котором еще орудовали его бойцы, сражаясь с женщинами…
Свой бой Сысой проиграл, но никак не хотел даже себе в этом признаться: перед глазами еще была жива картина, в которой молодая монашка явно показала ему то, что можно опорочить тело, но дух и душу не взять силой… От этого стало так тошно на душе, что он достал вторую бутылку самогона и прямо из горла начал заливать горечь поражения от женщины. Так и притащился он к своей конуре как побитый щенок…
5.
Середина сентября 1918 года, г. Верхотурье, Покровский женский монастырь.
– Девочка моя! – игуменья подозвала свою племянницу и обняла ее: в келье игуменьи никого кроме них не было, но и в этом случае мать-настоятельница прежде убедилась, что их никто не подслушивает. – Агашенька, девочка моя! Ты еще не монахиня – я не напрасно тянула с твоим постригом… Так что ты сможешь еще все начать сначала…
– Но, матушка… Я не хочу… – открытый рот Агаты, которой совсем недавно исполнилось двадцать восемь лет, излучал непокорность, и мать-настоятельница тут же положила свою ладонь на ее тубы.
– Не перебивай: у меня времени итак нет! Монастырь красные вот-вот захватят… – настоятельница перевела дух и вынула из складок своей сутаны письмо. – Ты сейчас пойдешь подземным ходом в Николаевский мужской монастырь и передашь это письмо настоятелю протоиерею отцу Феофану…
– Но, матушка. Разве это возможно? – от удивления послушница даже рот открыла: никто и никогда о таком ходе в монастыре не слыхивал, тем более когда-то упоминал.
– Да, но об этом знают только настоятели монастырей… – матушка Феодосия приложила палец к своим губам. – Поэтому поклянись, что никогда и никому не откроешь этой тайны!
– Клянусь! – девушка перекрестилась.
– А теперь возьми крест-ключ. Им ты откроешь и закроешь дверь из монастыря в ход и из хода в монастырь. Возьми письмо и иди с богом! – матушка настоятельница подошла к одной из своих стен и вставила в еле заметное углубление крест-ключ. – Прощай! И попробуй начать свою жизнь сначала… Господи, благослови ее… И не забудь: ты давала клятву хранить тайну… Храни и ключ!
С этими словами настоятельница вставила крест-ключ в углубление до упора и сделала полный оборот, а затем повернула массивный подсвечник, стоявший в стене неподалеку: что-то заскрежетало в стене, и тут же образовалась щель. Вынув крест-ключ, игуменья отдала его племяннице, поцеловала, перекрестила, отдала факел и втолкнула в ход.
– Что бы ни случилось – назад не приходи! Прощай и будь счастлива… Иди все время вперед, пока не упрешься в глухую стену. Найдешь камень с крестиком и откроешь дверь, как это сделала я. А сейчас, закрывай эту дверь в обратном порядке. Прощай… Иди с богом! – еще раз более подробно изложив ей весь путь и перекрестив племянницу, она начала закрывать за ней дверь.
Скоро Агата осталась одна одинешенька в чужом черном коридоре. Как механизм, закрыв за собой дверь, повесила на шею крест-ключ и сжалась от страха: черный длинный коридор враждебно смотрел на нее и тут же обдал своим зловонным дыханием. Пламя факела, отбросив ее собственную тень, вызвало мгновенный ужас.
И, если бы не задание матушки, Агата умерла бы от страха прямо на месте. – Нет! Я должна принести это письмо! Я поклялась! Я обещала!
Твердя про себя свои мысли как заклинание, Агата шагнула в темный коридор на подгибающихся от страха ногах.
Как это ни странно, из памяти невольно выплыл случай из детства на утесе Троицкого монастыря, когда она шла вместе с городовым против ненавистного рыжего черта Сысоя, спрыгнувшего с утеса прямо в реку. Тогда она долго стояла и смотрела на кадета, будущего мужа ее сестры.
– Эх, Николя, Николя… Ну, зачем тебе было так торопиться? Подождал бы еще пяток годиков-то… А там бы и я поспела! А какой верной женой я была бы тебе! И за тобой пошла бы хоть на край света… Ведь никого, кроме тебя я за все это время так и не любила! Даже в свой медальон твой портрет спрятала. Как глянул ты мне тогда в глаза… Нет, в саму душу – так и потонула навсегда! А теперь, и сладко… И горько… – шептала она, от страха крепко сжимая рукой факел.
