скачать книгу бесплатно
– Ты, – говорит Ева, тыча в меня дрожащим пальцем. – Ты сделал больно моей пи-пи.
Старики, застрявшие в прошлом.
– Ты говорил, что это такая игра, – говорит она, качая головой. – Что это будет наш с тобой секрет. А потом ты засунул в меня свою штуку. – Ее тонкий высохший палец тычется в воздух, указывая на мою промежность.
На самом деле при одной только мысли об этом моя «штука» враз увядает.
Проблема в том, что здесь, в больнице Святого Антония, у каждой из пациенток есть ко мне свои претензии. Тут есть одна высохшая старушенция, которая убеждена, что я взял у нее взаймы пятьсот долларов и до сих пор не отдал. Другая старая перечница называет меня дьяволом.
– И ты сделал мне больно, – говорит Ева.
Когда я сюда прихожу, вина за все преступления в мировой истории валится на меня. Так и хочется заорать в их беззубые сморщенные физиономии. Да, это я похитил ребенка Линдберга.
Это я потопил «Титаник».
Это я убил Кеннеди.
Это я начал Вторую мировую войну. Я изобрел атомную бомбу.
Вирус СПИДа? Прошу прощения, моих рук дело.
Лучший способ справляться с такими, как Ева, – переключить их внимание на что-то другое. Надо их как-то отвлечь: заговорить о погоде, или о том, что сегодня было на обед, или о том, как им идет эта прическа.
Можно предположить, что именно так мужчины, которые знали Еву, справлялись с ее враждебностью. Отвлекали ее. Не пытались ничего доказать. Избегали любых конфронтаций. Уходили и не возвращались.
Большинство людей именно так и живут. Смотрят телевизор. Курят дурь. Накачиваются лекарствами. Отвлекают себя всеми возможными способами. Отрекаются. Уходят.
Она вся подается вперед, палец, направленный на меня, дрожит.
Да ебись все конем.
Ей жить-то осталось – всего ничего.
И я говорю:
– Да, Ева. Я тебя пялил при всяком удобном случае, – говорю я и зеваю. – Только и думал о том, как бы засунуть в тебя свою штуку.
Это называется психодрама. Но с тем же успехом это можно назвать еще одним способом утилизации бабушек.
Она опускает руку и откидывается на спинку своей инвалидной коляски.
– Наконец-то ты это признал, – говорит она.
– Ну да, – говорю я. – Ты, сестренка, такая вся аппетитная, где уж тут устоять.
Она смотрит на темное пятно на линолеуме и говорит:
– Он все же признался. После стольких лет.
Это называется терапия при помощи ролевых игр, но Ева не знает, что все это – понарошку.
Она поднимает глаза и смотрит на меня:
– И тебе не стыдно?
Ну, я так думаю, если Иисус умер за мои грехи, я в состоянии взять на себя пару-тройку чужих грехов. Каждому выпадает возможность побыть козлом отпущения. Принять на себя вину.
Мученичество святого Меня.
Чужие грехи лежат у меня на плечах тяжким грузом.
– Ева, – говорю я. – Сестренка, солнышко, красавица, любовь всей моей жизни, конечно, мне стыдно. Я был такой скотиной, – говорю я и смотрю на часы. – Просто ты так меня возбуждала, что я терял голову.
Как будто мне больше всех надо. Ева таращится на меня своими выпученными гипертиреозными глазами, и одинокая слезинка стекает по ее напудренной сморщенной щеке.
Я смотрю в потолок и говорю:
– Ладно, я сделал больно твоей пи-пи, но это было восемьдесят лет назад. Так что забудь об этом и живи дальше.
Она закрывает лицо руками – своими жуткими руками, похожими на скрюченные древесные корни или на высохшие морковки.
– О Колин, – бормочет она. – О Колин.
Потом она убирает руки, и ее щеки мокры от слез.
– О Колин, – шепчет она. – Я прощаю тебя. – Она роняет голову на грудь, и шмыгает носом, и пытается вытереть слезы краешком своего слюнявчика.
Потом мы просто сидим и молчим. Даже жвачку не пожуешь – нет у меня жвачки. Я снова смотрю на часы. Без двадцати пяти час.
Она вытирает глаза, шмыгает носом и поднимает голову.
– Колин, – говорит она. – Ты меня еще любишь?
Господи, как меня все достало.
Эти психованные старухи.
И кстати, если вам вдруг интересно, я – не чудовище в человеческом облике.
Я себя чувствую героем какой-то дурацкой книжки. Я говорю:
– Да, наверное. Да, Ева, наверное, я тебя до сих пор люблю.
Теперь Ева рыдает, сотрясаясь всем телом.
– Я так рада, так рада, – говорит она, и слезы текут в три ручья, и сопли из носа капают прямо ей на руки.
Она говорит:
– Я так рада, – но по-прежнему плачет, и я чувствую запах пережеванного бифштекса – у нее в туфлях. Запах курицы с грибами – у нее в кармане. И маму все еще не привели из душа, а к часу дня мне надо быть на работе – в восемнадцатом веке.
Сейчас я работаю над четвертой ступенью, но мне все трудней и трудней вспоминать свое прошлое. Теперь оно перемешалось с прошлым других людей. Я даже не могу вспомнить, кто я сегодня – который из адвокатов. Я сосредоточенно изучаю свои ногти. Потом спрашиваю у Евы:
– А доктор Маршалл сегодня здесь? Вы, кстати, не знаете, она замужем или нет?
Я даже не знаю, кто я на самом деле. Не знаю, кто мой отец. Мама, наверное, знает. Но не говорит.
Я спрашиваю у Евы:
– Может, вы где-нибудь в другом месте поплачете?
И вдруг выясняется, что я уже опоздал. В часах поет голубая сойка.
А Ева по-прежнему горько рыдает, раскачиваясь в своей инвалидной коляске. Пластиковый браслет дрожит у нее на руке. Она говорит:
– Я прощаю тебя, Колин. Я прощаю тебя. Я тебя прощаю. О Колин, я прощаю…
Глава 9
После обеда наш маленький глупенький мальчик и его приемная мама поехали за покупками в торговый центр и там услышали объявление. Был конец лета, и им нужно было купить все необходимое к школе. В том году мальчик как раз перешел в пятый класс. И ему нужно было много чего купить к школе. Полосатые рубашки, к примеру. Тогда все уважающие себя пятиклассники ходили в полосатых рубашках. Это было давным-давно. Еще с самой первой приемной мамой.
Полосатые рубашки в вертикальную полоску, как раз объяснял он ей, когда они услышали объявление.
Вот такое:
– Доктор Пол Вард, – произнес голос в динамиках, обращаясь ко всем покупателям в торговом центре, – ваша жена ждет вас в отделе косметики в «Вулворте».
Это было, когда мама вернулась за ним в первый раз.
– Доктор Пол Вард, ваша жена ждет вас в отделе косметики в «Вулворте».
Это был их тайный код.
Так что мальчик соврал и сказал, что ему надо в уборную, а сам пошел в «Вулворт», и там была его мама. Открывала коробки с краской для волос. На ней был желтый парик, и ее лицо в таком обрамлении казалось совсем-совсем крошечным, и от нее так и разило табаком. Она открывала картонные коробки и вытаскивала оттуда темно-коричневые бутылочки с краской для волос. Потом раскладывала их обратно по коробкам – только бутылочки были все перепутаны – и возвращала коробки на полку.
– Симпатичная девочка, – сказала мама, глядя на фотографию на коробке у себя в руках. Она положила в коробку бутылочку из другой коробки. Бутылочки были все одинаковые – из темно-коричневого стекла.
Открывая очередную коробку, мама спросила:
– Как ты считаешь, она симпатичная?
Мальчик был таким глупым, что даже не понял:
– Кто?
– Ты знаешь кто, – сказала мама. – И она совсем молоденькая. Я видела, как вы с ней выбирали одежду. Ты держал ее за руку, так что не ври.
Мальчик был таким глупым, что ему не хватило ума убежать. Ему даже в голову не приходило задуматься, почему мама три месяца просидела в тюрьме, почему ее освободили досрочно и почему его определили к приемным родителям.
И мама спросила, меняя местами бутылочки с краской: светлый блондин – в коробку из-под рыжей краски, черную краску – в коробку из-под светлого блондина:
– Она тебе нравится?
– Кто? Миссис Дженкинс? – говорит мальчик.
Мама поставила обе коробки на полку, даже не закрыв их как следует.
– Так она тебе нравится?
Как будто это поможет, наш маленький нытик и ябеда говорит:
– Она – всего лишь приемная мать.
И, не глядя на мальчика – глядя на фотографию женщины на коробке у себя в руках, – мама сказала:
– Я спросила: она тебе нравится?
К ним подошла светловолосая женщина с магазинной тележкой и взяла с полки коробку с фотографией блондинки, но с какой-то другой краской внутри. Женщина положила коробку к себе в тележку и пошла дальше.
– Она считает себя блондинкой, – сказала мама. – Но надо ломать представления людей о себе.
У мамы это называлось «косметический терроризм».
Маленький мальчик смотрел вслед женщине с тележкой, пока она не отошла совсем далеко – на то расстояние, когда уже ничего не поправишь.
– У тебя есть я, – сказала мама. – И как ты ее называешь, приемную мать?
– Миссис Дженкинс.
– И она тебе нравится? – спросила мама и посмотрела на мальчика. В первый раз за все это время.
И он притворился, что уже все для себя решил, и сказал:
– Нет?
– Ты ее любишь?
– Нет.
– Ты ее ненавидишь?
И этот маленький бесхребетный червяк сказал:
– Да?
И мама сказала:
– Ты все правильно понимаешь. – Она наклонилась к нему и посмотрела прямо в глаза и сказала: – Ты сильно ее ненавидишь, эту миссис Дженкинс?
