Судья И Ведьмы

скачать книгу бесплатно


Он подчинился весьма неохотно, что можно было понять по выражению его лица и волочащейся поступи.

Я обернулся ко всем и добавил:

– Смелее, и не теряйте надежды! – и обвел одного за другим уверенным и горделивым взором.

«Гордыня!» – прозвучало в тот же миг у меня в голове. Я огляделся, чтобы проверить, слышали ли это и все остальные, но вроде бы никто не слышал; я оробел: кто же то слово произнес?

Мы пошли иным путем, долгое время спустя, уже почти к закату, завидели мы на маленькой полянке кавалера Ринальди, он сидел совершенно один.

– Туда, – молвил он и указал нам пальцем, чтобы мы свернули влево на открывавшуюся тропу в нескольких локтях от нас меж высоких и густейших кустов терновника, засим он окинул меня ненавидящим взглядом и убежал прочь в другую сторону будто страшился.

Наконец по той тропе вышли мы вскоре к морю, на побережье из светлейшего, почти белого песка.

Всех нас выбрали за то, что мы хорошо умели плавать, потому как было нам приказано, как только выйдем к воде, войти в пучину и плыть в открытое море, где ждала нас невидимая с берега лодка Петра.

Так, мы побросали на берегу оружие, вошли в воду и поплыли. Солнце покатилось к закату, и волны вскоре окрасились в оранжевый цвет; и лишь тогда с превеликим омерзением увидели мы, как плавают вокруг нас на самой поверхности воды змеи и прочие отвратительные гады, и почувствовали, как какие-то твари задевают нас за щиколотки и за спины. Один тонюсенький гаденыш в желто-зеленую полоску не длиннее моего среднего пальца чуть не заплыл мне в рот. Как будто и того не доставало, налетели на нас тучи комаров, уйма их села нам на лбы и на веки пить кровь. Мы молились и ободряли один другого, и плыли дальше; вдруг вместо лодки Петра разглядели мы к нашему горчайшему удивлению противоположный берег: оказывалось, что не море Чистоты духовной, к которому направлял нас папа, обволакивает наши тела, а плывем мы погруженные в пространную лагуну с соленой водой.

Мы уже почти совсем обессилели, но поплыли к тому берегу, в то время как гады еще большим числом терлись об нас; наконец мы выбрались на пляж.

Что делать ныне? Мы, тяжело дыша, свалилась на песок, но вскоре:

– Вперед! – властно приказал я и вскочил на ноги, влекла меня внезапно накатившаяся горделивость. Уже почти стемнело.

И мы зашагали; но едва мы сделали несколько шагов, как необычно безмолвное землетрясение вмиг разверзло под нами землю, распахнулась пропасть и заглотила Веньеро Салати, который шел рядом со мной, и всех остальных, кроме меня: надо же, в последнюю секунду из молочно-белого марева чудом протянулась ко мне рука с епископским кольцом на пальце, мигом дотянулась до меня и ухватила за шиворот.

И тут я пробудился, у себя в спальне: была еще ночь с понедельника на вторник.

Лишь позднее я осознал смысл этого кошмара. Были там как грядущие события моей жизни, так и будущее мое и моих помощников: сколько-то лет спустя папа Павел IV в соперничестве с равносильными деяниями протестантов опять разжег крайне ревностную охоту на заблудших овец, каковой ужаснее доселе не бывало. Будущий кардинал Габриеле Микели выступил против убийственной воли папы и добился самую малость, чтобы некоторых из подследственных осудили на содержание в застенке, а не на смерть: чтобы вместить всех заключенных, тюрьму инквизиции расширили. Массовые избиения все равно прокатились страшной волной и в числе прочих погубили лейтенанта-командора Анджело Риссони и Веньеро Салати, который за много лет до этого стал верховным судьей вместо меня. Кардинала Микели по непосредственному указу Его Святейшества без суда заточили в темницу и освободили лишь после смерти оного блистательного папы. Один лишь я уберегся от всяческих гонений, через год после того дантовского сновидения я удалился в затворническую обитель и жил как простой смертный, забытый всеми кающийся грешник, и вот невредим по сей день.

А поначалу смысла иносказания я не уразумел, но что я почуял тотчас и ясно, так это то, что восклицание посередь кошмара – «Гордыня» – было остережением, и что исходило оно от Блага, а не от сатаны.

Глава IV

На следующий день после обеда, когда я нес службу в судебном приказе и отдавал распоряжения лейтенанту-командору, прискакал ко мне один посыльный, сельский стражник из Гроттаферраты. В присутствии охраны он передал мне, что приходской священник его села чувствует себя при смерти и перед кончиной желает поговорить со мной об одном наиважнейшем деле. Он умолял меня не отказываться.

По правде говоря, я в тот день намеревался побывать у Моры. Оттого с большой неохотой и после долгих колебаний ответил я посыльному согласием, да по-иному поступить я и не мог, раз свидетелей вокруг было много: как верховный судья я должен был быть примером чувства морального долга и милосердия. Но попросил его, чтобы он дождался меня, так как скакать в одиночку по опасным дорогам я не собирался, как и не собирался по служебным соображениям отрывать судебную стражу от ее дел; и попросил также – и он меня заверил – чтобы он сопроводил меня потом и обратно в Рим.

Возлюбленную свою я известить не смог; но поскольку не приходить из-за своих обязанностей мне было не впервой, я был уверен, что беспокоиться она не станет. С другой стороны, она прекрасно знала, что обязана мне всем, и никогда ни на что не сетовала.

По пути с нами ничего дурного не приключилось, и к вечеру мы доехали до села.

Стражник повел меня прямиком к дому священника. Нам открыл молодой священник, который заметно вздрогнул, когда я представился.

– Святой отец только что исповедался, и он еще в сознании, – приглушенно сказал мне священник, пока вел нас вверх по лестнице в комнату своего наставника. – Я уже причастил его и соборовал, и это как будто придало ему сил, потому как речь его стала громче и отчетливее.

«Это улучшение, которое обычно предшествует смерти», – невольно подумал я; и тотчас меня охватило смятение: как добрый христианин я верой признавал чудотворные свойства елея; так отчего же пришла мне в голову такая богохульная мысль? Сомнений не было, наверняка, черт наслал. Может не хочет, чтобы я разговаривал со священником? Я перекрестился и зашептал молитву прямо в тот момент, когда входил к умиравшему, за мной вошли молодой священник и стражник, который поднялся вместе с нами. Они наверняка подумали, что я читаю молитву за умирающего, что, впрочем, я и намеревался сделать.

Обставлена крохотная комнатушка была скудно: монашеская скамья, несколько деревянных необструганных книжных полок, да три сколоченных доски на козлах, которые служили кроватью, на доски была набросана солома. Комнату с трудом освещали две свечи.

Приходской священник как будто дремал; но на наши молитвы открыл глаза и с облегчением на лице повернул голову в мою сторону, послышался его стон.

– Это вериги, – прошептал мне на ухо молодой священник, как только я завершил молитву, – он их много лет носит и не захотел, чтобы я снял с него бремя даже ныне.

– Выйдите и оставьте нас одних, – велел я ему. – И ты тоже, – обернулся я к стражнику, – сегодня о возвращении и речи быть не может. Переночую тут. Приходи сопроводить меня в Рим на заре; а тем временем испроси на то дозволения у бургомистра, сошлись на меня.

Когда мы остались одни, священник сделал мне знак подтащить скамью к его убогому ложу.

Как только я уселся рядом, он повел рассказ; и чем дальше он рассказывал, тем шире раскрывался у меня рот.

Он поведал мне об Эльвире, той ведьме, против которой он давал показания несколько лет назад.

Эльвира, еще в юных летах, преодолев всяческие напасти, пришла из Беневенто, из того города ведьм, в окрестностях которого, как рассказал демонолог Спина в своем трактате, они собираются под ореховым древом и вершат одни ужасные дела и замышляют другие. Мать Эльвиры была одной из них. Я уже знал о той ведьме, читал про нее в книге ученого доминиканца. Как-то раз сидела она как стервятник на нижней ветке орехового дерева, разведя ноги, и проходил там в одиночку молодой купец, был он горбуном, но очень красивой наружности, и речи вел как дворянин; завидел он ведьму, которая была, между прочим, женщиной очень красивой, хотя и не совсем молодой, выставленное напоказ срамное место возбудило его, и он завел с нею похотливый разговор. Она тоже тут же воспылала к нему желанием, но воспылала по зову самой скотской противуествественной бесовской похоти, и пообещала, что навсегда уберет у него горб, если он согласится удовлетворить ее желание. Так и случилось. После чего купец пошел дальше в Беневенто, он остановился в харчевне, вкушал с сотрапезникам яства и стократно с жаром подымал чарку, весь раскраснелся от удовольствия, и прежде чем проследовать далее своим путем, рассказал, что с ним случилось под орехом, много раз показывал спину, поворачивался то одним боком, то другим, чтобы все хорошенько разглядели, и клялся, что до похотливой встречи с колдуньей на спине у него был большой горб. После чего, посмеиваясь, ушел навстречу своей неведомой судьбе, и власти не успели допросить его. И так, не смогли узнать, как выглядела похотливая колдунья, чтобы арестовать ее и отдать под суд. А тем временем слух мигом разлетелся по городу, и один кузнец, тоже горбун, отправился к ореховому дереву в надежде встретиться там с прекрасной колдуньей и тоже понаслаждаться вящей страстью, о которой хвастался купец, а прежде всего, чтобы ему навсегда убрали горб. Ведьму он встретил, но был кузнец так уродлив ликом и так вонял перегаром от излишеств пития, что ведьма разгневалась и не только не стала совокупляться с ним, да к тому же, вместо того, чтобы убрать у него горб, насадила ему на его горб еще и горб купца. Бедный кузнец вернулся на городскую площадь в потрясении и рассказал всем, кто там был о своем несчастье. По разумению одних горб у него и вправду стал вдвое больше; другие полагали, что горб стал больше всего ненамного; а третьи считали, что – но по мнению Спины они хотели только лишь утешить несчастного и правды ему не говорили – горб каким был таким и остался. Два городских стражника у входа в муниципалитет услышали пересуды и немедля задержали рассказчика. Вскоре местный инквизитор заполучил от кузнеца внешнее описание ведьмы, и потому как дознаватель знал всех своих горожан, он сразу же опознал ее в лице некоей целительницы и повитухи, о которой ходила недобрая молва. Так, вскоре городская стража арестовала ее у нее дома: инквизитор сразу догадался, что поскольку она, как все ведьмы, умела летать, она должно быть прилетела домой раньше, чем дошел до Беневенто несчастный заколдованный кузнец. Из трактата Спины следовало, что дочь той ведьмы, незамужней, была без всяких сомнений плодом совокупления женщины с чертом, и люди об этом сразу же догадались, изловить дочь все же не удалось. От приходского священника я узнал, что в момент ареста матери девушки дома не было, а когда она вернулась, люди видели, как ее силой затащил в свою лавку молодой городской портной, еврей, которого в городе недолюбливали и частенько поносили, и который укрыл ее из сочувствия к гонимым, а еще потому, что красота девушки его давно зачаровала. Пока Эльвира пряталась у него лавке, ей пришлось мучительно страдать, слыша как жутко кричит мать, которую пытали в темницах суда неподалеку; всего лишь через два дня женщину приговорили к костру, и, чтобы утихомирить бесившуюся чернь, без промедления сожгли, не одарив жалостию удушения, дабы народище, наслаждаясь ее криками, полнее оценил свершившуюся справедливость. Был вечер, и воспользовавшись тем, что возбужденные горожане сбежались к костру, девушка бежала из города, а вместе с ней скрылся и портной, который города уже терпеть не мог, а главное он испытывал нежные чувства к расцветавшей юнице и посему предпочел уйти из Беневенто. Эльвира издали видела, как мать пылала на костре и слышала ее последние душераздирающие крики. Молодые люди стали жить вместе бродячей жизнью, портной шил одежки, переходя из города в город, а Эльвира торговала соломенно-золотистой настойкой, на вкус изысканнейшей, уверял священник, который не раз пробовал ее, а делать настойку Эльвиру научила мать. Все это Эльвира сама позднее рассказала протоиерею, к которому она в конце концов пришла беременная и претерпев всяческие мытарства, она попросила у него приютить ее: она только что бежала из разбойничьего стана, где ее много лет держали в рабстве, так как однажды у дороги их с портным схватили, и портного убили. Священник сжалился над ней и нашел ей место служанки в благочестивой семье нотариуса, где она смогла спокойно произвести на свет девочку, которую ей разрешили оставить жить у себя на чердаке и растить ее. К сожалению, жил с ними брат главы семьи, он тоже был законоведом, но норова он был совсем другого: лентяйничал, едва дотянул до ученого звания, заниматься делом не желал и прокутил все отцовское состояние. В то время из сострадания содержал его и одевал брат, пока пытался подыскать ему приличное занятие, и стоило ему это больших усилий. Как только после беременности Эльвира выправилась статью, тот развратник воспылал к ней желанием и попытался овладеть ею силой; но Эльвира телом была мускулиста и сильна, да еще более закалила ее бродячая жизнь, в потасовке она переборола его и оглушила подсвечником. На крики служанки прибежала к концу потасовки хозяйка дома и все видела. Разорванная на девушке одежда и синяки не оставляли сомнений в виновности развратника; но ведь он был нотариусу братом. Что же делать? Те добрые христиане не хотели, чтобы девушка и далее терпела злые намерения брата; но ведь он все равно был родней. Думали да гадали, думали да гадали, и наконец дали ей денег, на которые она могла уйти из дома, а по возможности и из села. Но несчастная Эльвира, дочка у которой была еще совсем маленькой, предпочла поселиться в хибарке на опушке леса. Здесь она стала заниматься перенятым от матери искусством – делала и продавала настойки и целебные отвары да помогала селянкам при родах: избранное ремесло и стало главной причиной ее беды; но сказалось также и то, что она занималась продажей перелетных птиц, которых умела ловить в сети и держала в большой клетке в ожидании покупателей.

Четырнадцать лет Эльвира прожила довольно спокойно. По правде говоря, кое-кто, бывало, именовал ее в шутку ведьмой; но гонений на нее не было. К ней даже не раз сватались. Но к мужчинам они питала отвращение и от всех предложений отказалась.

Попервоначалу дважды ей пришлось вывертываться из рук брата нотариуса, который не раскаялся и приходил к ней заключить ее в объятия, но облапить ему Эльвиру не удалось, так как Эльвира всегда от него оборонялась. Оттого он возненавидел ее люто, в то время как желание его к ней возросло настоль же неуемно. К счастью, в конце концов родня нашла ему должность в Риме, и он уехал, оставив Эльвиру в покое.

В числе ухажеров Эльвиры был и тот деревенский пьяница Ремо Бруначчи, который погубил ее, она всегда со смехом прогоняла его. Когда он под винными парами пришел к священнику и заявил, что Эльвира колдовством отняла у него мужской член, священник понял, что он просто-напросто пьян и что исцелит его воздержание от пития. Поэтому священник сделал вид, что проверяет у него промеж ног, будто мужских принадлежностей и впрямь нет, а потом запер Бруначчи в конурке, чтобы он протрезвился, благодаря и испитию большого количество воды: простой воды, не освященной, это протоиерей приплел про освященную воду, чтобы Бруначчи приободрился. Последствий священник не предусмотрел. В селе насчет Эльвиры зашептались, потом послышались возгласы, что ее надо изловить. Хуже того, в те дни приехал в село навестить нотариуса судья Астольфо Ринальди.

– Ринальди! – эхом воскликнул я при имени моего старого патрона, прервав тем рассказ умирающего.

Это он был братом нотариуса. Благодаря влиятельным родственникам невестки его взяли на службу в римский суд, где он дослужился до высшей должности. Может именно он, спросил я себя, потом опустил анонимное письмо в специальный ящик инквизиции в Риме? Из мести? Впрочем, приходской священник тоже, испугавшись как складывается дело, а в особенности грозных взглядов, которые судья бросил на него перед самым отъездом, в свою очередь принес в сельскую жандармерию свой официальный донос, который сразу же отправили в Рим. Священник струсил, он побоялся поплатиться собственной жизнью, более того, рассудил, что так скорее всего и будет, ведь он станет не первым священнослужителем, которого арестуют, будут пытать и осудят за соучастие в колдовстве. Остальное я знал, я сам довел дело до необратимого конца. От угрызений совести за лживые показания, тем более, что дал он их в клятве перед Богом, приходской священник после суда стал жить в нищете в той конурке, где сидел в свое время Бруначчи, стал носить вериги, стал подвергать себя всяческим уничижениям, отказался от каких бы то ни было радостей, даже самых невинных. Перед смертью, поскольку отпали все опасения, которые сковывали его впоследствии – пусть то были всего лишь муки совести, – он наконец решился уведомить меня, потому как пострадал еще один человек, на этот раз Мариетта, белокурая, хорошенькая подросшая дочка Эльвиры. Когда святой отряд стражи постучал в дверь, мать догадалась, что нагрянула беда, она спрятала Мариетту под кровать, шепотом наказав ей ни в коем случае не шевелиться и не испускать ни звука, что бы ни случилось. После того, как инквизиторы увели Эльвиру, девчонка вылезла и, не зная кто забрал мать, побежала к приходскому священнику, и объявила, что мать похитили. Протоиерей знал про арест, разъяснять девочке ничего не стал, более того, он сказал ей, что для Эльвиры уже ничего сделать нельзя – уж давно было известно, что для этого никаких жандармов не хватило бы! – и поэтому пусть девочка перестанет терзаться. В тот же день он устроил Мариетту служанкой в одну крестьянскую семью. Но после казни матери, Ринальди вернулся в Гроттаферрату с тремя стражниками римского суда, взял под стражу Мариетту под предлогом продолжения дознания и увез ее в Рим. Может быть, нанеся удар и дочери, он хотел отомстить матери? Священник просил меня во имя справедливости разобраться в деле, и на законных основаниях, которых он не знал, если окажется, что совершено преступление, наказать виновного; а главное, разузнать по возможности, что стало с девочкой, и если она еще жива, уберечь ее от прочих злоключений. Только так он сможет умереть спокойно.

Я пообещал умиравшему, что постараюсь по мере своих сил восстановить справедливость.

Весь остаток ночи я проворочался в постели в богато обставленной комнате, где священник проживал раньше, и даже под мягчайшими простынями и на удобном матрасе не сомкнул глаз.

К полуночи священник преставился, я расслышал, как молодой священник бормотал молитвы, но не встал и не присоединился к нему.

Охватило мою душу ощущение великой усталости. Я не чувствовал угрызений совести за неправедный приговор Эльвире, ведь я действовал, как всегда, по закону и по совести; но тяготила душу докучливая тревога и едва ощутимая тошнота, которая не отступила до самого утра.

Глава V

С восходом солнца я совершил молитву над телом приходского священника и отправился в путь; отправился один, не ожидая прихода стражника. Выехал, не подумав; но, рассуждая здраво, я сейчас чаю, что – хоть разум мой это и отрицает – в лице великой опасности тогда возвращаться в одиночку я неосознанно желал накликать на себя кару. С другой стороны, обладал я – и обладал все свою жизнь – большой физической силой; я отлично умел сражаться на мечах и на кинжалах, носить которые у меня, как магистрата, было право. Ведь мой отец, как только меня приняли на службу, послал меня брать уроки к своему заказчику, учителю фехтования Хосе Фуэнтесу Виллате, мужчине худосочному, но крепкому и очень высокому ростом, почти на локоть выше меня, что для жителя Средиземноморья очень редко: он в свое время был очень способным личным телохранителем Александра VI, а после смерти Борджиа зарабатывал себе на жизнь, давая уроки в своей школе фехтования. С некоторого времени, будучи уже немолодым, но все еще искусным фехтовальщиком, он встал во главе личной охраны бывшего судьи Ринальди.

В общем, выехал я один и особых опасений не испытывал.

А вот власть предержащих я остерегался: ведь нападение придорожного разбойника – опасность пустяшная по сравнению с неприязнью хотя бы одного из вышестоящих, который невзлюбит тебя и начнет притеснять? Астольфо Ринальди добился большой власти. Вот кто станет поистине опасным, если я начну действовать против него. Войдя в круги Бартоломео Спины, а значит и его покровителя Джулио Медичи, еще до того как Медичи стал Климентом VII, Ринальди выслужился до должности верховного судьи; позднее после разграбления Рима, когда меня назначили вместо него, его повысили до кавалера-дворянина и определили почетным министром двора при покоях Его Святейшества. Ему доверяли множество высоких поручений, как дипломатических, так и частных, и даже, шептались в кулуарах, возглавлял он тайные миссии. К тому же, еще со времен своей службы в магистратуре, пользовался он дружеским расположением очень влиятельного князя Турибио Фьорилли ди Бьянкакроче, человека вельми богатого, первого секретаря папского кардинала сборщика податей и казначея; Бьянкакроче, по сути, тоже стоял во главе налогового и казенного ведомства и был также предводителем территориального ополчения, протосоветником по общественному порядку и мирским глашатаем папы-государя.

Астольфо Ринальди я давно знал как человека жадного до сумы, по примеру своего сотоварища и покровителя Бьянкакроче. Еще когда был магистратом, он сумел накопить огромное богатство. Он делал шикарные подношения Клименту, тому папе, которого после смерти прозвали злополучным папой, он тоже был охоч до денег и жаждал похвал, на которые судья не скупился; и за все это, само собой, вознаградилось кавалеру Ринальди жизненным успехом.

На самом деле в начале моей карьеры я Ринальди не распознал, я был молод и алкал справедливости, и брал его за пример; но сколько-то времени спустя он приметил мою самоотверженность, он, наверное, принял ее за малодушное прихвостничество и открылся мне чуток: как-то раз после обеда сидел он особо навеселе, ибо по тому, как он пыхал перегаром изо рта было ясно, что выпил за обедом более, чем следовало; он сказал мне тогда:

– На охоте на ведьм все наживаются: я, вы… все! Это же всем навар: стражникам, тюремщикам, писцам и канцеляристам, надзирателям, палачам; дровосекам, плотникам, разжигателям костров; ну и… нам, судьям. – Он подмигнул мне. – Да здравствуют окаянные бабы! – добавил он и вознес к небу руку, будто держал в ней заздравную чарку. – …а политическая выгода? Власть имущие делают, что захотят, а вину за все лиха валят на ведьм. А то можно и на евреев, на “мерзопакостных христовых убивцев”; а лавочники? Это же выгодно, если чернь на них поднимется! Это же милое дело, если, когда князь уменьшает содержание драгоценного металла в монетах, в этом обесценивании обвиняют бедняг лавочников, которые вынуждены повышать цены и кажутся причиной зла; а следом выходим на сцену мы, чтобы предать их всенародно позору и утихомирить простонародье, и может статься время от времени кого-то из них и вздернуть. Это же идет на пользу общественному порядку, дорогой Грилланди! Это же спокойствие верхам: кардиналам, князьям, банкирам! Это все промысел, дорогой мой, а мы верные слуги беспредельной власти. Не гордится у вас душа?

Меня затошнило. Сколько-то дней я носился с мыслью бросить все и заняться адвокатским ремеслом. Я хорошо помню, как спросил себя, бывало ли, что судья Ринальди, раз он так на мошну падок, в некоторых случаях за вознаграждение повлиял на приговор. Я действительно вспомнил, что не раз, когда я, несомненно, приговорил бы к сожжению на костре, он вынес приговор о застенке. И наоборот, в случаях, когда по моему мнению хватило бы и тюрьмы, мой глава осудил на костер. В частности, запечатлелся у меня в памяти неизгладимый случай Джаннетто Спигини, одного богатого человека из купеческого сословия, служил он на недворянской должности при папских финансах, эту общественную должность он купил давно, чтобы возвысить свой социальный престиж.

Дело его попалось мне в первые времена моей карьеры, когда еще велико было мое уважение к Астольфо Ринальди.

Спигини я знал до процесса, так как жил он в своем роскошном особняке напротив жилища, которое я арендовал, мы здоровались с ним, и порой со своего балкона он снисходил до легкомысленной беседы со мной. Был он человеком непринужденным и порывистым, и, по правде говоря, даже чудным настолько, что подчас казался мне и вовсе придурковатым, как когда усаживался на балконе без рубахи, чтобы насладиться, по его словам, воздействием благотворных лучей солнечного светила. Однажды летним вечером я вышел на балкон подышать воздухом и застал его на балконе своего дома, он стоял, навалившись на перила, на лбу залегли хмурые морщины, рот скривился в гримасе отвращения. Он завидел меня и, даже не поздоровавшись, вспыльчиво заговорил:

– Господин любезный, а справедливость-то где?

Я подумал, что он философствует о мироздании вообще и улыбнулся.

– Да улыбаться-то нечему, блистательный судья Грилланди! Вы, простите великодушно, молоды еще: есть на этом свете такие мерзости, что вы и представить себе не можете. Вон князь Бьянкакроче, который ворует без зазрения совести, знаете его?

– Лично нет, но имя, конечно же, известно, – с превеликой неохотой отозвался я.

– Я подозреваю, даже нет, я почти уверен, – продолжил он, не дожидаясь, когда я договорю последнее слово, – что он не только сам ворюга, этот хромоногий коротышка лично тайно заправляет разбойниками в окрестностях Рима, это он неведомая особа, о которой шепчутся, что оберегает их из Рима, и имя которой никто не раскрыл или не хочет раскрыть. Я сам видел вот этими своими глазами, как он нагло принимал аж в папском казначействе трех типов с отвратительными рожами, все трое с виду разбойники, один из них однорукий, а у других двоих морды в рубцах, проводила их к князю его же личная охрана, и от каждого князь получил по полному мешочку, в которых, судя по шуму, звякали монеты, а потом он прошептал чего-то на ухо одному из троих, тому, что должно быть был главарем, словно вышептывал тайные сведения, и в конце спокойно отпустил их.

– Так то, прощения прошу, – попытался я поправить его, – они, наверняка, просто-напросто подати платить приход…

– …да какие там подати! Я же там служу, ведь я знал бы, верно? А я к тому же проверил, князь унес их с собой, эти денежки; а еще бывало, что вот выедет он за городские стены со своей личной охраной и пустую телегу за собой волочит неизвестно зачем, а возвращается – полна телега?

– Так просто за провиантом для своей кухни ездил, может же быть? – отозвался я раздраженным тоном.

Тут он, наверное, понял, что лишнее сказал, вздохнул и ушел в дом.

«Как смеет этот простой горожанин Джаннетто Спигини обвинять всемогущего дворянина Турибио Фьорилли, князя Бьянкакроче? – спросил я себя. – Он, никак, обезумел», – ответил я сам себе и постарался выкинуть его слова из головы.

Но Спигини, должно быть, повел разговоры и с другими. И верно, меньше, чем через месяц его арестовали по велению Ринальди и обвиненили в колдовстве. «Так вот отчего, – подумал я, – Спигини наговаривал на князя и сидел полуголый на балконе: не от безумия, а потому как он приспешник сатаны».

И все же, хотя мой патрон свирепствовал над ним пытками ужасными и столь пречастыми как никогда ранее, понадобилось три дня, чтобы сломить подследственного и чтобы он признал какие-то малости, то есть, что он, когда был юнцом и только лишь несколько раз, взмолился черту и что он читал «Каббалу», но лишь для учения: признания было достаточно, чтобы судья Ринальди отправил его на костер, невзирая на мое гораздо более умеренное предложение приговорить к одному году содержания в застенке и к штрафу. Поскольку арестовали Спигини мы, инквизиция прислала всего лишь двух доминиканцев присутствовать на мирском процессе и по их отчетной грамоте попросту вынесла позднее свое решение о религиозной виновности. Все имущество Спигини конфисковали и выставили на аукцион в пользу папской казны. Жену и дочь осужденного изгнали из Рима и навечно заключили в монастырь служанками. И подумать только, что я не раз заглядывался на его дочку, которая была богатой и красивой и на мое счастье не дворянкой, она казалась мне отличной будущей женой, и она тоже бросала на меня красноречивые взгляды! Слава богу, что к тому времени, когда ее отца арестовали, руки ее я еще не попросил.