скачать книгу бесплатно
Вадим долго всматривался в картину, взгляд притягивало размытое желтое пятно, похожее на солнце и на чье-то лицо одновременно. Но угадать, чьи черты проступят на нем впоследствии, было невозможно. И еще: Алика написала картину с позиции прошлого. Зритель, стоящий на переднем плане, был целиком в его власти.
– Написано как из прошлого, – повторил свою мысль вслух Вадим и спросил:
– А почему Бог Солнца – безликий?
– Нет, не безликий. Я пока не вижу, чьим будет это лицо.
Они замолчали, стоя перед картиной, и каждый задумался о своем.
Алика думала о времени. В тишине квартиры часы мерно отсчитывали секунды, минуты времени. Алике часы показались самым глупейшим изобретением человечества. Бытие невозможно измерить числами, точность и математика здесь бессильны. Порой час ожидания известий от любимого человека становится вечностью, а годы семейного счастья – мимолетной вспышкой в темноте. Солнечный день всегда короче дождливого, будний – длиннее выходного. Возможно, единственный способ сосчитать мгновенья – это довериться ударам своего сердца.
– Мне кажется, у вас с Максом общая беда, – нарушил наконец молчание Вадим. – Ты права насчет картины. Нужно суметь отпустить прошлое. Он говорил: «Предел усталости». Вы оба вычерпали себя до донышка, каждый по-своему. Он – ненавистью, а ты – любовью. Выдохлись, устали, сгорели.
– Да, сгорели. Я просто не могу, не в силах забыть! Семь лет прошло, а я до сих пор просыпаюсь и чувствую его запах на подушке, тепло его рук, слышу его голос. Он научил меня всему: рисовать, быть счастливой. А потом ушел в горы и не вернулся. Вечная песня Сольвейг[2 - «Песнь Сольвейг» – лирическая тема вечного ожидания возвращения возлюбленного в опере Эварда Грига «Пер Гюнт», читателям известен также поэтический сборник Генри Ибсена под одноименным названием.]! – слезы на щеках Алики напомнили осенний дождь, тоскливый и нескончаемый. Вадим обнял ее за плечи и повернул к себе, словно стараясь уберечь от вездесущего Бога Солнца.
– Знаешь, был такой писатель Альбер Камю. Он сказал, что очень тяжело жить только тем, что помнишь, не существует покоя без надежды. Нужно забыть, стереть все из памяти и начать жить заново, – попытался ободрить он ее.
– Знать бы еще, как это сделать, – грустно отозвалась Алика.
– Может, для начала его картины на стенах заменить на твои? – предложил Вадим и осмотрелся. В квартире Алики неизменно вставало солнце, и каждая картина упрекала рассветом несостоявшейся любви Художника.
– А то у тебя не дом, а музей памяти, – добавил он.
– Не место здесь моим картинам, это Его дом, – резко высвобождаясь, сказала Алика. И Вадим почувствовал, как грубо он вторгся в чужую святыню.
– Прости, я не имею права давать советы, – попытался он исправить положение. – Я и сам не жил еще, лишь читал, как другие живут. Книги – единственное, что у меня сбылось в жизни. Я нигде не был, ничего не видел, кроме поездов, спешащих в столицу. По книгам я учился жить. Трудно что-то понять, опираясь лишь на выдуманный опыт, – оправдывался он, как мог.
Но Алика не возненавидела его за вторжение, напротив, впервые за последние семь безысходность минувшего ушла в картины, и давно забытое ощущение легкости вновь покорило ее, словно она уже держала в ладонях солнечный луч будущего.
– Спасибо тебе, – одними губами прошептала она.
– За что? – удивился Вадим.
– За то, что говоришь со мной об этом. Никто не хочет знать о моем прошлом, но я все еще там живу. Все спешат вперед, не оглядываясь, а я торможу их. И они уходят. Даже подруги мне перестали звонить. Иногда мне кажется, что более одинокого человека, чем я, нет на свете, – сквозь слезы она снова улыбалась, и улыбка благодарности превращала ее в клеверный сон Вадима.
– А твой автопортрет, можно мне его еще раз увидеть? – вспомнил Вадим о картине.
– Я продала его на выставке.
– Жаль! Ты выглядишь очень счастливой на портрете, словно летаешь, мне бы хотелось вернуть тебя – ту, прежнюю.
У Вадима был вид человека, утратившего мечту, и Алика решила подарить ему эту картину во что бы то ни стало. К тому же ей самой вдруг до головокружения захотелось повторить безвозвратно ушедшее ощущение полета тех дней. Вызвать его в памяти помог бы ее автопортрет семилетней давности. На картинах она умела видеть сквозь время.
И сейчас она стояла напротив чистого, как завтрашний день, холста и пыталась вернуться в прошлое. Это было похоже на парадокс, но она не могла восстановить картину по памяти. Семь лет она жила лишь прошлым, и вот именно теперь, когда воспоминания так необходимы, они ушли в приоткрытую дверь и забыли дорогу назад, как бы она ни звала их обратно. Из зеркала на нее смотрела уже совсем другая женщина. Вновь поймать те летящие по ветру движения счастья не получалось. Она пробовала рисовать снова и снова, но тщетно.
Она медленно прошлась по комнате, задержавшись у туалетного столика и еще раз взглянув на себя в зеркало, потом решительно взяла в руки записную книжку и набрала номер знакомого коллекционера.
– Я хотела бы выкупить свою картину. Странно звучит, но так сложились обстоятельства. Или могу предложить взамен другую, – потребовала она.
– Алика, ты же знаешь, я – коллекционер. Для меня не представляет интереса любая твоя картина. Автопортрет стал последним аккордом в моей коллекции лиц, поэтому я купил его, – после минутного молчания обстоятельно объяснил коллекционер.
– Послушайте, а могу я выкупить свою картину за бо?льшие деньги, чем продала? – не сдавалась Алика.
В трубке снова повисло тягостное молчание.
– Тебе действительно так нужна эта картина? Ты же можешь нарисовать ее снова? Я не буду против копии, – наконец примирительно сказал он.
– Если бы могла, не позвонила бы, – в голосе Алики прозвучали нотки отчаяния.
– Одни проблемы с вами художниками, – рассердился коллекционер, но, подумав еще немного, решил обратить ситуацию в свою пользу:
– Ну что ж, тогда вспомним наш давнишний разговор. Я поменяю ее на все картины твоего мужа, там прекрасная подборка рассветов.
– Что?! Да как вы смеете! – Алика бросила трубку, даже не договорив. Она почувствовала себя оскорбленной, словно коллекционер только что совершил святотатство, сплясав на могиле Художника.
Часы шли, она стояла напротив стены с его рассветами, и события минувших дней проступали в ее душе, как след ржавчины на дешевом кольце. Странно, что и смесь кармина с охрой – цвет восходящего солнца на его картинах тоже напоминал ей ржавчину. Они обменялись кольцами, но не золотыми. Им не хотелось быть похожими на другие пары, у которых все предопределено в жизни, поэтому они и выбрали кольца из простого металла с цитрином – камнем, по цвету напоминавшем солнце. Лишь позже она узнала, что цитрин считается не только камнем солнца, но и камнем обмана.
Художник всегда хотел неизмеримо большего, чем было подарено ему судьбой. Сколько раз она спасала его картины от участи быть залитыми черной краской и выброшенными вон! Он упрямо твердил, что полотнам не хватало солнца, и мечтал о горах, где солнце вставало бы прямо с его ладони.
Однажды утром Алика проснулась и обнаружила на подушке записку: «Ушел навстречу солнцу, вернусь на рассвете своей удачи. Обязательно дождись меня!»
Никто из них не выполнил своего обещания. Он – не вернулся, она – не дождалась. Лишь в тишине ее сердца по-прежнему раздавались короткие рубленные фразы с другого конца провода: «Лавина… Пропал без вести… Поиски остановлены». Тогда она и узнала о том, что слова страсть и страдание имеют общий корень, нет, не зла, просто такова жизнь. За секунды счастья всегда расплачиваешься годами тяжкого ожидания и пустоты. Время сжимается, пока мы счастливы, потому что живем в постоянном ожидании волшебства, живем надеждой, которая заставляет сердце биться все быстрее и быстрее. Время растягивается на века, когда теряем ее и перестаем считать удары своего сердца. Без волшебства время застывает, и мы чувствуем лишь холод, как река подо льдом. Но время не только идет по прямой, оно – трехмерно. Когда происходит несчастье, время превращается в воронку и засасывает в прошлое. Это и есть топь. Или нефтяное озеро Макса. Оказавшись на самом дне воронки, уже никогда не подняться наверх, к свету дня. Наступают пустые времена. Семь прошедших лет лишили ее жизнь всякой надежды не то что на будущее, но и на покой, о котором говорил Вадим.
– Да ты просто бросил меня! – осенило Алику.
Она почти с ненавистью посмотрела на картины рассветов Художника и снова взялась за трубку телефона.
– Я согласна на ваше предложение обмена, – обрадовала она коллекционера на другом конце провода.
* * *
Воронка времени засасывала Макса все глубже. Сны о нефтяном озере стали повседневным существованием без попытки пережить, превратить замкнутый круг в спираль. И он уже не прорывался сквозь толщу темной воды к свету. Обессилев, он опустился на самое дно нефтяного озера, куда ни один солнечный луч уже не мог проникнуть.
В деревне зарядили дожди. На дороге, расползавшейся раскисшей грязью и глиной, он увидел лошадь. Прядка черных вьющихся волос отца, черная грива лошади. И струйка крови стекала с уголка мохнатых губ лошади в грязь дороги точно так же, как струйка крови с уголка полураскрытых губ отца на асфальт. Мгновенно Макс очутился на дне нефтяного озера.
Нет ничего необратимого на свете, кроме смерти. Вчера Макс убил человека. Мужика из близлежащей деревни. Макс понял это только сейчас, когда местный участковый протянул озябшие руки к камину и спросил, не знает ли он его.
– Нет, – покачал головой Макс.
– Ну ладно, он пил много, подрался, пошел к озеру умыться и утонул, наверное, – сказал участковый, нехотя направляясь к выходу.
Макс бил его ногами в живот, в лицо, до хруста костей. Как будто ломал лед на озере, каждый раз погружаясь все глубже и глубже в кровавую жижу. Это он, этот мужик, убил его отца!
Нет, он не убивал, он всего лишь напился и в пьяном угаре загнал лошадь до смерти. Конь лежал в грязи на дороге. Грива лошади, черная, вьющаяся прядка конских волос напомнила Максу волосы отца, и он обезумел. «Быдло!» – орал Макс на весь лес и бил, бил, бил ногами отвратительное пьяное тело, пока оно окончательно не обмякло. Макс не помнил, как оттащил его к озеру и бросил в ледяную воду. В голове остались лишь всплески мутной воды нефтяных снов.
– Подождите, – лихорадочно встрепенулся он вслед участковому. – Это я его убил. Он убил моего отца. Отец лежит там, на дороге, его похоронить нужно…
Участковый на минуту застыл в дверях, пытаясь понять хоть что-то из нелепой речи Макса.
– Какой отец? Вы же с матерью всегда вдвоем здесь жили, – пробормотал он и попятился к выходу. – Отдыхать вам нужно. Выглядите, как тень, совсем себя загнали.
Макс долго провожал его взглядом, пока тот не исчез за пеленой утреннего тумана. День выпал из памяти. Но уже к вечеру все поле озарил свет горящих факелов. Деревенские мужики пришли отомстить за своего соплеменника. Их бессвязные крики во дворе угрожали расправиться с Максом и поджечь дом. Они сразу догадались, кто убийца. Чужой. Тот, с кем они даже не здоровались на перроне. Они тоже решили, что Макс и Вадим – одно лицо.
Макс заворожено смотрел на всполохи факелов из окна, и ему было все равно: убьют его этой ночью или уже утром, или когда-нибудь потом. Макс смотрел бы на факелы и ждал смерти еще долго, но их крики взрывали тишину, а ему хотелось только одного – забыться сном. Он взял ружье и выстрелил в толпу несколько раз.
Испугавшись, они ушли, изрыгая проклятия, эхом отзывавшиеся в полях до самого рассвета.
Сон о нефтяном озере стал воронкой времени, воронкой неосознанных желаний. Месть – вот, чего он на самом деле желал все эти годы. Мир отнял у него отца, а потом и надежду на нормальную жизнь, мир вычеркнул его из своего списка, и он отомстил ему за это. Он тоже отнял отца у кого-то. Замкнутый круг, который никогда не превратится в спираль. В конце концов, каждый из нас получает то, что желает больше всего, каждый из нас получает то, что заслуживает.
* * *
– А у меня для тебя подарок! – Алика указала на единственную оставшуюся картину на стене.
Через поле к Вадиму бежала она сама – девушка из сна с летящими по ветру светлыми волосами. Клеверный сон ожил, став еще одним доказательством, что слова страсть и страдание имеют общий корень. Он ничего не желал так страстно, как воплощения сна, но он уже понимал, что, полюбив Алику, должен принять в свое сердце не только ее саму, но и всеобъемлющую боль ее прошлого. И он согласился подпевать вечной песне Сольвейг, лишь бы Алика была рядом. Он знал, что их всегда будет трое. Художник сросся не только с Аликой, но и с ним в одно общее тело, в одну общую душу, душу на троих. Вадим чувствовал, что Художник никогда не отпустит ее в дорогу незнакомого завтра одну.
Со стен квартиры Алики больше не поднималось солнце Художника, но его рассветы навсегда запечатлены в ее сердце. Как слепок его собственного сердца, как фотография сжатого времени, которое у них двоих когда-то сбылось.
– Можешь снять ее со стены, – торжественно объявила Алика.
Вадим подошел к картине и вдруг боковым зрением заметил, что розы на окне проросли. Те самые розы, которые он принес ей тогда на выставку. Свежие зеленые побеги прорывались наружу сквозь поникший изумруд подсыхающих листьев.
«Это знак. Благословение Художника», – мелькнуло в сознании.
Каждый из нас рано или поздно получает то, что желает больше всего, то, что заслуживает. Горькая любовь Вадима пробила тяжесть минувших дней и вырвалась наружу свежими побегами роз. Он чувствовал, как капля за каплей очищается кровь Алики, и в ней тоже начинают пробиваться свежие зеленые ростки, разрывая затекшие от времени вены. За ночь дом превратился в огромный сад из сплетающихся побегов мыслей и слов, рук и ног, нежности и самых бесстыдных открытий. В ту ночь они решили уехать на поиски собственных клеверных полей. Теперь уже только вдвоем.
А утром Вадим снова увидел Художника. Он курил на балконе, запивая сигаретный дым предрассветной розовой свежестью. Алика еще спала. Вадим погрузился в созерцание тихого счастья, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть его ненароком.
И тут Художник словно вырос у него за спиной.
– Не бойся, ты не умер, а я не ожил, и я – не твоя галлюцинация. Я скорее твой внутренний голос, который тебе стоит услышать.
Вадим замер, едва кивнув Художнику, словно ждал его и готовился к тому, что когда-нибудь им все же придется поговорить по душам. И к лучшему, если это произойдет именно сейчас, после ночи любви, когда они так счастливы с Аликой.
Художник продолжил:
– Алика не может забыть меня, ты должен помочь ей. Я не смог сделать ее счастливой, все думал, как найти свой рассвет, свое Солнце. А солнцем была она. Я не должен был ее оставлять. И ты не оставляй ни на минуту, понял?
Он выглядел, как вполне живой человек, Вадим хотел дотронуться до него – убедиться, что не спит, но не решался.
– Я думал, смысл твоей жизни в картине, из-за которой ты погиб. Твое предназначение. Разве не нужно найти себя в этом мире? – спросил он.
– Предназначение, – горько усмехнулся Художник. – Нет никакого предназначения. Есть страх оставить после себя пустой мир, исчезнуть из его памяти бесследно. Но кто, все же, помнит о нас? Лишь те, кто действительно любил нас при жизни, те, кто нас потерял. Так не лучше ли быть живым рядом с ними, чем мертвой тенью их мучительных воспоминаний? Не себя нужно искать, а другого человека, любви, близости с ним. Свою вторую половинку. Человек живет ради другого человека, в этом смысл. Иного не дано. Нет никакого предназначения, все они рано или поздно превращаются в дым, время растворяет все. У тебя одна жизнь, одна любовь, никаких других смыслов бытия нет. Жизнь – это просто подарок. Ты же не ищешь объяснения чудесам, а принимаешь их с благодарностью и без доказательств, почему тебе подарили именно это, а не что-то другое.
– Но подарок же можно выбросить, – попробовал возразить Вадим.
– Вот я и выбросил, – покаялся Художник. – Моя жизнь послужит тебе примером беспечности, и ты сможешь построить счастье Алики на ее обломках. Город ее души заслуживает быть поднятым из руин.
Вадим долго молчал, обдумывая слова Художника. Истлевший окурок в руке больно обжег пальцы, и он отвернулся его затушить. Художнику хватило мгновения, чтобы незаметно уйти. Наверно, все, что хотел сказать, он уже сказал, и задерживаться дольше не было необходимости.
Над домами медленно поднималось солнце, заливая дорожки дворов сияющим золотом. Вадим вслушивался в шум просыпающегося города и думал о том, что возможно, это последний рассвет на Земле для Художника.
* * *
Предрассветье грубо взломало сон Макса. Сон пустоты, сон без сновидений. Макс проснулся с чувством восставшего из мертвых. Руки затекли, спину ломило. Он осмотрелся и понял, что спал, свернувшись клубком у окна, сжимая в руках холодный ствол ружья.
Ночь постепенно уступала место дню, темнота за окном сменилась предрассветными сумерками. В голове обрывки снов и воспоминаний постепенно выстроились в мозаику прошедших дней, и теперь он четко осознавал свое место в мире. Ему суждено здесь остаться, потому что возвращаться больше некуда. Он – убийца, и должен ждать решения своей участи, как всю жизнь ждал возмездия. Он отомстил, и теперь его мести вынесут приговор те, кто когда-то отнял у него все. Алкоголь равнял всех в сознании Макса. Ему по-прежнему казалось, что он убил водителя, сбившего насмерть его отца.
«Теперь я принадлежу им, я вписался в их мир», – сказал он себе, выпивая залпом первую в своей жизни рюмку водки. Да, нужно напиться, чтобы они признали в нем своего. Своих не судят, только чужих.
Шатаясь, он шел полем в деревню. Над полем змеились струйки дыма костров. Они все еще вели войну с осенью.
В деревне никого не было, только дым костров на опустевших улицах.
– Эй, вы! – опершись о ружье, крикнул Макс пустым окнам. – Я никуда не уеду отсюда! Слышите? Я буду здесь жить!
Занавеска на окнах одного из домов слегка дернулась, и снова все замерло. Тишина и потрескивание горящей в кострах осени. Они явно боялись встретиться с ним в открытую, пока в руках он держал ружье.
– Я теперь такой же, как вы, у меня руки в крови, внутри все выжжено! Так что теперь здесь мое место! – снова закричал Макс в пустоту улицы, уловив движение занавесок в окнах домов. Они слушали его, но молчали в ответ. Трусливое племя! Все, что они могут – это напиться и убить того, кто слабее, и им не важно лошадь или человека.
Макс вдруг понял, что не считает себя убийцей, даже не испытывает чувства вины. Как не испытывал его, когда перестал навещать мать в больнице. Она бросила его на произвол судьбы, он в свое время бросил ее. Они убили его отца, уничтожили его жизнь, он уничтожил одного из них. Отнял отца у кого-то. И сам стал таким же: теперь он убивает и пьет, как и они. Алкоголь всех уравнивает в правах и потерях. Затуманенный мозг не способен раскаяться, в лучшем случае он думает о том, что крутил руль не в ту сторону.
В деревне по-прежнему было тихо, никто не осмелился ему возразить.
– Молчите? Значит, согласны. Значит, договорились, – удовлетворенно отметил Макс и, держа ружье перед собой наперевес, побрел обратно в поле.
Его круг окончательно замкнулся, утратив всякую надежду когда-либо превратиться в спираль.
* * *
Вадим больше не видел Алику с той ночи. Она звонила ему в «Автослейд», просила о встрече. Но Вадим не мог прийти: слишком много накопилось ошибок в отчетах о продажах автомобилей, и начальник сделал ему уже второе замечание, по виду он был очень недоволен его работой. Вадим так до конца и не понял, спасал ли он Макса в тот день или боролся за свое предназначение, которое, по словам Художника, должно превратиться в дым. Так или иначе, но он не решился уйти с работы. Страх увольнения и потери только что обретенного мира, где все по-другому, оказался сильнее клеверных снов, которые могли и подождать несколько дней. Но страсть не умеет ждать, так же как и страдание.
Когда Вадим наконец вырвался к Алике на один вечер, его ждала лишь короткая записка в дверях: «Они нашли его картину в горах. Помнишь, я говорила тебе о выборе? К несчастью, свой я сделала семь лет назад. Я уезжаю увидеть его последний рассвет».
Алика не обещала вернуться, она знала, что никто не в состоянии выполнить подобных обещаний, ведь время всегда ошибается и не умеет сжиматься по велению нашего сердца.
Вадим почувствовал, как в ногах лопнули струны, и он медленно опустился на пол у двери ее квартиры. Он не помнил, сколько времени он провел, сидя на полу у ее запертой двери, может, ночь, а может, неделю. Иногда время перестает вдруг существовать. Особенно когда внутри обрываются струны.
Он очнулся ранним утром на ступеньках лестницы, прислонившись виском к обшарпанной стене. Стена была желтого цвета, и Вадиму почудилось, что где-то далеко в горах есть маленький музей, где стены и пол такие же желтые и обшарпанные, но это неважно, потому что напротив окна висит картина Художника «Рассвет в горах». И Алика медленно ступает по скрипящим половицам, протянув к ней руку. Пыль струится в воздухе, наполненном солнечным светом, и она улыбается. Улыбается ему, Художнику, а он по-прежнему смотрит на нее со своей картины. Теперь они снова счастливы. Ведь счастье – это войти в луч света в темных закоулках памяти.
Вадим еще раз подошел к двери и заглянул в замочную скважину. Ветер хлопал незакрытой в спешке рамой слепого окна. Рядом на мольберте он увидел законченную картину «Топь». Бог Солнца обрел черты Художника.
Все это походило на бегство. Только беглецом был он сам. Вадим не исполнил обещания, данного Художнику: не поднял город ее души из руин. Он слишком слаб для того, чтобы вести Алику за руку по дороге в незнакомое завтра. Тишину и покой его дней нарушал лишь ветер, он не умел, не научился страдать, значит, был недостоин и страсти.
Вадим вернулся к работе, осознав вдруг, что ослеп и заблудился в чужой судьбе, что ходит по кругу, исполняя чужое предназначение, которое тоже должно превратиться в дым. Он все чаще впадал в какое-то странное оцепенение, глядя в окно и забывая вносить цифры в отчеты о продажах автомобилей.
Он исчерпал себя, и теперь ему больше ничего не хотелось. Он лишь смотрел из окна шумного офиса во внутренний дворик, что спрятался в густой зелени деревьев. И каждый день наблюдал, как безногий инвалид из соседнего дома напротив выезжал в своей убогой коляске на улицу с мечтой погладить руками жесткую кору дерева, но с условием, что подойдет он к этой несчастной березе сам, на собственных ногах. Все, о чем мог думать Вадим все эти дни, – это ласкать шелковую кожу Алики. Но она не вернется уже никогда. Так же, как и сосед-инвалид понимал, что никогда не дотронется до шершавой коры выше, чем может дотянуться из инвалидного кресла. Какой малости иногда достаточно, чтобы сделать человека счастливым, и как невозможно многого мы все же при этом хотим.
Он пытался закрывать окно, опускать жалюзи и работать. Но тщетно. Взгляд искал встречи снова и снова. Инвалид стал олицетворением его пустоты. А пустота, сколько ни закрывай окна, – меньше она не становится.
