скачать книгу бесплатно
–назначить на пост руководителя важнейшим строительством настоящего коммуниста, способного организатора, бдительного и неподкупного, безжалостного к замаскированным врагам Советской власти. И. Глайзер дискредитирует не только себя, но и высокое звание коммуниста.
Мы просим руководство наших славных органов НКВД:
–обратить внимание на начальника ИТЛ №9 Г. Решова, к деятельности которого имеются большие вопросы. Просим прекратить практику посылки на чекистскую работу людей, не внушающих безусловного доверия. Просим обеспечить согласованную работу партийных, хозяйственных органов и НКВД для успешного выполнения государственного задания.
Секретарь парткома строительства А. Кортубин (подпись, дата).
Вы слышали? все поняли, Елгоков? Ну, что ж… После этой докладной всё руководство строительства комбината во главе с Иваном Глайзером вызвали в Москву. На совещании в наркомате чермета было заявлено, что с темпами работ в районе деревни Батя катастрофически запаздывают. Начальник строительства Глайзер получил строгий выговор. По возвращении ему дали на исправление дел срок в несколько месяцев, но ситуация даже углубилась. Глайзер и с ним часть руководящего состава комбината были арестованы. Им предъявили материалы, собранные А. Кортубиным: бесхозяйственное использование ресурсов, невыполнение заданий и сроков, изложенных в приказах по строительству, повсеместное процветание безответственности, неудовлетворительное снабжение рабочих продовольствием, непонимание политического момента и даже очковтирательство и обман, моральное разложение. Затем обвинение вполне логично доросло до вредительства, саботажа и контрреволюции. Глайзер защищался, писал в своих показаниях, что трудности начались еще со стадии проектирования; затем по причине нехватки финансов и рабочей силы стройку периодически замораживали, на площадке не было ни одного крана, мобилизованные из Средней Азии работники обнаружили полную неприспособленность, дефицит инженерных кадров парализовал решение технических задач. Очень даже ясно, что Иван Глайзер – не всемогущий джинн. Он строчил в одной камере, а в другой сидел его хороший знакомый – можно сказать, коллега по работе – майор госбезопасности Гранит Решов – у него были уже чисто политические обвинения. Соответствующих фактов насобирали. Тогда Берия чистил органы от Ежовской команды и от тех кадров на местах, кто слишком верноподданичал (даже подличал) перед прежним наркомом. Решов попал в жернова. Соответствующие факты насобирали. Советские граждане, как могли, поддерживали. Писали, стучали, сигнализировали. Вот типичный пример… О, не совсем типичный… Как честный коммунист подписываюсь (действительно, подписался)… Прошу дать партийную оценку буржуазному образу жизни Решетникова Г.Е. Звание майора и высокий пост на строительстве не освобождают… Далее понятно, от чего не освобождают. И кто же здесь подписался? А. Кулыйкин. Какой Кулыйкин? Да неважно… Если же серьезно. Поразительное лицемерие – обвинять чекистов в возбуждении липовых дел, необоснованных арестах и расстрелах, других злоупотреблениях. Да, они не ангелы, но приказы шли сверху, репрессии инициировали партийные вожди. Кто тут больше виноват? Однако если практиков еще можно привлечь к ответственности, то теоретики неподсудны… Вообще не зря у Стругацких в Арканаре Дон Рэба уничтожал ученых – все идет от головы, и гниет оттуда же, а если голова ученая…
– У вас дикая ирония, Порываев.
– Не учи ученого… Решову предъявили по полной мере. Составление протоколов о расстрелах задним числом, когда уже Москва приказала прекратить расстреливать. Ах, какие они там чистенькие! «Извращение революционной законности» – это Решов извращал, негодник! Осужден к расстрелу как член заговорщицкой организации и активный участник массовых репрессий (вопреки правительственному распоряжению продолжал исполнять приговоры в отношении лиц, ранее осужденных тройками к ВМН). Ну, и до кучи всякого – халатность, непринятие мер против издевательств над заключенными, отсутствие надзора за своими людьми, что привело к систематическому употреблению спиртных напитков сотрудниками во время проведения операций и бегству нескольких граждан из мест, где производились расстрелы. Самые несерьезные статьи – дискредитация облика коммуниста, выразившаяся в высокомерии, грубом отношении к товарищам, буржуазных привычках в быту. Просмотрел у себя под носом вредительскую деятельность руководства строительства комбината.
Попробуйте представить вашего деда – еще относительно молодого человека – ему было около сорока. Как вам сейчас, Максим Маратович? Сильный, мужественный, привыкший к тому, что все лагерное население в его власти – да что там, вся стройка! Парткомы и госучреждения тогда как осиновый лист дрожали перед органами. Решов был здесь царь и бог – ну, это политически неверно, хотя суть дела отражает. И вот его, Гранита Решова, арестовали, бросили в камеру, растоптали, заставили оправдываться и даже били – а все зря, естественно. Кругом виноват и должен ответить. Вопросов много – ответ один. Ба-бах!! Расстреляли вашего дедушку. Здесь, в Кортубине. Никуда не увозили для разбирательств – наверное, в глазах чекистского начальства интереса не вызывал. Ординарная фигура, местный царек, я уже говорил – использованный материал – на свалку… С личным делом Решова мне ознакомиться не удалось. У вас, как у родственника, больше шансов. На само дело губу не раскатывайте, но копии автобиографии, послужного списка, приговора, расстрельного акта возможно получить – я же вам кое-что цитировал. Протоколы допросов – ой-ой-ой! какой жирный кусок – не надейтесь… Станете ли вы этим заниматься? ворохнется ли у вас что-нибудь в душе? Сомнительно. Ненужная головная боль. Вы ведь великолепно прожили, не ведая ничего… Даже могилку навестить не удастся. Место захоронения Решова неизвестно – скорее всего, могилы не было, не удостоился майор госбезопасности даже номерной бирки… Что-то вы побледнели, Максим Маратович? какая вам разница? Водички подать?
– Нет, спасибо… А бабушка Марьяна?
– Бедняжка. Сначала арестовали мужа, вскоре пришли за ней. У меня перед глазами сцена ареста. Обезумевшей от тревоги и неизвестности женщине надо было пережить все процедуры. Тщательный обыск в жилище Решова, конфискация имущества – как все было? Незваные гости хозяйничают в твоем доме, топают сапогами по комнатам, пачкают ковры, ищут оружие, патроны, взрывчатку, контрреволюционную литературу, валюту, золото, личные документы. Заворачивают покрывала и шарят грязными руками по белоснежному постельному белью, открывают шкафы и вываливают целый ворох – платья, пальто, меха, шляпки – все то, что еще недавно доставляло искреннее удовольствие. С наглым видом – дескать, вам уже не понадобится! – выгребают содержимое шкатулок, присваивают дорогие безделушки, которые Решов дарил жене. А Марьяна при обыске не смела вымолвить слова…
С 37 года у нас заключали в лагеря жен осужденных. Несовершеннолетних детей брали на государственное обеспечение – помещали в детские дома и интернаты – конечно, вне крупных городов. То есть, жены врагов народа сами становились врагами. В нашем случае действовала бы стандартная формулировка: Решова М.И. достаточно изобличена в том, что, являясь женой разоблаченного врага народа Решова Г.Е., знала о контрреволюционной деятельности мужа, поэтому после ареста будет содержаться в тюрьме НКВД. Таких жен предписывалось арестовывать, кроме беременных, старых и тяжело больных, и тех, кто сам донес на своего мужа – встречались и такие. Марьяна любила мужа – она его не предала… Что ее ждало? Автоматический арест жен тех, кто приговорен к расстрелу, заключение в тюрьмы и лагеря. Не спрятаться и на пощаду не надеяться. Жестокую лагерную действительность она наблюдала воочию. Едва ли Марьяна согласилась бы так жить… Когда ее арестовывали, она еще не знала, что беременна…
– Что?! Что?!
– В тюрьме Марьяна родила сына – вашего отца. Сама умерла при родах. Ей тогда было двадцать два (или чуть больше) года. Подлинная трагедия… Неизвестно, сообщили ли ей о расстреле мужа – если весть дошла, то оказалась последней каплей…
– Вы, вы… У вас хватает чувства, чтобы мне это передавать? Все внутри обмирает… Это же моя мать! Или вы испытываете своеобразное наслаждение, мстите за деда? Чудовищно, Порываев!
– Осталось немного. Вы выдержите, Максим Маратович. Да, собственно, дальнейшее вам известно. Сын Марьяны не попал в детский дом и не вырос сиротой – удача! – его взяли дед с бабкой, а после о племяннике заботилась тетя Юлия. И над страшной тайной вашего семейства перевернулась страница. Дальше пошла обыкновенная жизнь, словно не случилось ничего.
– Да, понятно… Но при чем же… Я и подумать не мог… Это, это… Но ведь мне не рассказывали – ни Юлия, ни отец. Я, конечно, знал, что мама умерла, а Юлия мне приходится теткой… Что теперь будет?
– Что будет? Вот вопрос, Максим Маратович. Вэт из вэ квесчен.
– That is the question, если позволите…
– Спасибо. Я по-английски ни бельмеса… Как прикажете мне действовать? Я не хочу, чтобы оправдалось ваше обвинение, будто я добиваюсь мести. Мы не герои шекспировской драмы. Хотя ручаюсь, сам Шекспир обомлел бы над этой историей.
– Вы намерены обнародовать?
– Рано или поздно все становится явным. Для вас даже слишком поздно.
– Все потому, что я избираюсь в депутаты по округу? Вам претит моя политическая принадлежность? Вы ненавидите Правый Блок? Предпримете все для нашего провала? Вас устроит даже безобразный скандал?
– А скандал непременно произойдет. Ваши партийные коллеги на публике любят потрясти грехами и даже преступлениями советского прошлого. Недавно лидер Правого Блока Леонид Чигиров дал обширное интервью областному телевидению. Я внимательно смотрел. Прям как вы сейчас президентскую инаугурацию… Но я смотрел не для того, чтобы себя президентом воображать, а чтобы понять, какое будущее ожидает Кортубин и нас всех. Ведь Чигиров хочет стать губернатором. Абсолютно серьезно. Что же ваш лидер наговорил с видом гуру экономической науки? Что Кортубин – типичный моногород, уродливый ребенок ускоренной индустриализации, когда волевым решением организовывали производство и рядом строили город, дабы привязать проживание работников к этому самому производству. Фактически советская крепостная система. Нигде в мире нет столько городов, созданных практически с нуля в непригодных для этого условиях. Предназначались для обслуживания заводов, шахт, месторождений. Эти города не развивались веками, не менялись под влиянием различных факторов – исторических, экономических, технологических, культурных. Моногорода – это навеки застывшие оплоты плановой экономики. По сути, теперь никому не нужны. Сегодняшние проблемы – безработица, отсутствие перспектив, отток населения, старение, нищета – это результат. Заслужили. Таково кратенькое содержание глубокомысленной речи господина Чигирова.
– Но он же не только об этом говорил.
– Угу. Соизволил коснуться способов решения наших проблем. Как во всем цивилизованном мире. Два пути. Первый – закрытие. То есть буквально – закрыли избушку на клюшку и разъехались, все позабыли, кто последний – выключит свет. Второй путь – санация – красиво как. Извините, Максим Маратович, этот термин у меня ассоциируется со стоматологией – с годами стали беспокоить зубы, недавно вынужден был обратиться, поволновался изрядно, а врач мне выдал – необходимо провести санацию полости рта…
– Другая область. Но смысл похожий. Это реабилитация, оздоровление. Санация – когда власти и бизнес вкладываются в инфраструктуру города, чтобы вывести из кризиса. Стандартный шаг в развитой экономике.
– Кто его сделает?
– Как кто? Власти и бизнес. Как и везде в мире.
– Ага. Положение хреновое – что с реформаторской властью, что с ответственным бизнесом… Два пути. Закрытие или санация. Это как в сказке: налево пойдешь – коня потеряешь, направо – голову сложишь, тогда конь не понадобится. Плачевный итог. Но я не экономист, Максим Маратович. Я в листопрокатном цеху работал, а теперь вот в музее прохлаждаюсь да интересные документики читаю. Слышал, что и у вас с господином Чигировым не экономическое образование, а металлургическое. И не могу в толк взять – вы с Правым Блоком ругаете советское наследие, но вы сами стали такими благодаря ему. Благодаря комбинату. Что здесь было до него? Ничего, стоящего упоминания. Небольшая деревенька со смешным названием Батя. Приземистые домишки с глиняными крышами. Зимой снегом заносило по самые эти крыши, и когда топили печи, казалось, что дымят снежные пригорки – сказочное явление в степи. По соседству более старые башкирские поселения – аулы – не то, чтобы рядом. Землю пахали, скот разводили. Были и башкиры, которые продолжали кочевать – пастбищ хватало. Плодородная почва, чистые озера, возвышенностей встречается мало – это южная оконечность Уральских гор – очень удобно для обозрения. Красивейшая природа. Но в остальном – дыра дырой. Даже в сравнении с ближайшим относительно крупным поселением – Утылвой. Крупным по здешним меркам, и ближайшим – это километров больше ста к югу – совсем к диким казахам. В Утылве еще до революции построили железнодорожную станцию, поэтому возраст существования Утылвы считается с этой станции. Там, по крайней мере, поезда ходили, а в Бате что?.. Все, что имеем мы – и вы! – создано при Советской власти. Которую вы сейчас поносите без разбора. Открещиваетесь от наследства любыми способами. Не уважаете своих отцов, дедов – не знаете их, не испытываете благодарности!
– Андрей Гераклидович, я не постигаю, чего вы от меня добиваетесь? Только что обличали сталинские репрессии, выискали какого-то таинственного родственника, а я не сном, ни духом про него… Теперь требуете уважения? к кому? После всех ужасов, что вы живописали? Обрушили на мою голову чудовищную мешанину!
– Вам тяжело справиться, я понимаю.
– Не понимаете! Это… это… Чудовищно! Несправедливо! И ничем не подкреплено!
– А документы? Не выйдет отрицать! Не рассчитывайте, Максим Маратович.
– Документы – да, но о чем они свидетельствуют? О том, что в Кортубине были незаконные репрессии? были жертвы и виновники? Также и по всей России! Кортубин не выбился из общего порядка. Но вы называете конкретного деятеля – какого-то майора Решова – и утверждаете, что он мой отец! И дальше раскрываете ужасную трагедию. И получается, что моя семья…
– Моя семья тоже прошла через эту мясорубку. Мой дед Макарий Порываев…
– Слышал, слышал. Но никто из ваших родственников не был майором госбезопасности, начальником лагеря – никто не замарался… Нет, для меня это невероятно… В голове не укладывается. Вот так жил себе и жил, достиг сорока годов, полагал, что нет ничего таинственного – и вы будто подрубили… Постойте, Порываев, а что если это чудовищное недоразумение – вот просто все сошлось, перевернулось, извратилось… Вы допускаете возможность? Ведь будет позор для всех нас, Елгоковых – и для покойников тоже. Бедный отец! Хорошо, что он умер – нет, нет, это чудовищно, а не хорошо! А бабушка Юлия… Так, надо успокоиться и рассудить здраво. Это не может быть правдой… Ошибка. Мне неизвестна фамилия Решов. Я – Елгоков. Слышите? Елгоков!! И я не позволю, чтобы на мою семью возводили подобный навет. Да, ложь, ложь!! В ваших словах – одна ложь!
– Не кричите, Елгоков. В знаменитых «Звездный войнах», которые я посмотрел с внуком, этот зеленый учитель Йода сказал: прислушайся к своим чувствам и поймешь, что я прав. Там тоже родной отец – монстр по фамилии Вейдер…
– Да как вы смеете?! Вы что ли учитель? может, даже моральный? Вправе заклеймить – этот монстр, а этот невинная жертва? Кто вам дал право?!
– Ну, если у нас разговор пошел на таких резких тонах, то лучше прервать… Нет, Максим Маратович, я не учитель и не судья. Единственно могу предложить вам обождать.
– Чего подождать, Порываев?
– Та эпоха в прошлом. Как громогласно заявляете вы, молодые и перспективные из Правого Блока – прошлое похоронено. Почти двадцать лет, как закончился Советский Союз. Вы не подсудимый. Дети за отцов не отвечают, внуки тоже – это ненавистный вам Сталин сказал… Нет Сталина, нет СССР – так что теперь?!.. Отвечают или не отвечают? В Библии говорится, что Бог за вину отцов наказывает детей до третьего и четвертого рода… Но я был коммунистом и партбилет сдал. Ваши дед и отец – тоже коммунисты. Что делать будете, Елгоков?
– Мне ждать не имеет смысла.
– Обещаю вам лишь одно – я подожду, пока вы объяснитесь с родными.
****
Вечер опускался дрожащим серым покрывалом, окна домов с собранной внутри тьмой превратились в зеркала, очертания комбинатовских труб с растянутыми хвостами над городом стали зыбкими и стушевались, когда Максим Елгоков вырулил на своем синем Форде Фокусе со стоянки перед кинотеатром Ударник, что в центре города, на улице Гвардейцев Труда.
Эти самые Гвардейцы представляли собой боковое ответвление от главной Кортубинской магистрали – улицы Социалистической. Название как атавизм рухнувшего политического строя, а в Кортубине была масса подобных атавизмов – улицы Клубная, Коллективная, Паровозников, Промышленная, Дух Свершений, Краснознаменная, Красных Орлов и даже Тупик 1 мая. Последнее название очень странное, хотя нельзя заподозрить его авторов в желании отсидеть положенный срок за свое чувство юмора, тем более что это не могло оказаться тогда темой для шуток. Но оголтелые советские топонимы встречались в самом старом районе города – в Ленинском. В других районах – в Восточном и Юбилейном – другие улицы: Анютина (существовал в истории деятель Анютин – коммунист, соратник А. Кортубина, но нынешние жители Восточного убеждены, что улицу назвали в честь местной красавицы Анюты, кто-то даже язвил – Анюты Анютиной – и был недалек от правды), Кооперативная, Степная, Цветущий Сад, Молодость мира, Сахарова, и даже Б.Н. Ельцина – опять без политики никуда…
Но это лишь отступление. Максима Елгокова абсолютно не волновали названия, знакомые ему с детства, зато весьма раздражало другое – мысли бешено крутились в его голове, а он не мог поймать даже их краткие обрывки. В памяти всплывали несвязные фразы старика Порываева, звучал его противный голос с визгливыми нотками. Максим уже вырулил со стоянки и катил по Гвардейцев, а старик все говорил и говорил – словно острые гвозди вонзал. Максим ощутил, что у него непроизвольно дергается бровь – неужели кто-то на свете ненавидит его, Максима Елгокова, вот так яростно и неумолимо? Что он ему сделал? он, то есть Максим, ему – демагогу Порываеву. Абсурд получается… Максим за свои сорок лет привык, что люди, в общем-то, относятся к нему неплохо. Родители – Марат Григорьевич и Елена Кирилловна – любили единственного сына, позднего ребенка в семье, но не баловали и не потакали ему. Мальчик с детства отличался спокойным дружелюбным нравом, хорошим фамильным интеллектом, был воспитан и обучен необходимым навыкам, поэтому учителя в школе не имели к нему претензий. Со сверстниками Максим тоже находил удовлетворительный контакт – тому способствовали его уживчивость, необидный юмор, крепкое телосложение, открытое кареглазое лицо со славянскими скулами и темным вихром надо лбом – Максим легко вызывал симпатию у девочек, мальчишки относились спокойно. Взрослые – естественно, из окружения отца – солидные люди с учеными званиями – одобрительно воспринимали профессорского сына – умненького и вдобавок хорошо воспитанного. Максим вырос без особых конфликтов, даже подростковый период не заставил беспокоиться его родителей. И дальше все пошло, как должно быть – он поступил в местный университет, среди создателей которого числился его прадед Иннокентий Елгоков, затем с дипломом инженера начал работать в КорИС – Кортубинском институте стали, где директорствовал его отец Марат Григорьевич Елгоков. Надо отметить, что эти предсказуемые шаги не вызывали насмешку или протест у окружающих – Максим был талантливым студентом и после стал многообещающим молодым ученым. Все вполне заслуженно. В конце концов, он специализировался в черной металлургии – сугубо материальной области, а не претендовал на лавры артиста, дипломата или художника, а династии металлургов совсем не равны упомянутым знаменитостям – чего уж там сравнивать… Отработав аспирантом, Максим успешно защитил кандидатскую диссертацию «Совершенствование технологии прокатки рельсов из непрерывнолитой заготовки», его кандидатская имела практический эффект, внедренный на комбинате – здесь тоже все честно. И по прежним-то временам суждено было Максиму плодотворно трудиться на избранном (пусть не им самим!) поприще, продолжать фамильные традиции, приносить реальную пользу, но случившийся слом государственных устоев кардинально поменял жизнь и взгляды честных кортубинцев (увы! не в лучшую сторону). Максим тоже решился круто повернуть свою судьбу – оторваться от родной пуповины, что обвивала и питала его семью и семьи прочих кортубинских аборигенов – от связи с комбинатом. Еще недавно – до отсчета новой демократической реальности в России – Максим не смел даже загадывать, искренне полагая, что металлургия и прокатка рельсов – его призвание, но теперь… Теперь все изменилось в одночасье – как говорится, небо упало… Но так только говорится, а на Максима, слава Богу, ничего не падало. Он умненько решил сам.
Пока оставим нашего героя в состоянии полного раздрая – ему сейчас полезно побыть в одиночестве. А читателям, уже окунувшимся в историю на заре кортубинских времен, предлагается вникнуть в нынешнюю ситуацию, дабы понять мотивы поступков не только М. Елгокова, но и других персонажей, которые вскоре объявятся и внесут свою лепту в общую неразбериху последовавших событий. Что бы ни случилось, и чем бы это не грозило, автор повторяет – в итоге все закончится хорошо. Ну, вот и славно. Пойдем дальше?
Общественная жизнь и демократические порядки в нашей стране за последние два десятилетия являли собой поистине завораживающее зрелище для провинциального здравого смысла. Все это яркое бурление, когда словно ниоткуда – из сказки – выныривали на поверхность многочисленные большие пузыри и маленькие пузырики – все эти партии и блоки, чьи названия ласкали слух – Демократическая партия России, Выбор России, Либерально – демократическая партия России, Наш дом – Россия, Отечество – Вся Россия, Единая Россия, Справедливая Россия – et cetera, et cetera… Иных уж нет, а иные… все еще тут и благодетельствуют нас! просвещают, направляют, вразумляют, совестят. Партийные лидеры, президенты и министры, олигархи, банкиры, журналисты и политологи, телеведущие и астрологи, всевозможные гуру, авантюристы – бурная пена расплодилась, шипела и лопалась, и совершенно скрыла воду. Везде, безусловно, радели за народное благо, счастье и справедливость! Сперва глубинка наблюдала за столичными пенными изливаниями, раскрыв рот – надо же! и так, и эдак, оказывается, можно – и даже совсем без стыда, который только мешает… Для ясности отметим, что глубинка – это не провинция – не такие провинциальные центры, как Петербург, Казань, Екатеринбург или даже Грозный – нет, эти сообразили быстрее и стали тянуть одеяло на себя. А глубинка – это такая безнадежная глубинка, как Оренбург, Челябинск, Орск, Кувандык, Кортубин, Заводоуковск, Укалаев, ТАГИЛ, Задрюпинск и еще сотни и сотни городов и поселков, которых на протяжении российской истории никогда не спрашивали, а только в ярмо запрягали. В столице еще пытались кое-как задобрить плебс скромными подачками, свои куски урвали автономии (их власть предержащие), а глубинку отъе…ли совершенно бесплатно – через телевизор. Эти наивные Иванушки – дурачки с оторопью взирали, как заработанное ими стекается потоками уже не в общую государственную кубышку, а в другие бездонные карманы.
Одновременно с благородной сказкой на сцене, за кулисами тоже кипела напряженная работа – не такая явная, но несоизмеримо более важная. Социалистический монстр умер – обездвижило его гигантское материальное тело, дали сбой жизненно важные органы – останавливались фабрики и заводы, обрывались цепочки хозяйственных связей, кровь охладела, и замирало дыхание – СССР закончился. И для того, чтобы вбить последний гвоздь в гроб тоталитарного режима, демократическая власть, руководствуясь исключительно принципами справедливости, решила вернуть государственную собственность народу – раздать тело монстра по кусочкам. Каждый получил билетик в новую счастливую жизнь – ваучер. А что? Почти сакральный обряд – и раньше подобное было. Это как причащение Тела и Крови Христа, когда апостолы едят хлеб и пьют вино, а подразумевают это самое… Все-таки социализм поначалу был для народа больше религией, а под конец превратился в выхолощенный символ – памятники Ленину на площадях, красные знамена и лозунги на демонстрациях, десятки съездов КПСС, комсомольские дружины, завоеванный социалистический лагерь. И что в итоге? Взять и поделить? Только узбагойтесь! для дурачков честно делить с самого начала не предполагалось. Дурачки – это мы с вами, если что… Ах, вы не дурачок? тогда полный кретин!!
Кортубинский Ордена Трудового Красного Знамени металлургический комбинат – обыкновенный случай того дележа. Подобных примеров по России – тьма. Но это для страны в целом КМК отнюдь не уникальное предприятия, а для Кортубина и всей Кортубинской области комбинат – это центр здешнего мира, точка притяжения, пуп земли. Про античную цивилизацию говорили – все дороги ведут в Рим, а в Кортубине все улицы ( том числе и Социалистическая), все транспортные маршруты вели на комбинат. Вот он стоял и стоит, начиная с заводоуправления на площади Труда – первой площади и первого каменного здания в городе – трехэтажного, кирпичного, в стиле конструктивизма, с железобетонным фундаментом и монолитными железобетонными перекрытиями. На центральном входе установлена чугунная мемориальная доска с выпуклым текстом: «Здание управления комбината. Построено в 194.. году. Памятник архитектуры, охраняется государством». Под площадью проложен тоннель аккурат к главной проходной. Фоном для заводоуправления служит весь производственный пейзаж – стены цехов, силуэты доменных печей, труб. Строили на века – везде доминирует металл, все вокруг словно покрыто толстенным слоем ржавчины, полито неимоверным количеством человеческого труда.
Полтора десятилетия в главном кабинете в заводоуправлении сидел Пров Прович Сатаров – последний красный директор комбината. Вообще-то, он успел захватить и край рыночной эпохи, умерев в 2003 году. А до этого грустного момента внес немалый вклад в успех крупнейшего социалистического предприятия в области, и он же, Пров Сатаров, на торжественном заседании в Дворце Культуры Сталькон принимал из рук секретаря ЦК КПСС высокую награду – Орден Трудового Красного Знамени для коллектива комбината. Когда социализм (даже чересчур развитый) остался в прошлом, Пров Прович продолжил, не дрогнув, вести подвластный ему корабль никому не ведомым курсом.
Семейство Сатаровых пользовалось безусловным уважением в Кортубине – они, так сказать, свои, природные, начиная еще с первого Прова Сатарова (отца Прова Провича), который пришел на строительство комбината и остался навсегда. Уже много позже – на юбилее Прова Провича – его подчиненные сделали приятный сюрприз – они преподнесли директору экземпляр Трудовой вахты за 193… год, где был размещен крупный фотоснимок молодого крестьянского парня в распахнутой фуфайке и в подвязанных лаптях, с мешком и фанерным чемоданом. Парень стоял рослый, широкоплечий, мощный – на полголовы выше дверного проема, черные кудри торчали из-под сдвинутого на ухо картуза, лицо хмурое, с крупными правильными чертами. Это и был легендарный предок нынешнего Прова Провича. На строительство вольным наймом привлекали крестьян из ближайшей округи. Начиналось с простых земляных работ под здание заводоуправления, прокладку дорог, сооружению железнодорожных путей. Напоминаю, что деревня Батя даже по местным меркам считалась на задворках, когда перед революцией построили железнодорожную станцию в другой дыре – в Утылве, что южнее, а в сторону Бати поезда не ходили. В 30 годах в голой степи приступили обустраивать промплощадку под будущий комбинат. Все делалось вручную – немногим позже в своих показаниях враг народа и злонамеренный вредитель Иван Глайзер писал, что на стройке не имелось ни одного крана, и он, Глайзер, в этом не виноват – не лучше обстояли дела на Кузнецкстрое. Отрытую землю возили на лошадях. Свое место под солнцем и свое право на счастливую жизнь старый Сатаров завоевывал, не сидя в теплом кабинете и попивая чаек с кофейком, а когда хрип гнул, переворачивая землю в бригаде землекопов и позже, переквалифицировавшись в бетонщика на строительстве первой домны. Бригада землекопов, в которую взяли сатаровского родоначальника, установила рекорд по перемещению земляного грунта вручную – рекорд то ли страны, то ли комбината, то ли всего мира. Короче, копали до усра… Любопытный артефакт – старая лопата (опять-таки история не сохранила, чья – то ли бригадира, то ли одного из рабочих, якобы даже Прова) – эта лопата теперь хранится за стеклянной витриной в комбинатовском музее – несомненно, вредный Порываев ее видел… В промежутках между работой старый Сатаров успел на войну сходить и заслужить себе ордена и медали.
На протяжении двух поколений Сатаровы упорно обустраивали свою жизнь в Кортубине. Первый Пров, пока еще был молод, здоров и устанавливал рекорды, работая лопатой вместо экскаватора – силушка имелась, и жадность до жизни, крестьянское упорство – обвыкался к суровому быту на строительстве. Сперва приходилось ночевать даже в шалашах до глубокой осени. Сырую одежду сушили на костре, там же варили еду. Можно рассказывать ужасы про брезентовые поселки. Укрытое длинное внутреннее пространство, в нем трехъярусные нары как полки в вагоне. Каждая палатка набита до отказа – люди на нарах лежат, сидят, с верхних нар болтаются чьи-то ноги и благоухают непередаваемо. Нары не только для спанья, но и для складирования личного скарба – мешков, чемоданов, узлов – нары могли обрушиться, и тогда сломать руки, ноги, пробить голову. Посреди жилья дымится плита с чайниками, кастрюлями, сковородами, консервными банками – в них что-то варилось, шипело, дымило. Курить не запрещалось – смолили вовсю. Летом жара, духота, вонь, зимой страшный холод, и чтобы уснуть, приходилось навздевывать на себя всю одежду, тряпье. Канализация, водоснабжение, тротуары – из области фантастики. А реальная жизнь – вот она: грязь, скученность, скандалы, пьянство, никакого шанса уединиться и отдохнуть. Так жили строители коммунизма – что, язык поворачивается съязвить?
Коммунистический поселок планировался в красивом месте – посреди березовой рощи, на возвышении от промплощадки. Поскольку название было связано с коммунизмом, то здесь должно быть все самое лучшее. По первости так и сделали – возвели коттеджи из саманного кирпича для комбинатовского начальства, и посторонних туда не пускали – нечего шляться, беспокоить важных людей. Но стройка разрасталась, пришлое население росло, а брезентовые поселки пользовались ужасной славой, туда соглашались идти от полной безысходности. Кто имел хоть малейшую возможность разжиться досками (дефицитнейший товар) и другими подручными материалами – листами, гвоздями, проволокой и др., строили себе землянки. Когда Пров Сатаров задумал жениться на дочери своего товарища по бригаде Александра Пивых Наталье, он сначала приготовил землянку, чтобы семья обреталась пусть в тесноте, но обособленно. Другие тоже строились, и вскоре коттеджные домики обросли самочинным жильем. Березовая роща сгинула быстро. Со временем владельцы землянок стали возводить дома – скромно и просто, но все-таки стены и крыша над землей, вокруг участки ограждали заборами. Сложившуюся частную застройку называли Коммунистическим поселком – в просторечии Коммуздяки. Теперь это престижная и дорогая зона в Кортубине – здесь расположены особняки городской верхушки – семей Сатаровых, Тубаевых, Пивых, Щаповых. Бабушка Максима Елгокова до сих пор живет в Коммуздяках. Генрих Сатаров после смерти отца не приезжает, но фамильный дом сохранил. То есть Сатаровы заслуженно вступили в рабочую аристократию Кортубина. Затем потомки забрались вверх по административной лестнице.
В городах и поселках в российской глубинке (а Кортубин являлся именно глубинкой – не по своим географическим размерам и не по масштабам производства, а по сути своей – по духу, настроению, вековечной морали) – в глубинке люди поколениями живут бок о бок, тяжело работают и исполняют правила такого сурового общежительства. Да, сам Кортубин возник с нуля, но люди туда не с Марса свалились. Основную долю строителей комбината и будущих городских жителей составили крестьяне, к ним прибавился еще и спецконтингент, согнанный принудительно. Выскажу крамольную мысль – чем, собственно, отличалась жизнь работяг с разных сторон колючей проволоки? В лагере быстрее возвели саманные бараки, капитальное здание администрации, приспособили отдельное помещение под медчасть, а строители продолжали ютиться в землянках и палатках. В пятидесятые годы – еще до запуска комбината – ИТЛ№9 тихо, без шума и пыли, закрыли. Лагерное начальство (преемники Г. Решова, то есть) уже к тому времени куда-то подевалось, а местные власти, чтобы побыстрее даже следов не осталось, не то что разрешили, но демонстративно закрыли глаза, когда народ стал прибирать брошенное лагерное имущество. Охранные вышки разметали первым делом, моментально растащили деревянные бараки, хорошее дерево приспособили для своих домов в Коммуздяках, кирпичные постройки использовались под общие нужды – еще долго там размещались городская инфекционная больница, отделение ДОСААФ, юношеский технический клуб, гаражи местного автохозяйства. Был лагерь – и не оказалось его, но люди не запамятовали, а как же? Власть себя обелила – Хрущев выступил с докладом перед ХХ съездом. Дела-то пересмотрены, заключенные амнистированы, освобождены из-за колючей проволоки, но многим некуда было ехать – вернее, не было уверенности, что где-то там их ждут, уцелели семьи и родственные связи, и жизнь облегчится. Поэтому бывшие зэки остались в Кортубине – привыкли к работе и условиям. Комбинат вырастал, за ним тянулся город; оформился в архитектурном плане Ленинский район, в нем возвели не только помпезные сталинки по главной улице Социалистической, но и другое жилье – попроще, что вполне возможно обосноваться и жить. Для одиноких койки в общагах, а для семейных комнаты в коммуналках. Кто остался, сумел утихомирить боль и обиду в душе, тот не прогадал. В числе амнистированных очутился и прежний соратник Аристарха Кортубина Анютин, сидел он не в ИТЛ№9, а гораздо севернее, и вернулся дряхлый, больной, с изношенным сердцем. Возвратился фактически доживать, ему предоставили комнату, определили пенсию, но приехала сестра – та самая Анюта – и забрала страдальца к себе; умер Анютин вдали от города Кортубина и кортубинского комбината. Грустная история, и таких – масса. Приезжала в областной центр другая девочка – хорошая девочка Лида, будто бы дочка видного деятеля Г. Решова – разумеется, не к отцу, а к другой родне, но так и уехала, не задержавшись. Но многие остались. В пятидесятые годы Кортубинская стройка ускорилась – она, вообще, получилась очень растянутой – первая домна выдала чугун, затем дожидались мартеновские печи, прокатный стан и др. Численность населения увеличивалась, поднимались и хорошели Ленинский и Южный городские районы. Целые кварталы знаменитых хрущевок, для новоселов – счастье первого собственного жилья. Вот когда Никита Сергеевич оправдался и обелился, а не когда доклады читал; и то верно, языком молоть – не работать. А Кортубин работал и в хвост, и в гриву!! Старик Порываев в недавнем разговоре явно сгущал краски про зловещего Гранита Решова, про лагерь да про лагерные страдания – возможно, не нарочно, а просто в некоей ажитации, в приливе искренней обиды за своего предка Макария Порываева – ну, простим ему это.
Тот же Порываев А.Г. – вздорный и скандальный старик! – какие претензии он мог предъявить? кому? Ну, ничего не подозревавшему Максиму, который в данный момент ехал в своем Форде Фокусе и дергал одним глазом – куда ехал? зачем?.. Или другим. Хотя бы директору П.П. Сатарову! Правда, Пров Прович уже покойник, и ему от Порываевских претензий не холодно и не жарко, но в свое время он руководил комбинатом, построенным благодаря труду заключенных. ИТЛ№9 существовал в действительности, его никто не выдумал, и начальником лагеря был Гранит Решов – все правильно, у Порываева на этот счет документики имеются. Вот и пожалуйста, в суд с документами! Только в какой суд? божеский или человеческий? Где подобные дела рассматривают и выносят справедливый вердикт?
А можно еще подбросить в костер поленца? Ради объективности. Да, кровавый сталинский режим создал целую систему принудительного труда, но что, Сталин очутился здесь первооткрывателем? Лагеря в СССР «обслуживали» (слово-то какое!) многие стройки, а как иначе было строить? в отдаленных и зачастую малолюдных районах, в крайне неблагоприятных климатических условиях? Например, в диких пустынных местах на границе Уральских гор и Казахстана – это наш случай. Волшебства и джиннов из бутылки не существовало, роботов тогда не придумали, их и сейчас нет в потребном количестве, но наиболее дальновидные умники уже сейчас предостерегают, что они, роботы эти самые, есть страшное зло – проще и даже человечнее (о как!) согнать людей в одно место и с помощью кнута заставить работать. Созидательный труд сплачивает, а в основе любого общества лежит насилие. В то время все было просто и честно – прямо-таки убийственно честно. Но разве сейчас по-другому?.. Ладно, ладно! нет оправдания гулаговским жестокостям и тем, кто их совершал – всем, в том числе и майору НКВД, служителю зла и полному провинциальному ничтожеству Граниту Решову! Не забудем, не простим! Предъявим персональный счет! и документы – выписки из личных дел, заметки из Трудовой Вахты, расстрельные акты и пр. Должна остаться одна правда! На такие слова Максим Елгоков не нашелся, что ответить…
Или попробовать ответить? Так, попытаться… У бывших зэков в Кортубине родились дети, жизнь складывалась как у всех. Болезненный, вертлявый Андрюша Порываев в стенах школы сталкивался с рослым, крепким, основательным Провшей Сатаровым – и что им находилось делить? Для молодежи советской страны открывалась огромная, интересная и осмысленная жизнь, материальный фундамент которой заложили их отцы и деды, трудясь по ту и другую сторону колючей проволоки. И жить детям предстояло в самом справедливом обществе – при коммунизме. Святая уверенность, что все страдания, все войны, все жертвы остались в прошлом, а люди просто должны быть счастливы – ДОЛЖНЫ! они это заслужили.
Во всем мире миру быть!
Счастья всем должно хватить!
Да, лучшие шестидесятые годы. Страна просто жила, дышала, радовалась и никому не намеревалась мстить. Это такое счастье, сказочная легкость, что в твоем голосе звучат певучие нотки, а не душат стоны обиды и гнева, что горе не туманит разум, и ты свободен – СВОБОДЕН ЖИТЬ!.. Впереди широкая и светлая дорога в будущее.
Шире – дале, вверх и вниз
Воцарится коммунизм!
Оставалось немного.
Еще немного, еще чуть-чуть,
Последний бой-то мы проср… (автор извиняется…)
Последнее поколение Homo Soveticus, к которому по возрасту принадлежали Максим и его сверстник и родственник, нынешний глава АО Наше Железо Генрих Сатаров, да и товарищ Максима по Правому Блоку Леонид Чигиров – все они по молодости отличались беспечностью и вместе неясным недовольством, склонностью к самокопанию. У Сатаровых, правда, изначально сильна была очень практическая жилка – очевидно, у Чигирова тоже – а Елгоковы склонялись к излишнему теоретизированию; но трое наших товарищей (которые вовсе и не товарищи) – Максим, Леонид и Генрих – были из того последнего поколения, что оказалось вдруг без советского наследства. Отчего же так? ведь вроде решены первостепенные вопросы, одержаны колоссальные победы, материальные блага обеспечены, будущее прекрасно и абсолютно прозрачно. Живи и радуйся! Но дети тех, кто через огромное напряжение сил осуществил социалистический проект, построил фабрики и заводы, кто реально созидал – не последовали по проторенной дороге. Максим закончил учиться в институте аккурат к 1990 году – то есть поспел к краху Союза, подлинной геополитической катастрофе конца 20 века.
Россия как великая тайга – вверху шумит, внизу ничего не слышно, а в Кортубинской области даже не тайга – нет деревьев, чтобы передать движение. Во многих ситуациях это спасало. В 90 годы жизнь в глубинке продолжалась по накатанной колее, главное разнообразие – в телевизоре. Но отсидеться в своем углу не получилось (и потом, что значит отсидеться? аборигены не сидели, а работали – на комбинате пахали), когда бурные капиталистические ветра с политического Олимпа достигли южноуральских степей. Плановая экономика рухнула. С ней вся надстроенная гигантская пирамида в виде министерств, ведомств, промышленных отделов на местах, номенклатурной иерархии, партийного контроля. Все к чертям!! Как в сказке – комбинат падал в пустоту – никто не спускал планы, не устанавливал контрольные цифры, не диктовал, кому отправлять продукцию, не вмешивался в отношения со смежниками. Воцарился сплошной бардак – простите, бартер, и он, конечно, не мог выручить. Действовать приходилось в непривычных условиях. Уже нельзя пробиться к цели с привычным лозунгом «Даешь!». Сама цель преобразилась. Понадобилось искать новые методы, новые пути, вылезать из советских принципов. И красному директору Прову Провичу Сатарову пришлось вылезать – и ох! как нелегко ломать-то себя, достигнув шести десятков лет от роду. Но времени на раскачку не было. Впрочем, как всегда в российской истории.
Забегая вперед, скажем, что предприятие в тех условиях выжило и успешно функционировало. Вместе с комбинатом выжили город и область, когда властный центр, занятый увлекательным процессом дележа общего добра, не интересовался, чем живет остальная страна, и какой ценой она выживает. Все должен был решить рынок! казнить или помиловать (бум-бум-бум! истовый стук лбом в пол перед этим верховным божеством, как положено).
Поразительные достижения КМК и лично его директора нуждаются в пояснении – но отнюдь не в умалении. Вот и поясним. Пров Прович Сатаров сидел на своем месте – в директорском кресле – и слава Богу, что усидел. Советское мышление в нем укоренилось глубоко, многие вещи в жизни он воспринимал буквально. Только вспомнить, чем обернулись девяностые годы для Кортубина – никакой не свободой и не демократией! – остановкой производства, деградацией, нищетой. Зарплату не платили от слова совсем – ну, вот не платили! Две зимы в бытовых и конторских помещениях, и кабинетах вообще не включили отопление (тогдашними зимами температура достигала минус тридцати), в жилых квартирах батареи согревались лишь к концу ноября. Уличное освещение разом потухло, с городских улиц, даже с Площади труда, исчезли нарядные цветники, фасады домов перестали ремонтировать, и даже чугунная статуя основателя А. Кортубина перед заводоуправлением покрылась грязным налетом. Вроде как не смертельно, но все вокруг сразу сделалось серым, замызганным, воцарилось общее ощущение депрессняка. Коммунизм сгинул в туманной дали… Это лишь яркие видимые симптомы, а подлинной ситуацией владели П.П. Сатаров и его команда. Комбинат торговал своей продукцией по бартеру. Работники получали талоны на питание в столовой и также продуктовые наборы для семей – в них отнюдь не дохлые ножки Буша и не маргарин вместо сливочного масла, а мясо, гречка, мука, сахар, колбаса. Через время до Кортубина доехала гуманитарная помощь – ее тоже распределили, но особо не хвалили (область была сельскохозяйственной, население привыкло к натуральным продуктам). Словно в лихие времена прошла война, лязгая тяжелыми гусеницами. Денежные отношения в городе тогда оказались парализованными. Выживали все вместе. Пров Прович не устранился от проблем. Комбинат своими силами ремонтировал школы, детские сады, больницы, организовал собственное подсобное хозяйство, взялся поддерживать соседние колхозы – там создавалась разная переработка: маслобойка, крупорушка, сыроварня, мини-мясокомбинат. Опасения голода не оправдались – пусть не роскошествовали, но никто не голодал. Городские власти обратились к Сатарову за помощью – учителя, воспитатели, муниципальные служащие, работники коммунального хозяйства точно также не получали зарплату – и комбинат откликнулся, не бросил на произвол судьбы. Тогда советская психология выручила. Но и для нее настал предел.
Пров Прович был умным и проницательным человеком – ему очень горько осознавать свою принадлежность к прошлому. Можно сожалеть, нельзя вернуть. Опытный производственник, сильный, упрямый мужик (в точности, как его отец), трудоголик. Начинал с самых низов – слесарем ремонтником металлургического оборудования, затем выучился в институте на металлурга и прошел все ступени на комбинате – мастер в мартеновском цехе, диспетчер, зам. начальника цеха, зам начальника производственного отдела комбината, Главный сталеплавильщик и, наконец, директор КМК. При нем запущен мощный прокатный стан, начинались работы по реконструкции доменных печей, но перестройка похе…ла. Человек реального дела. Это не на партийной синекуре прохлаждаться, продвигать реформы, плюрализм и гласность, писать разоблачительные статьи, бороться с режимом, петь и плясать, блистать в ток-шоу – это реально рулить крупным и сложным предприятием, обеспечивать выполнение ударных планов (не сочинять их, а выполнять), чтобы было чем области рапортовать на партийных съездах. Историческая аналогия напрашивается сама – Иван Глайзер работал, а секретарь А. Кортубин … тоже работал языком. Уже не в первый раз подобное. Пров Прович был опорой советского строя – его рабочей лошадью. Лошадь выдохлась.
Однако в жизни ничего не кончается – не проваливается в никуда. Дело отцов продолжают сыновья. У Прова Провича и его жены Веры Васильевны (в девичестве Тубаевой) имелся сыночек Генрих. За непривычным немецким именем стояла своя история. С самого начала на строительстве комбината среди разных национальностей – русских, украинцев, казахов, татар, башкир – были немцы. Немецкие колонии образовались здешних землях еще в 18 веке и всегда жили зажиточно. Поэтому когда пришло время перелома, раскулачивать было кого. Спасаясь, многие семьи покидали родные деревни Люксембург, Ротштерн, Форвертс, Элизабетфельд, Гехт и др. и, например, нанимались на стройки добровольно, а другие их сородичи очутились в Решовском лагере на более определенных условиях. Немцы считались хорошими работниками, в большинстве грамотными. Сам начальник строительства Глайзер – чистокровный немец, у его спецов тоже встречалась эта национальность. А вообще, на комбинатовской площадке трудились тысячи неграмотных и русских, и нацменов, еще к ним добавлялись дети. Школа значилась среди первоочередных объектов. Четырехлетнюю подготовку для детей открыли в бараке, взрослых учили совсем ударными темпами, без отрыва от основных обязанностей. Затем организовали ФЗУ, где обучались строительным профессиям. Старый Пров тоже обучился. Штаб всеобуча на комбинате возглавил немец Генрих Шульце, он же впоследствии стал первым директором первой школы. Сколько прошло через Генриха Шульце мальчишек из землянок, палаток и бараков – скольких он направил в техникумы и институты, Прова Провича в том числе. В память о школьном директоре и появилось у Сатаровых немецкое имя – Генрих.
Молодежь, родившаяся в конце 60 годов – Генрих Сатаров, Максим Елгоков и их друзья – уже третье поколение кортубинцев, но это не послевоенное поколение – это те, до кого не долетело даже эхо войны. Они не ведали нищеты, жили в квартирах в новом благополучном городе, гуляли по широким зеленым улицам, посещали Дворцы культуры, стадионы, с детства привыкли ощущать мир и безопасность, уверенность, что впереди – счастье для всех и для каждого. Как раз это поколение советских людей должно было начать жить при коммунизме. Их родители получили хорошее образование, серьезную работу, стабильность, уважение. Известные фамилии – Сатаровы, Тубаевы, Елгоковы, Пивых, Щаповы – составили золотые кадры комбината, поднялись и породнились. Это нельзя было назвать системой блата – в СССР они производили материальные блага, а не перераспределяли их. Кортубин сам вырастил свою элиту, и карьера Прова Провича Сатарова оказалась логическим завершением этого процесса. Кортубинцам все по силам и по заслугам. И их дети должны были жить лучше родителей. Вообще, последние три десятилетия – пусть далеко не беззаботные, но спокойные и счастливые времена. Куда все подевалось?
Единственный сын и наследник Прова Провича Генрих рос весьма обыкновенно, учеба ему давалась не в напряг и не отнимала много времени. Генрих не был примерным учеником, отличником, как Максим Елгоков, но без лишних стараний удерживался в составе крепких середнячков – случалось, что и двойки в дневник отхватывал, и гневные записи с предложением родителям навестить школу, но не переживал – и никто, включая его отца, тоже. Общительный неглупый пацан находил, чем заняться – бегал в дворовые компании и даже участвовал в драках, но тогда разбитый нос и синяки не считались поводом для разбирательства – на то и мальчишки, чтобы пробовать друг на дружке растущую силушку, а среди приятелей не различалось, кто сын начальника, а кто простого работяги. Типичное советское детство в провинции. И казалось бы, судьба уже определена – институт, комбинат, карьера – все как у людей и даже гораздо лучше. Но особый конвейер, запущенный до войны и поставляющий для деятельности КМК необходимые, скажем так, ингредиенты – с одной стороны, железную руду, кокс, огнеупоры, легирующие металлы, топливо, а с другой – человеческий материал для оживления процесса – этот конвейер тогда стукнул и дал заминку на Генрихе Сатарове. Получив приличный школьный аттестат, Генрих заявил отцу, что не желает посвящать свою жизнь гигантскому металлургическому монстру – проще говоря, он не пойдет работать на комбинат. Пров Прович настолько поразился, что даже забыл вспылить:
– А кем ты себя представляешь, умник?
Генрих пожал плечами и ответил, что мир велик, и на Кортубине свет клином не сошелся. После детальных родительских расспросов выяснилось, что для сына существует единственное иное стоящее место – Москва, и Генрих собрался туда на учебу.
– Да зачем же дело стало? Езжай, учись, дерзай. Все в твоих руках.
– Но Генриха нельзя было обмануть: только не комбинат!
– Посудившись – порядившись, на семейном совете выбрали экономическое образование – дальше фантазия кортубинцев распространялась с трудом. И Генрих уехал в Москву в превосходном расположении духа. Ему предстояло провести пять счастливых студенческих лет – целую вечность. А насчет возвращения на комбинат, как в анекдоте – за пять лет кто-нибудь сдохнет – комбинат или… еще раз комбинат. Ну, в самом деле!!.. Генрих очутился плохим провидцем. К девяностому году из столичного финансового института выпустился дипломированный экономист Г. Сатаров, а в стране и в экономике начался разброд. Пров Прович счел благоразумным настоять на приезде сына и невестки домой – хотя бы на время, пока все не утрясется, не войдет в нормальные рамки. Не нажим отца здесь был решающим, а другое, очень печальное обстоятельство – Вера Васильевна серьезно болела, а к матери Генрих был сильно привязан. Она уже умирала, и вскоре после приезда пришлось ее хоронить. Генрих переживал утрату, когда отец сказал ему:
– Незачем тебе просто так слоняться. Тоскливые мысли в голову лезут. Не пущу я тебя никуда. Да поработай же как-нибудь – давай, устрою к экономистам, хоть на людях посидишь. Поверь, сын, работа лечит.
Отец не ошибся, а Генриху не удалось избежать своей участи – металлургический монстр, разинув огненную пасть, проглотил его, но – о, чудо! – взял и подавился. Рассказ об этом здесь. Пров Прович поступил тогда против традиционных правил. В Кортубине считалось, что настоящий мужик должен специализироваться в солидном деле – вроде литья, штамповки, прокатки и др. – и потрудиться в цеху, побегать в мыле, повкалывать, а уж после в кабинеты переселяться и руководить. А щелкать костяшками на счетах и чихать над бумажками – не велика заслуга. В советское время бухгалтера были незаметны – сидели в заводоуправлении где-то в конце коридора, и не светились. Заводская многотиражка Трудовая вахта размещала репортажи о героях соцсоревнования, сводки выполнения производственных показателей, очерки о знаменитых людях комбината – о мастерах, прокатчиках, сталеварах, лаборантах, командирах производства – начальниках цехов, лабораторий, служб – обо всех, в том числе о воспитателях комбинатовского садика или подведомственной спортсекции. Но даже Главный бухгалтер мог удостоиться краткой заметки разве что по случаю шестидесятилетнего юбилея – и это было отношением.
Внезапно все изменилось. В худшую сторону. Прежние способы хозяйствования приказали долго жить. Такие понятия, как общенародная собственность, социалистическая законность, Госплан, партком, класс – гегемон лишились прежнего смысла. В приоткрытую дверь врывались резкие капиталистические ветра. Полную силу забрал себе бартер – ненадолго позволил удержаться на плаву. Но все понимали – это не выход. Комбинату, чтобы выжить, нужны были средства – реальные, а не обесцененные бумажки. В России предприятия получили право самостоятельно реализовывать продукцию за рубежом за валюту. Потребовалась целая система продвижения на мировой рынок. И тут масса проблем – как продвигать? вопросы с рекламой, формами сделок, условиями поставок. Понадобились финансисты – свои, доморощенные. Прозорливости и управленческому таланту Прова Провича надо отдать должное – он оценивал текущую ситуацию и мыслил на перспективу. Команду красного директора составляли его старые товарищи с огромным опытом производства, жестким костяком наработанных советских традиций – случись, не дай Бог, война, они развернули бы мобилизационный проект – и черта лысого! кто бы мог им помешать, уж кортубинцы за родину горы бы свернули… Но громовой клич «Родина в опасности!» не раздался, и даже последние судороги уходящего режима обернулись не трагедией, а малопонятным фарсом – кто там с кем боролся? ГКЧП с Белым Домом (нашим), Ельцин с Горбачевым, действующие коммунисты с бывшими? Идеалистов не было ни на чьей стороне, зато подлецов в избытке! И Пров Прович пришел к итогу своих нерадостных размышлений – надеяться не на кого, нужно искать свои способы выжить. Нужны новые люди и новые знания. На кого же еще опереться директору, если не на собственного сына? Генрих Сатаров получил годичную стажировку в крупнейшей европейской сталелитейной компании, по возвращении ему поручили работу с крупными московскими банками – партнерами КМК. И компания по акционированию комбината тоже проходила под бдительным вниманием Генриха Провича (к тому времени отец убедился в его способностях и доверял в достаточной мере).
Перемены неотвратимы, неумолимы. Время в стране ускоряется – только не как в книге В. Катаева «Время вперед!», а в обратном направлении. Правительством реформаторов объявлено решение об акционировании предприятий. Цель рыночной реформы – создать эффективных собственников. Пров Прович, конечно, менялся вместе со временем – был коммунистом, потом ренегатом, но не дураком – у него мелькала логичная мысль: значит, будут грабить. Дальше – дело техники.
А как хорошо начиналось! В России в одночасье больше половины предприятий стали негосударственными, и образовалось несколько десятков миллионов акционеров. Умеем мы проводить компании! Коллективизация, приватизация, национализация, капитализация, еще какая полная …-зация – а мы все идем и идем по пути к лучшему будущему – дороге той нет конца. Большинство везет – меньшинство едет. Ура, господа – товарищи!..
В данном же кортубинском случае неважно, какой избран способ приватизации. Среди трудового коллектива комбината распределили по закрытой подписке 51% акций, 30% выставлялись на чековый аукцион. Что за акции, что за чеки? с чем это, вообще едят? Кому надо – съели и не подавились. Первым главой акционерного общества Кортубинский металлургический комбинат избран, разумеется, Пров Прович Сатаров. Рядовые акционеры доверили ему свои голоса. Комбинат превратился в независимое предприятие и пустился в свободное рыночное плавание. Куда же он направился? На внешний рынок – на мир посмотреть и себя показать, и заработать столь нужную ему валюту. Торговать не умели совершенно – умели производить чугун, стали, листовой прокат, непрерывнолитую заготовку. Но нашлись быстро помощники – трейдеры. Лезли с предложениями как мухи на мед – говорили, дайте нам столько тысяч тонн металла, и мы продадим в Европу, Китай, Америку, на Луну, Марс – куда угодно. Бессовестные трейдеры получали баснословную прибыль, и аппетиты росли. В итоге мухи – паразиты, усевшись на быка, захотели установить полный контроль над комбинатом. Предлагали организовать торговое финансирование и офшорные схемы. Приходилось отбиваться – и КМК отбивался по-умному. Заслуга в том принадлежала молодому Сатарову. На комбинате открывают собственный банк, страховую фирму – все под названием Стальинвест. Товарно-финансовые потоки ставятся под контроль современных компьютерных программ. Экономический блок управленцев КМК сформирован полностью Г. Сатаровым. Его влияние на комбинате росло.
Но и другая сторона – многочисленные партнеры комбината, столичные коммерческие структуры – тоже не дремали, хотели урвать. Как выразился талантливейший апологет прошлого политического строя – к вечеру на дележ приспел и дед Щукарь. Для социализма не вечер – ночь наступила. И эти тоже… поспевали изо всей мочи. Отнюдь не милые наивные Щукари. Предпринимались энергичные попытки скупить акции – у миноритарных акционеров и оставшийся госпакет на аукционах. Вот это было вполне реально. В мутной российской водичке плавали молодые (не по возрасту) акулы капитализма, выискивали добычу и рвали. И мысли не допускалось, что местные управленцы – еще советский состав – способны помешать. А уж про рабочее быдло никто не заморачивался – у этих акции скупали по дешевке, а они еще благодарили. Все по законам рынка. Благодетели вы наши.
Сатаровы – молодой и старый – сознавали, на какой скользкий путь ступили. Ожидала борьба – покруче, чем за пятилетку в три года. Правил в драке не было. Но Пров Сатаров по старинке думал об интересах предприятия и всего города, его, Прова, возмущало, что комбинат – итог трудов поколений кортубинцев (тоже и его деда) – вот так просто попадет в собственность к чужакам. Капитализм, едри… тя!.. В Прове Провиче еще говорила властная директорская привычка – он всегда распоряжался, но он же брал ответственность, вез кортубинский воз. И что теперь? все псу под хвост? отдать чужому дяде? Тогда уж лучше взять себе – и местным тоже будет лучше! Ну, правда ведь! Пров Прович имел право так рассуждать. Генрих свои мысли не озвучивал, но с отцом образовал тандем, чтобы противодействовать попыткам внешнего контроля над комбинатом. Слаженность Сатаровых позволила одержать верх. Против каждого по одиночке нашлись бы средства, но против тандема как? Народ признавал за Провом Провичем не только директорский, но и моральный авторитет, в нем видели заслон, защиту, поэтому доверенность на голосующие акции трудового коллектива он получил. Т.е., здесь броня – не пробиться, аборигены не терпели чужаков, потому и не было у чужаков приема против Кости Сапрыкина (это к слову лишь). Обход с флангов натыкался на молодого Генриха – он мыслил современными капиталистическими категориями и не давал развести кортубинских совков. Но именно Генрих сказал отцу, что на прошлом авторитете не вылезти, проблему надо решать кардинально. Необходимо скупить контрольный пакет, не допустить посторонних, стать владельцами предприятия. Пров Прович с ехидцей покивал головой – очень разумно, но откель деньги взять?! Генрих вспомнил первый неудачный опыт сотрудничества с трейдерами и предложил схему – она сработала в Кортубине и в других местах России. Для скупки воспользовались уже существующей фирмой Стальинвест. По закону в приватизации не могли участвовать предприятия, в которых госкомпании имели более 25%, поэтому в Стальинвесте комбинат имел 24% , а остальные были у Сатаровых. В кортубинской глубинке в таком звере, как приватизация, мало кто разбирался – не лез в это новое дело. Комбинат продавал продукцию Стальинвесту по низким ценам, маржа от перепродажи шла на покупку акций у работников и ваучеров. Стальинвест даже брал большие кредиты у комбината. На чековом аукционе Стальинвест заполучил весь пакет акций. Нечестно? А как иначе становились крупными собственниками в России? Выпускник университета благодаря своим блестящим предпринимательским талантам сделался алюминиевым королем. Еще кто-то начинал с производства мягких игрушек (милое занятие!), а потом – раз!! – через промежуточную губернаторскую стадию перепрыгнул – переплюнул британских олигархов. И простой буровик, после горный инженер сумел возглавить крупнейшую нефтяную компанию России. Конечно, это благодаря универсальным добродетелям – бережливости, упорству, трудолюбию и отчасти везению – это ж сколько везения привалило! почему не всем?
Сатаровы – тоже везунчики. Кортубинские феодалы. Загребли в полной мере – и денег, и власти, зато спокойствия души поубавилось, а страху прибыло. Не секрет, что богатство в России – особенно у первых его обладателей – еще не защищалось силой закона, но сопрягалось с буквальным страхом смерти. Две жизни стояли между комбинатом и всеми желающими его заполучить. Прова Провича не трогали – старорежимный директор сам уйдет, он гордый и больной, зато сынок его больно умный и шустрый, потому опасен. Желательно устранить препятствие. И в Кортубине не замедлил случиться инцидент. В одной из двух парных послевоенных сталинок по бокам Социалистической улицы перед мостом – четырехэтажных, а по углам во все шесть этажей – на пятом этаже, где жил директор комбината с той поры, когда еще не был директором, вечером якобы раздался выстрел. И все – больше ничего – ни подробностей, ни домыслов, ни эмоций. Странная весть молнией промелькнула по Кортубину и сгинула бесследно, не найдя отражение в милицейских сводках, отзвука в масс медиа. Те, кому по долгу государевой службы или по каким иным обязанностям положено, тут же явились на Социалистическую, убедились лично в добром здравии Генриха Сатарова и захлопнули рты. На другой день, как ни в чем не бывало, директор по финансам КМК сидел в своем кабинете в заводоуправлении и плодотворно трудился. Инцидент исчерпан. Забыт, похоронен. Одно лишь – тогда же Генрих срочно улетел в Москву, задержался там не день и не два, а по возвращении его сопровождала интересная парочка. Молодые парни – высокие, розовощекие, рыжеватые, похожие друг на друга – по всему выходили братья, что с первого взгляда не отличить, а со второго заметно будет. У одного брата лицо острее, и сам из себя субтильней, он имел привычку шумно вздыхать и потирать кончик белого носа, а вот второй брат мужественнее, в нем телесная сила уже созрела, лицо более грубовато и неприветливо. А так у обоих на гладких свежих физиономиях господствовало равнодушное, сонное выражение – рыжие брови всегда неподвижны, ресницы короткие, жесткие, а глаза карие. Вот тогда местные впервые увидали настоящих телохранителей. Прям Джеймсы Бонды. Одевались одинаково просто – в черное или серое, без модных изысков. Действовали вполне профессионально – не бегали за Генрихом, не выхватывали пистолеты, но постоянно незаметным образом оказывались рядом, двигались неслышно, рты не разевали и свою задачу отрабатывали – больше никаких опасных инцидентов с Генрихом не происходило. В Кортубине телохранителей наградили остроумным прозвищем – два брата – акробата – они действительно были братьями по фамилии Клоб. Надо ли приводить образцы местного юмора? и Клобы, и клопы, и жлобы и пр. В течение нескольких месяцев Генрих и Клобы не разлучались – везде, кроме, собственно, комбината – Пров Прович резко заявил, что перед работягами глупо комедию ломать. Кстати, Клобы охраняли лишь Генриха, отец отказался – его уговорили переехать из квартиры по улице Социалистической в фамильный дом в Коммуздяках. Но и эта проблема разрешилась – все улеглось, пыль осела; капитализм в России ударными темпами цивилизовался, обретал черты респектабельности – уже стрелять, травить, взрывать конкурентов стало не Comme il faut (не комильфо) – есть же не менее эффективные методы. К ним прибегли, пытаясь в очередной раз разгрызть твердый орешек – КМК. Не обошла нашу глубинку и славная практика рейдерских захватов. Аж гордость берет! все как у людей, и ничем не хуже Москвы и других крупных субъектов. Комбинат кому-то понадобился позарез, столичный банк, давний и верный партнер комбината, прицепился к долгу – пятьдесят миллионов рублей – сущая мелочь. Но в суде соседней Оренбургской области инициировали процедуру банкротства. Генрих опять мотался в Москву, ходил по инстанциям, нанимал московскую команду таких же специалистов – рейдеров. Как говорится, ворон ворону глаз не выклюнет. А эти клевали да еще как! Не бандиты были, а хуже – экономисты и юристы. Кое-кто из той черной команды остался с тех пор при Сатарове – в штате управляющей компании Стальинвест, на хорошо оплаченных должностях референтов, консультантов. Например, весьма эффектная особа – молодая женщина, жгучая брюнетка со старинным именем Варвара, роковая красотка в стиле вамп.
Явление госпожи Пятилетовой (той самой Варвары Пятилетовой) породило лавину слухов. Чтобы понять людское любопытство, следует вспомнить про личные обстоятельства Генриха Сатарова – он женился еще студентом, у молодых родился сын Денис. В скудные перестроечные времена Генрих уговорил свою Светку поехать на Урал (там хоть посытней будет), сколько-то супруги здесь пожили, но семейный союз не наполнился теплом и близостью. Генрих много работал, ездил по заграницам, погрязал в финансах, контрактах и прочих заморочках, постепенно матерел, превращался в жестокого капиталиста. Жена терпела, страдала, после сказала мужу «прости – прощай», взяла ребенка и вернулась в Москву. Все мысли, чувства и силы Генриха занимал комбинат – семья отдалилась, что стало неважно, где она – в Москве или под боком в Кортубине. Нет, Генрих поступил порядочно – он подарил квартиру, перечислял деньги для Светы и сына, в свои приезды привозил подарки. Но на этом все. Отношения стабилизировались, охладели и экс-супругов устраивали. В Кортубине Генрих, конечно, не жил монахом – видный мужик, да еще директор (финансовый) – его любовные истории увлеченно обсуждались, смаковались, но Генрих не терял головы, не связывался с замужними, не безобразничал, своих подруг не обижал, старался не привлекать внимания. Хотя столь экзотическую особу, как Варвара, даже при желании не спрячешь – явная, яростная красота, словно синее пламя в ночи – очень точное сравнение. Волосы у Варвары были как ночь – роскошная волнистая грива до талии, а еще крутые капризные брови и глаза – особенно глаза – синие-синие, пронзительные, слегка косящие – так артачливо косится молодая, норовистая кобылица, что не каждого пустит к себе в седло. И что еще оставалось мужскому сердцу, если не пропасть? Никто не сомневался – опутала, околдовала красавица Генриха, а иначе каким образом сумела удержаться рядом с ним, в его управленческой команде? среди крутых мужиков. Да рассказывайте про ее деловые качества! – хмыкали в кабинетах Стальинвеста. Если что-то и было, то уж последнее замечание точно было неправдой. Во-первых, Варвара не простушка, а во-вторых, Генрих умел отделять личные симпатии от сугубо профессиональных моментов. Тем не менее, в Кортубине многое зависело от личных качеств Сатаровского наследника, а потому его любовницы – да, это важно. После развода Генрих выбрал холостяцкую жизнь – сперва молодому мужчине хватало соблазнов и не хотелось снова обязательств, а после дела на комбинате затянули целиком. Люди же говорили, что смерть матери, Веры Васильевны, повлияла – в сыне какая-то струнка надломилась, и он не привел вторую жену в дом – не видел, кто мог занять место покойницы. Остались Сатаровы вдвоем – отец с сыном.
На комбинате у Генриха все получалось, он умел устанавливать жесткие рамки – руководил он, а команда ему подчинялась, это прямое качество он унаследовал от отца, убежденного адепта административно-командной системы СССР. Пров Прович был крут (а сейчас бы добавили, что бесцеремонен, груб и категоричен) – это так, из песни слов не выкинешь. Генрих в свой черед не купился на массу современных управленческих моделей – принцип единоначалия никто не отменял (не сейчас, а раньше добавили бы, что и персональной ответственности тоже). Наверное, стало заметно, что рассказ про Сатаровых логично сместился от отца к сыну. Генрих набирался опыта, умения и забирал все больше власти на комбинате. Естественно, второй красный директор не появился – ни по внешним признакам, ни по сути. Да и не нужно – другие времена, другие нравы, задачи, совершенно отличные. Сатаровы стали владельцами комбината, хозяевами Кортубина. Советская эпоха закончилась, когда корабль КМК, плавно качнувшись по ходу движения, перешел в управлении в крепкие, уверенные руки – и если качнулся вдруг, то уже в последний раз, и тут же мощно пошел вперед. Закончилась одна эпоха – началась следующая. А плоть от плоти прежней эпохи, Пров Прович, уверившись в способности сына, тоже ушел – сперва со своего поста на комбинате. Перед тем у Прова Провича случились два инфаркта. В незапамятные советские годы, когда комбинат работал в полную силу, с периодической частотой настигали авралы и ударные штурмы, когда невыполнение плановых показателей равно было рукотворному катаклизму, и командный состав КМК сутками сидел на производстве, здоровье не подводило директора, а тут нате вам! два инфаркта, один за другим. Пров Прович не стал ждать третьего. Он ушел, оставив комбинат на сына, Генриха Провича. Перед уходом старик якобы сказал:
– Ничего я уже не понимаю, но ты берись, сын. Мужик должен пахать. Как вол тянуть свою лямку. Потому как ощущение пустоты – самое худшее. Тоска смертна…
С тех пор рулит Генрих Сатаров – президент Стальинвеста – управляющей компании ОАО Наше железо, владелец контрольного пакета акций комбината.
Старый Пров как в воду глядел – без тяжкой ноши на плечах (фигурально выражаясь, ведь после инфарктов он ничего таскать не мог, да и зачем ему?) протянул недолго – через год умер в Коммуздяках, в новом двухэтажном особняке на месте старой хибары, построенной еще самым первым Провом. Генрих выполнил сыновний долг – нет, сам за отцом не ходил, мог за деньги купить и лекарства, и уход, но он тревожился, приезжал, выслушивал воспоминания Прова Провича, успокаивал его тоску и недовольство. Люди слабы, часто падают духом, и тогда кажется, что жизнь жестока и несправедлива, и главное – конечна, а ведь так хочется, чтоб как в детстве – как в сказке… Напоследок Пров Прович оставил себе единственное занятие – просил подвинуть кресло к окну, за которым открывался вид на комбинат, и смотрел туда долго, его взгляд затуманивался – кто знает, что он там видел?.. Генрих и тут не покинул отца – придумал привезти из Москвы внука, для того выдержал целую битву с бывшей женой. Но у деда с мальчиком просто не осталось времени. Похоронили красного директора на городском кладбище со всеми почестями. Кортубин еще недолго пребывал под властью капитализма, и покойников не разделяли на богатых и бедных, элиту и бесправное быдло – всех хоронили вперемешку. Отпевания не было – только гражданская панихида, пришла масса народа, выступали товарищи Прова, сами уже седенькие и больные, изгрызенные жизнью старики; и дорогу, по которой пронесли гроб, устлали ворохом красных гвоздик. На могиле установлен памятник – кирпичная стела, у ее основания – гранитная плита, сверху чугунная доска с надписью «Сатаров П.П. 193…-2003гг.» И больше ничего – ни креста, ни портрета. Генрих все исполнил по воле покойника. Только кое-что добавил от себя. Совсем недавно завершилось строительство нового пятиглавого собора в Кортубине, и Генрих Прович Сатаров совершил очень щедрое пожертвование. Правда нельзя утверждать, что на этом совесть его успокоилась. Но наша совесть – только наша проблема. Как-то так.
В довершении первого (но не последнего!) рассказа про основателей династии новых стальных магнатов России – про Сатаровых, чтобы ясно было – автор не может удержаться от ремарки (совсем ма-аленькой, скъюз ми…) Но не ми, а мы с вами наивно полагали, что эдаких сияющих высот в бизнесе могли достигнуть только единицы (это правда!) – то есть люди особенные, выдающиеся, заслуженные (а вот это неправда!!). Действительно, ну как за десять – двадцать лет вдруг недосягаемо возвыситься над толпой таких же бывших советских граждан? твоих друзей, соседей, коллег по работе? Наверное, потребовалось проявить чудеса таланта, самоотверженности, даже гениальности. И очень верно, что подобных выдающихся личностей и впрямь единицы – вот и выявилось нынешнее соотношение богатых и бедных людей в России. Нет, если все заслуженно, пусть жестоко, но справедливо – то пусть так. Говорится ведь – кто-то дерзал, а кто-то на печи лежал. И это похоже на правду! Мы, целая страна, лежали и спали, точно в рот воды набрали, когда наше общее, созданное нами, вдруг очутилось по частным карманам. Задам единственный вопрос – а те первые строители КМК, что ютились в бараках, землянках, и вручную копали землю под котлованы новых цехов, верили в светлое будущее ДЛЯ ВСЕХ – они согласились бы, узнав, что общее ВСЕХНЕЕ наследство попадет в частную собственность потомкам их товарища, такого же крестьянского парня Прова Сатарова? Представили, чтобы они ответили? Тьфу, наваждение, да и только… И подобное наваждение будет неоднократно настигать на протяжении нашей истории. Вообще, все чудесатей и чудесатей.
*****
Настоящее повествование продолжается. Пока еще в пределах города Кортубина. Правда, пришлось задержаться, случайно отступив на историю семейства Сатаровых (а вот сами Сатаровы – далеко не случайное, а можно сказать, главное здешнее семейство). Тем временем, где и в каких чувствах оставался уже знакомый нам Максим Елгоков, переживший душевную травму из-за мифического майора НКВД Г. Решова? Ах, вот он – Максим, а не майор вовсе – выехал на Форде Фокусе на главную кортубинскую улицу – Социалистическую.
По двум сторонам главной улицы возвышались трех- и четырехэтажные здания сталинской постройки с фасадами, украшенными богатой лепниной – звездами, амфорами, вазонами, композициями из венков с колосьями и лентами, гирляндами. На первых этажах светились вывески магазинов, парикмахерских, аптек. На одном из двух красивейших зданий, стоящих по Социалистической друг напротив друга, как раз перед мостом через ж/д пути (здания были четырехэтажные, буковой «Г», а по углам в шесть этажей), над большими нижними окнами, завершенными архивольтами, выведена выпуклая надпись – КНИГИ, а под ней размещены барельефы из книжных томиков. Пирамиды книг и распахнутые обложки, а страницы разлетелись веером – весьма художественно. Такая культурная надпись была на доме, где жил директор комбината – ну, теперь он уже там не жил, и там продавали книги на протяжении всей советской истории, а теперь товары гигиены и пиво. Максим скользнул взглядом и усмехнулся – книжных магазинов в Кортубине вообще не сохранилось.
Социалистическая была самой старой улицей и застраивалась на протяжении почти двадцати лет, в качестве материала использовались шлакоблоки из золы ТЭЦ, а также силикатный кирпич местного завода. Большинство зданий в последний раз красили еще при Союзе в распространенный ржаво-коричневый цвет (где- то больше коричневый, а где-то больше ржавый), и краска настолько добросовестно въелась в стены, что продержалась десятилетия. С той поры обновили лишь пару – тройку домов, но выбрали совершенно неподходящие ни климату, ни здешней эстетике цвета – какой-то нежно-салатовый или даже ярко-розовый. Эта модная красота не прижилась, была смыта в первый же сезон обильными дождями и снежными наносами, и снова проступила первичная упрямая рыжина – как советское клеймо. Вот также и кортубинцы подобны своим домам – как их не перекраивали за бурную постперестроечную эпоху, внушали цивилизованные взгляды, прилаживали европейские обличья, а все равно – чуть что, и свое, доморощенное, сразу выскакивало наружу – рыжими они были – то есть, фигурально…
Опять, же по абсолютно правильным европейским меркам Кортубин отличался детским возрастом – до 1945 года числился рабочим поселком, лишь затем стал городом. История прямая и ясная как незамутненное стекло – Кортубин возник вместе с металлургическим комбинатом, жил вместе с ним, а в последнее время даже раздавались скептические голоса, что, вполне возможно, и помрет вместе с комбинатом. Максим Елгоков подумал, что старик Порываев в недавнем разговоре не зря окрысился на Леньку Чигирова – того, случалось, заносило – вот не надо было ему на телевидении умничать, насчет перспектив развития моногорода Кортубина – ох, не надо было… Максим родился и вырос в Кортубине – в одном из трех его районов. Ленинский (изначально Сталинский), Восточный и Юбилейный – из них Максим знал Ленинский район как свои пять пальцев. Квартира его родителей – три комнаты с трехметровыми потолками, длиннющий коридор, кухня в пятнадцать квадратов, раздельный санузел – располагалась в номенклатурном доме по улице Социалистической – только не совсем рядом с проезжей частью, а за чугунной оградой, в тихом удобном зеленом дворе с фонтаном, клумбами с бетонными бордюрами, скамейками. Максим учился по соседству – в единственной городской гимназии, ходил в ближайшие магазины (тоже и в Книги), лежал в больнице по Социалистической. Улица эта была главной магистралью Кортубина – прямая как стальной шест. Первоначально она пролегла от площади Труда и до городской окраины – фактически ковыльной степи. По Социалистической ходили трамваи, стояли первая в городе гостиница, Дворец Культуры Сталькон, больничный городок, парк, стадион, металлургический техникум и еще многое другое, относящееся к довоенной постройке. Ленинский район – самый старый и в архитектурном плане самый интересный район. Его главный недостаток – непосредственная близость к комбинату, но так и было задумано – город вторичен, есть продолжение комбината. Несколько трамвайных маршрутов начинались от проходных комбината и шли насквозь – через Социалистическую улицу в спальные районы – Восточный и Юбилейный. К счастью, Максим вырулил на своем Форде Фокусе на Социалистическую, когда время уже было вечернее, но смена на комбинате уже началась, потому машин немного. Прямо перед Максимом высились закопченные трубы – и катил он прямиком в их направлении. Сколько-то не доехав, воспользовался своротком налево – эта дорога вела в Коммуздяки.
Здесь уже не раз упоминался поселок Коммунистический – легендарные Коммуздяки. Немного раскрыта история его возникновения. Коммуздяки благополучно просуществовали, и советское время было для них отзывчивым – хлипкие хибары давно снесли, дети первых поселковских обитателей (и те, и другие – дети и родители – были комбинатовцами – одни строили, а другие позже там работали) возвели крепкие дома, укоренились, обросли скарбом и жили, в общем, неплохо. Над шиферными крышами торчком замерли телевизионные антенны, исчезли деревянные уборные, грубо сколоченные сараюшки, из которых доносились хрюканье и теплая вонь, курицы тоже повывелись с личных подворий. Перемены постепенные, но неуклонные – к лучшему. Старый коттедж Иннокентия Павловича Елгокова тоже не уцелел в первозданном виде. Наследники – дочь Юлия Иннокентьевна и ее муж Василий Петрович Тубаев – потратили немало сил и средств на обновление родного гнезда. Василий стал начальником цеха на КМК, Юлия руководила лабораторией, они могли приобретать стройматериалы, заплатить рабочим. На протяжении нескольких лет меняли гнилое дерево, возводили кирпичные стены, перекрывали крышу, утеплялись, перестилали полы, устанавливали двери и окна – старый коттедж преобразился совершенно. В восьмидесятые годы в Коммуздяки провели газ, водопровод, канализацию, еще раньше распланировали и заасфальтировали улицы, установили освещение. Внутреннее пространство заполнялось цветниками, ягодными кустарниками, дорожками из гравия или бетонных плит. Все становилось вполне цивильным. Семейство Тубаевых – родители и их дети – обжили обновленный дом в Коммуздяках, устроились в нем удобно. Юлия сохранила в обстановке кое-какие раритеты из наследства (например, старинный шкаф с антресолями, выдвижными нижними ящиками и зеркалом), перевезла крепкую мебель из городской квартиры и на этом успокоилась. Дети выросли и разъехались – никто из них не нуждался в жилье. В этом доме умер Василий Петрович, не протянув и трех лет после выхода на пенсию. Юлия осталась одна. Потянулись длинные, не очень радостные годы на заслуженном отдыхе – черт бы побрал их, эти заслуги! что-то не очень отдыхалось…
Превратившись из нищей дыры в очень приличное и престижное место, Коммуздяки и в новую капиталистическую эпоху продолжили совершенствоваться. Что понятно – народ в Коммуздяках обитал непростой, все больше начальство – и комбинатовское, и городское. А в последнее время добавились бизнесмены – примета перемен. Однако те же перемены странно отыгрались на Коммуздяках. Поначалу в поселке в очередной раз закипело строительство. Отпали советские ограничения на частное жилье – по общей площади, высоте, количеству этажей, чердаков, коммуникаций и пр. Собственники могли изощряться, как угодно. А поскольку нынешние хозяева сами еще недалеко ушли от крестьянских корней – да, сараи они уничтожили, выгребные ямы засыпали, подумывали сократить плантации картошки, капусты и кабачков, но идеи их о том, каким должен быть дом – личная крепость – отличались прямолинейностью и гигантоманией. Повсеместно раздвигали стены, надстраивали этажи и мансарды, обязательно навешивали лоджии – вырастали прочные коробки, абсолютно лишенные индивидуальности. Как говорится, нет предела совершенству – точно, и два, и три этажа далеко не предел, однако логика и здравый смысл охладили энтузиазм домовладельцев. Можно бесконечно совершенствовать жилище, подчеркивать свое ощущение успешности, но упрямую действительность не переплюнешь – с любой точки в Коммуздяках открывался великолепный вид на промплощадку, и тогда ясно осознавалось, что эти трубы всегда будут доминировать и выбрасывать тучи пара, песка, сажи и прочих гадостей, накрывать Коммуздяки при первом же попутном дуновении. Проклятая экология! С разумом не поспоришь, тем более в свете новых материальных возможностей, чтобы реально поискать чего-нибудь получше. Коммуздяки потеряли традиционную привлекательность. Новые особняки уже по современным архитектурным проектам, вкупе с коммуникациями строили к югу от Кортубина – за спальным Юбилейным районом. Туда переселялось молодое поколение из Коммуздяков. Но старики цеплялись за прошлое – отказывались переезжать. Юлия Тубаева категорически не желала что-то менять в своем доме, запрещала затевать любые переделки, говорила сыну Марату:
