скачать книгу бесплатно
– Привет, малыш, – Маша вышла, присела на колено и крепко обняла сына.
– Доброе утро, мама! А угадай, что мне Дед Мороз принёс!
– Даже и не знаю, сынок, что же?
– Сейчас, ну выпусти меня уже, я у дяди Пети в комнате оставил… О, доброе утро, Слава! Ты тоже уже выспался?
– Здесь никто не выспался, кроме тебя, – буркнул Петрович, вынося игрушку из комнаты.
– Смотри, Слава! Смотри, мама!
– Ух ты! – удивились они. – Вот это повезло тебе!
– Маша, а ты поспи ещё ляг, если хочешь. Мы тут с Егоркой разберёмся, да, Егорка?
– Как всё-таки хорошо мне, что я могу и без разрешения лечь поспать! – и Петрович двинулся было обратно к себе.
– Погоди, а мультики! Ты же сам говорил! – и Егорка, отодвинув Петровича, потащил игру в его комнату.
– Вот оно как, значит, за всех тут Петровичу страдать, да?
– Петрович, да что за жизнь без страданий? – Слава приобнял Петровича. – Пошли кофе варить!
– Без страданий нормальная жизнь, Славон, такая обычная, знаешь, нормальная жизнь, слыхал про такую?
– Люди говорили, да, что бывает и такая!
– На меня тоже варите, я умоюсь сейчас и приду…
– Погодь-ка, дай старику сначала коня своего привязать, а то опять в раковину на кухне придётся!
– Петрович, фу!
Все по очереди умылись и, пока пили кофе, сварили кашу Егорке, отнесли есть прямо в комнату к Петровичу. Обычно Маша есть в комнате не разрешала, но праздник же и мультики, опять же, не каждый день показывают. Уже после сообразили, что забыли про свои подарки.
– Ну давай, Петрович, – ты первый!
– Чего это?
– Старикам и детям преференции!
Петрович долго возился с бечёвкой, на своём свёртке, в итоге плюнул и разрезал её ножом, развернул тельняшки:
– Офигеть! Славон, ну ты угодил старику, а! Ну ты посмотри, шельмец какой, – раз и в дамки сразу прошёл! Теперь-то и я за тебя замуж готов!
– Ну уж нет! – засмеялась Маша. – Я первая в очереди на замуж за Славу!
– А как же насчёт преференций старикам, что вы давеча упоминали?
И всем было весело и хорошо, и это утро первого января вспоминали долго потом, когда уже жизни их переменились так, что предположить они вот тогда не могли. Но жизнь не больно-то и спрашивает, когда ей меняться и в какую сторону. Рассыпает обстоятельства, подсовывает случаи и, когда надо, придерживает время, а когда надо – пускает его вскачь, организует встречи и разлуки, случайности подмешивает. А вот спрашивать – забывает.
* * *
До ухода в автономку Слава успел прислать четыре письма и одну посылку. Маша успела ответить только на два. Её, что удивительно, но даже немного начала раздражать необходимость писать, хотелось уже просто ждать Славу дома и готовить ему обед. В последнем Слава писал, что отвечать уже не имеет смысла, он всё равно получить его не успеет и оно вернётся назад.
Первый месяц (февраль) было тоскливо, впрочем, так же, как и на улице и, если бы не Егорка, то Маша вовсе потерялась бы в своих мыслях и том мире, который неожиданно переменился вокруг и стал каким-то тревожным и совсем неласковым, но её. Второй (не принёс весну, как ни надеялись, а, наоборот, заснежил) прошёл быстрее, видимо, сказалась привычка, и в конце его Маша уже могла смеяться (или хотя бы притворяться, что смеётся) и соглашалась хоть иногда бывать в компаниях. Соглашалась, в основном из-за сына – не сидеть же ему всё время дома? Третий оказался самым плохим: Маша считала дни до его конца и не образно, а фактически, не выпуская из рук или с глаз календарей. Сам апрель выдался неласковым: снег то сходил, то возвращался, не успев сойти до конца, и под свежими сугробами жили ледяные корки, а под ними стояла вода, и ноги, как ни старайся, всё время мокли. Задули ветра, совсем февральские, будто не нарезвились тут в феврале и решили заглянуть ещё разок. Маша даже решилась съездить с Егоркой к Мишиной маме, и оказалось, что вместе ждать несколько легче и зря они не сделали этого сразу, с самого начала. Вилена Тимофеевна была внимательна к Маше, радовалась Егорке и корила их за то, что так долго собирались. Они стали бывать у неё чаще – Егорке нравилось обилие интересных вещей, а Маше спокойствие, уверенность и приветливость Мишиной мамы. Они вместе лепили пельмени, стряпали всякую сдобу (Маша заодно и научилась) и много делились друг с другом своими чувствами, переживаниями и ожиданиями от подступающего будущего.
А потом начался четвёртый, май. И уже все ждали лета, но только началась весна и опять голые чёрные деревья и опять холодно и дует, но снега уже не осталось, а грязь после зимы дворники вымести всю не успели. Маша знала, когда он начался, этот май, едва не до минуты, и оказалось, что третий был ещё так себе – не самым плохим. Первые два-три дня даже было весело, на душе отлегло, хотя формальных поводов не было, но сказано же было – три месяца, значит три месяца. А с пятого дня Маша начала волноваться и чувствовать смутную, но настойчивую тревогу, хотя Вилена Тимофеевна её успокаивала и довольно логично объясняла, что даже и скорые поезда опаздывают, а тут подводная лодка! Мало ли там что – задержали или ещё что. И бывало такое не раз, это Маша ждёт первый раз, а она вот пятую автономку уже переживает и ничего вот, привыкла уже. А если что-то случилось бы, то непременно уже сообщили бы об этом (а вы уверены? абсолютно уверена!), уж матерям-то точно. На следующие пару дней Машу ещё хватило, а потом у неё порвались колготки и всё – нервы кончились. Ну вот почему так, когда человек и так весь на нервах и ходит, работает и спит, нося внутри сильно закрученную пружину, у него рвутся прямо посреди рабочего дня эти чёртовы колготки?! И не то, что стрелка поползла, а прямо от бедра и в ботинок.
Успокаивали Машу всем отделом, и даже начальник сам сбегал в медпункт и принёс стакан с накапанным в него корвалолом и долго выяснял, что случилось, кто виноват и кого он должен немедленно покарать, для восстановления вселенской справедливости. Маша говорить не могла – плакать сначала было неудобно, но потом, когда полилось ручьями, стало уже всё равно и как-то легче, что ли. Сотрудницы объяснили начальнику, что Машин жених, офицер-подводник, должен был вернуться из плавания (или как там у них, Маша, они же не плавают, вроде как? Ходьбы?) уже неделю назад, а вот нет, как нет и ни весточки, ни слуху, ни духу. Ни привета, соответственно, ни ответа. Начальник посетовал на то, что при таком богатом выборе вокруг молодых людей порядочных, спокойных и домашних профессий, красивые девушки выбирают себе зачем-то этих непонятных бесшабашных моряков – ни кола, ни двора которые, и какие там у них перспективы? А ещё и гибнут, как мухи и поди ищи его в том солёном море, куда там венок положить… Ну чем вот, Маша, тебе начальник отдела кадров не подошёл, ведь имел на тебя виды, я знаю или вот специалист по гражданской обороне – крайне положительный человек…
Начальника вытолкали из бухгалтерии взашей, Маше сбегали ещё за корвалолом и, когда она немного успокоилась, велели идти домой, но колготки, конечно, надо бы снять – в таких по городу ходить совсем неприлично. Маша не понимала, что ей делать дома, но и сидеть на работе не могла. Поэтому ушла, чтоб просто идти куда-то, не сидеть на месте. Пришла, естественно, в детский сад и, забрав Егорку прямо с тихого часа, решила ехать к Вилене Тимофеевне. Ну и плевать, даже если и надоела ей, но кто сейчас может её лучше понять?
Если даже и надоела (Вилена Тимофеевна категорически это отвергла и даже сказала, что в былые времена могла бы обидеться на Машу за такое предположение), то всё равно Мишина мама этого не покажет и, может, станет легче. Домой сейчас точно ехать нельзя – там в ванной стоит Славина зубная щётка, в шкафу висит один из его галстуков, из починенного им крана течёт вода, а в среднюю комнату хоть и не входи – там и кровать, и стол, и стул, и подоконник… там столько сладких воспоминаний, что хоть бери их ложкой и добавляй в чай вместо мёда или совсем бери и растекайся от безнадёги прямо на её пороге. Петрович, надо отдать ему должное, ведёт себя прилично и, если в первые месяцы подзуживал её, то сейчас ходит молча, проявляет заботу и чуть не ухаживает. Но это не то, что ей сейчас нужно. Совсем не то.
Вилена Тимофеевна усадила Машу в столовой, налила им с Егоркой куриного супа, – нет, никаких возражений, обоим есть и нечего тут. А потом, когда Егорка убежал в комнаты играть, достала из буфета коньяк и разлила по бокалам. Ой, Маша, можно подумать, я тут прямо его люблю, но надо, надо – давай, потихоньку, вот тебе шоколад и пастила (из Узбекистана прислали), настоящая, закусывай. Ну, будем! Ты, думаешь, Маша, я бесчувственная такая, ты вот плачешь, мечешься, и места себе найти не можешь, а я тут супы варю, да коньяки распиваю? Нет, ну не думаешь, конечно, ты сейчас, понятно, вообще думать не можешь, но, если бы могла, то так и думала бы. Да? Ну подумай. Ну вот, видишь. А знаешь почему, Маша? А потому, что ко всему привыкаешь – и ждать привыкаешь, и горевать, и виду не показывать. Вот сын мой Миша и жених твой Слава – представь, в каком они сейчас положении? Мы вот по землице ходим, воздух у нас, люди вокруг и запах весны. А им там каково, представь? А они ведь тоже скучают, ну Мишка мой, не знаю, так-то, как ты точно не убивается, а вот Славу своего представь? А его кто пожалеет? А ещё ему сидеть и сопли вытирать некогда – он же на подводной лодке, Маша, он же за себя и за других людей в ответе. Тут нюни сильно не распустишь. А что, мы с тобой, чем хуже? Наоборот, Маша, мы – лучше, мы сильнее должны быть и показывать им, что сильнее, чтоб спокойнее им было. Давай ещё подолью, слушай, я же в свекрови твои не собираюсь, чего меня стесняться, да и свекровь свою будущую не стесняйся – тоже мне шишка нашлась, свекровь! Как мышь под веником пусть у тебя сидит за то, что ты о сыне её заботиться будешь, а ты будешь, я же вижу. Да знаю я, что Слава сирота, так, рассуждаю, ты на старуху пьяную не смотри. Пей давай. И ночевать у меня оставайтесь, нечего вам переться по слякоти этой, – вон хоромы какие, оставайтесь и всё тут!
А за окнами правда зарядил дождь, почти ливень, и чёрный вечер и пузырящиеся водой дороги не звали к себе совсем: Маша с Егоркой остались, чему Егорка очень обрадовался и спросил, а можно ли, тогда уж, раз такой праздник, растопить камин и посмотреть на огонь.
– Да, – задумчиво ответила Вилена Тимофеевна, – а ведь он когда-то работал…
– Егорка, – вступилась Маша, – может это неудобно, так наглеть в гостях!
– Ничего-ничего! Как говорит мой Миша, неудобно спать на потолке, а наглеть в гостях – это вполне естественно! Ну не в пустыне же мы, в конце концов! Вызовем пожарных, если что пойдёт не так!
Дрова (не много, но достаточно для эстетических целей) нашлись в кладовке, для чего пришлось выпотрошить её всю, до дна и, пока Вилена Тимофеевна вспоминала, как там и что работает в этом камине, Егорка старательно помогал маме складывать вещи обратно. Сначала что-то пошло не так и комната начала наполняться сизым дымом, и Мишина мама сообразила, что надо же было сначала газету поджечь и тягу проверить, но чего уж теперь. Егорку выгнали в самую дальнюю комнату (чтоб не затоптали пожарные), открыли там ему форточку и усадили рассматривать картинки в справочнике по ядерной физике реакторов (эта комната была Мишиной). Но потом то ли от того, что дымоход прочистился, то ли от манипуляций с задвижками, всё заработало как надо – огонь весело трещал в топке, а дым со свистом улетал в трубу. Женщины подтащили к камину два огромных кресла, вызволили Егорку из плена ядерной физики и, наварив какао, уселись у камина.
– Нет, это не дело! – сразу же встрепенулась Вилена Тимофеевна, – вас надо переодеть по-домашнему!
И убежала искать подходящие вещи. Пока переодевались, – Маша в старый, но почти новый («Я пополнела после первых родов и почти не носила его») халат Мишиной мамы, а Егорка в тельняшку Миши, – пока смеялись друг над другом и рассаживались обратно (Маша и Вилена Тимофеевна на кресла, а Егорка на толстую шкуру «наверное медведя» у камина), какао совсем остыл, но дела до этого не было никому: в тёмной квартире так уютно плясали отсветы языков пламени и так успокаивающе трещали дрова, что было и так хорошо. Долго сидели молча и думали каждый о своём, только Егорка, периодически прерывал молчание вопросами: «Мама, а почему дрова трещат?»; «Мама, а почему дым уходит вверх?»; «Мама, а в камине можно готовить еду?»; «Мама, а раньше так и готовили еду?»; «Правда? А торты они как жарили?» и только когда дрова уже почти догорели и стал слышен дождь за окном, Вилена Тимофеевна наклонилась к Маше и тихонько сказала:
– Видишь, Маша, и с этим можно жить. И с этим можно смеяться. Не отчаивайся – всё как-то разрешается, и это тоже разрешится. Жизнь-то продолжается, будь она неладна!
* * *
В автономку уходили в полной темноте. Сильно морозило, и вода дымила густым белым паром. Командир висел на мостике и следил за клубами этого пара, лизавшими борт, – узкость проходил старпом. Белое, густое облако, укрывшее воду, жило своей жизнью, и лодка, как виделось командиру, была в этом симбиозе воды и тумана лишним, инородным организмом, суть которого сводилась к одному – нарушать равновесие. А люди так и вообще были здесь инопланетянами. Вот интересно, думал командир, если опустить руку в этот туман, утянет там тебя вниз кто или нет? Или просто руку откусит? Но вслух сказал:
– А лисички взяли спички, к морю синему пошли…
– Что, тащ командир? – старпом проходил узкость самостоятельно в первый раз и несколько волновался.
– Хорошо идёшь, говорю! – командир пускать в свои мечты не хотел никого, в мечтах ему уютнее было одному. – Давай, главное, не волнуйся!
Не волновался почти никто. Наоборот, даже были рады, что береговая суета на время отступила и теперь можно было просто… нет, не отдыхать, но делать то, что тебе нравится, к чему ты привык и от чего устаёшь много меньше, чем от бесконечных проверок, быта и всего остального, что обычные люди называют жизнью. Жизнь экипажа не вошла ещё в привычное и ожидаемое русло долгого похода, и те, кто шёл впервые, ещё куда-то пытались бежать, что-то делать и не могли сидеть на месте от ожидания чего-то такого, чего ни у кого больше не бывает и этим потом можно будет гордиться и рассказывать детям и внукам. А Слава грустил.
Автономка, особенно если она не первая, протекает всегда одинаково (за исключением незначительных нюансов) и времени погрустить предоставляет с избытком. Сутки твои расписаны фактически по минутам, но в голову к тебе всё равно никто не заглядывает и грусти себе на здоровье, когда хочешь: хочешь на обеде, хочешь на вахте. Или вместо сна. А если сильно хочешь, то во время занятий и уходом за матчастью тоже не возбраняется. И Слава грустил, хотя ему было легче, чем Маше. И вовсе не оттого, что был он мужчиной, а потому что обстановка вокруг него не менялась никак вообще: одни и те же люди, одни и те же слова, одна и та же погода, одни и те же маршруты, одни и те же действия. Только давление и меняется. И то: от сих до сих и примерно в одно и то же время суток. То есть ждать тебе абсолютно нечего и никакой случай не нарисует тебе Машу вот за тем вот углом или вот в этом вот месте. Чуда Славе было ждать неоткуда. Болели бы зубы, так и то было бы веселей. Да хоть бы уж и авария какая – всё было бы живее, но ничего необычного не случилось, за исключением пары банальных пожаров. Но пожары Слава видел и участвовал в их ликвидации не раз, и теперь, с улыбкой уже вспоминал свой первый, когда он лейтенантом, зная свои действия наизусть, растерялся от того, как всё быстро заволокло дымом, и стоял, хлопал глазами, пока не получил оплеуху от начхима «Включись в ПДА, шляпа!» и потом, от оплеухи этой ожил, очнулся и отработал всё без сучка и задоринки. А начхим потом извинялся: ну ты, мол, это, зла не держи, сам понимаешь, на каждого доброго слова не напасёшься, а оплеух – пожалуйста, бездонная бочка.
К концу третьего месяца Слава перестал спать, что тоже, в общем, не удивительно. И совсем раскис от мечтаний о скорой встрече и будущей, непременно счастливой, долгой и полной приятностей жизни. Но на раскисшего Славу внимания никто не обращал – мало кто не раскисает сидя девяносто суток в железной бочке под водой. Виду-то не показывают, бодрятся, но – раскисают.
Когда задержали возвращение в базу, вот тогда и стало уже почти что невмоготу. Тут же был составлен план: вот тогда приходим, вот срываюсь и лечу (Миша опять тянет вахту за себя и за друга, но Миша даже за услугу это не считал: надо, значит надо), вот он Ленинград, а вот они – поцелуи, тут же лечу назад, но уже легче, потому что до отпуска будет рукой подать, а потом и вот она, – мечта и прямо в руках. На сколько задержали – никто не знал. Подумали где-то в верхах: раз лодка всё равно чухает домой через полигоны боевой подготовки, то отчего бы ей заодно не пообеспечивать задач какому-нибудь крейсеру или эсминцу – ну девяносто дней в море, ну девяносто пять, ну не умрут же они там, правильно? А тут вон как ловко всё выйдет по планам, а ловкий план, это как козырный туз – бьёт любую карту в колоде. Правда, в колодах тех бывают и джокеры, но авося с небосем никто не отменял – не было таких директив в военно-морском флоте, да и по сей день нет. И в этот раз они сработали: проболтавшись лишнюю неделю, лодка вернулась в базу и Слава тут же умчался в аэропорт.
– Миша, слушай, выручи, брат, тут дело такое…
– Слава, да лети уже, к чему слова, взгляды вот эти мокрые и вздохи, друг я тебе или труба на бане? Не надо объяснений, – не порти ими наших высоких отношений!
Миша был хорошим другом. Хотя «хороший друг» – это оксюморон, но больших эмоций на Мишу Слава выделить не мог, не сейчас, – чувства и мысли его быстрее самолёта летели в Ленинград.
* * *
После визита к Вилене Тимофеевне, Маше несколько полегчало и тоска её, острая и яркая, перешла в хроническую стадию, когда рук ещё высоко не поднять, но и истерики уже не случаются. Идя в детский сад за Егоркой, она даже почти радовалась тому, что погода явно налаживается, и бывает солнышко, и почки на деревьях, до того просто набухшие, дружно распускаются, и пахнет в воздухе свежей листвой и теплом, которого ещё нет по-настоящему, но вот запах уже есть.
– Угадай кто, – закрывая ей глаза ладонями, Слава говорил неестественно высоко, но Маша его узнала сразу же, даже до того, как успела испугаться, что кто-то хватает её сзади.
– Агния Барто! – и Маша ткнула Славу локтем, от чего тот даже ойкнул, не ожидая такой реакции.
Маша обернулась и строго спросила:
– Почему не дал телеграмму?
– Мы вчера пришли только, Маша! Что меня, что телеграмму получила бы ты только сегодня, так я подумал, что лучше уж меня!
– Подумал он…
Больше на строгости или ещё что Машу не хватило: она крепко обняла Славу, повиснув у него на шее, и зашептала: «Ну дурак же, ну какой дурак!». А потом они целовались и над ними смеялись дети, которые гуляли во дворе детского сада и дразнили их «тили-тили тестом, женихом и невестой». И они так вот стояли бы неизвестно сколько, если бы Егорка не прибежал к забору и не спросил, собираются ли они забирать своего ребёнка, или бросят тут умирать от старости, а себе заведут нового.
Домой Егорка ехал у Славы на шее, а Маша шла под руку, крепко прижавшись, и думалось ей, что счастливее, чем сейчас, быть уже нельзя и, возможно, и стоило пострадать эти несколько месяцев, которые казались ей теперь не такими уж и долгими и невыносимыми, чтоб вот сейчас идти вот так вот рядом и непонятно отчего не растаять совсем в радужную лужицу покоя и умиротворённости.
Дома встречал Петрович (которому Слава заранее занёс вещи) в новой тельняшке, которую он не надевал с самого Нового года, а берёг для особого случая.
– Вещи разложены, командир, – доложил он, – ужин на плите, осталось только разогреть!
– Вольно! Благодарю за службу! – рассмеялся Слава, а за ним и Егорка.
И тут измученные нервы окончательно расслабились и оставили Машу в покое, от чего она погрузилась в какой-то туман и смотрела на всё, что происходит как со стороны, вроде как и не принимая участия. Вернее, участие принимая, но никак совсем не реагируя. Как в тумане они что-то делали, чем-то ужинали и как-то играли с Егоркой, как в тумане потом, когда Егорка уже спал, целовались на кухне и оба, не сговариваясь, хотели оттянуть тот момент, когда окажутся в постели, обоим хотелось подольше понежиться в предвкушении и насладиться ожиданием, хотя пальцы и так уже дрожали и дышать было тяжело и казалось бы, – ну чего тут ещё ждать?
– Как это ты завтра улетаешь? – первый раз вынырнула из своего тумана Маша уже сильно под утро.
– Я же не в отпуске ещё, Маша, нам надо в море сходить денька на три, покатать нового командующего, потом лодку сдать и потом уже – отпуск. Но это не долго уже, скоро совсем.
– Ты когда-нибудь будешь моим?
– Я и так твой.
– Нет, так, чтобы совсем. Чтоб не ждать вовсе, не переживать и точно знать, что ты сегодня придёшь домой и мы будем, не знаю, спорить кому мыть посуду и я смогу отругать тебя за то, что ты не вынес мусор, а не трястись тут, как осиновый лист, от страха, что никогда тебя больше не увижу?
– Когда-нибудь, Маша, когда-нибудь. Я же не всю жизнь на флоте служить буду – старость же у нас впереди, не забывай! Тогда-то, эх, развернёшься!
– Чёрт бы побрал этот твой флот! Отчего ты не пошёл в бухгалтеры?
– От скуки чтоб не умереть, Маша. И оттого ещё, что не все юноши, когда растут, мечтают стать бухгалтерами, а вот о море почти все мечтают. Но только самые смелые, такие, как я, не боятся за мечтами своими идти.
– Каков смельчак, вы посмотрите! – на Машу накатывала грусть, но виду она показывать не хотела и старательно её отгоняла.
– Маша. Ты бы видела, сколько я тогда на параде, когда мы познакомились, топтался вокруг вас! Я даже уходил один раз, – всё никак не мог решиться заговорить, а потом пробивался к вам обратно сквозь толпу и паниковал, что потерял окончательно. Вся спина мокрая была, все заготовки в голове перебирал, ну, знаешь, как обычно, когда мужчины знакомятся. Миша же у нас специалист, вот уж кто на дам, как на амбразуру, он-то, на моём месте ни страха, ни сомнений не испытывал бы!
– Ловелас он у вас?
– Слушай, да нет. Просто женщин любит и ищет свою, да вот найти никак не может.
– А ты?
– А что я?
– Долго искал?
– Всю жизнь, так получается! А какая теперь разница? В общем, главное же, что нашёл!
– А ты в этом уверен, Слава?
– Что начинается сейчас?
– Сомнения, Слава. Я же женщина, и не одна, мне свойственно сомневаться.
– Уверен, Маша. А ты?
– Я-то давно да.
– Ну и хорошо же?
– Лучше не бывает, – вздохнула Маша и уткнулась носом в Славину шею, вдыхая его тепло и наслаждаясь последними минутами этой встречи. На миг ей пришло в голову, что вот сейчас ей нужно непременно запомнить его запах. И если потом она сможет воспроизводить в своей памяти, то всё у них будет хорошо.
В ту ночь они так и не уснули: было так хорошо, что просто проспать это время казалось преступлением, за которым потом последует и наказание, а зачем оно им? Наказание бывает и без преступления, но кто об этом думает то того, как оно случается? Под утро Маша перешла к Егорке (ну когда-то же он должен понять, что мы спим вместе, но сейчас не рановато ли?), а Слава сел у них в комнате под лампой с зелёным колпаком тихонько почитать книгу.
Потом утро и тот кусочек дня, который был отведён Славе, промелькнули, как один вдох. Вот Маша лежит рядом в Егоркой и делает вид, что спит, смотрит на Славу и думает: сделать ли ему замечание, что он сутулится, когда сидит, или пусть он думает, что она спит и расслабится? А вот они все провожают его в прихожей (Слава был категорически против того, чтоб они ехали в аэропорт) и Слава всё не может уйти, а Маша всё не может отпустить его, а Петрович с Егоркой смеются над ними, что они как дети и каждый из них для другого как любимая игрушка, с которой невозможно расстаться. Сказал это Петрович, и ему смешно, что он давно уже это всё пережил и знает, что кончается всё, и это тоже кончится, – исключений не бывает, а они, глупые, думают, что вот именно для них и сделают исключения те силы, которые вращают Вселенную. А Егорке смешно оттого, что он представляет то свою маму, то Славу, которого не понятно пора ли уже называть папой, в виде игрушек.
Проводив Славу, Маша сначала немножечко поплакала, а потом они с Егоркой съездили к Вилене Тимофеевне рассказать, что всё в порядке, они вернулись и все живы-здоровы, а телеграмму Миша не шлёт потому, что отпустил слетать в Ленинград Славу и опять несёт вахту за себя и за друга. Сейчас они ещё раз сходят в море, совсем не надолго, и потом сразу приедут в отпуск: от санатория оба как-то там отвертелись.
– Не знаю, как твой, а мой явно опять наплёл, что мама у него больная и надо срочно к ней лететь. А как прилетит, так опять маму ту видеть будет только урывками, бегая за всеми подряд ленинградскими юбками. А я тебе говорила, что всё будет хорошо? – вслух сказала Мишина мама, но было видно, что и у неё отлегло. Егорке, может и нет, а Маша точно заметила это облегчение, которое сама испытала – вот буквально вчера.
* * *
Уже и в те края заглянула весна. Пока ещё не пришла, но один свой глаз уже выставила: солнце, до того не показывавшееся из-за горизонта, висело теперь в небе почти круглые сутки и, не сняв ещё зимней одежды, люди уже надели солнцезащитные очки – отражаясь от белого снега, уже начавшего покрываться корочкой льда, солнце слепило нещадно. Сугробы медленно и неохотно начинали таять, становиться приземистыми и не такими пышными, и на вершинах сопок кое-где уже торчали на свободе острые каменные пики и мрачно-зелёные проплешины земли.
На выход в море передавали очень неблагоприятный прогноз погоды. Но для чего военные моряки вообще и подводники в частности принимают те прогнозы – абсолютно не понятно. Будто, знаете, объявили дождь и крейсер в море не вышел, смешно же? Корабли у нас делают крепкие, а уж людей-то и подавно: никакому ветру и не снилось.
Вернуться из моря планировали до девятого мая – нового командующего покатать было нужно, но не до такой же степени, чтоб пропускать праздник, причём, что морякам, что самому командующему. Командир был явно недоволен этим неожиданно образовавшимся выходом в море и даже пробовал протестовать, но его успокоили. Мол, чего там, выйдете на пару-тройку деньков, макнётесь и обратно в базу – новый командующий за медалью и с гордым званием уже настоящего подводника, а вы – в отпуск. Вы же только из автономки, поймите, у вас всё отработано. И матчасть проверена, и люди обучены. Ну кому нам ещё доверить нашего нового адмирала? Так что, если хотите, то мы сделаем вид, что вас спрашиваем и трепетно ожидаем вашего согласия. А так-то всё решено и выход завтра в семнадцать ноль-ноль по большой воде. Вот вам новая посуда, кстати, адмирал-то не местный, а с другого флота, не ударять же в грязь лицом, правильно? Вернёте потом, как придёте, тут всё под счёт.
Энергетические установки не выводили из действия. Дав сбегать людям домой по очереди (без ведома командования, естественно), отчалили за командующим и обратно в пучину.
