скачать книгу бесплатно
4
Она уже начала все забывать.
Просто удивительно, как она связала слово «забывать» с месячными, для нее они были не кровотечением, а очисткой от яда. Раз в несколько недель бывало это неизбежное, необходимое, полезное событие. Головная боль, озноб, тошнота и спазмы были признаками ее слабости, на самом деле их не было. Тетя Элси объяснила ей, что это естественно, что всем девушкам и женщинам приходится терпеть. Это называлось «проклятием», хотя сама Норма Джин никогда не пользовалась этим словом. Ибо месячные были от Бога, а значит, это не проклятие, а благословение.
И даже имя «Глэдис» она больше не произносила ни вслух, ни даже про себя. Говоря о матери здесь, в новом доме (что, впрочем, делала она редко и только в беседе с тетей Элси), Норма Джин называла ее «моя мать», спокойно и нейтрально, как говорят «моя учительница английского», или «мой новый свитер», или «моя лодыжка». И не более того.
Вскоре, однажды утром, она проснется и обнаружит, что все воспоминания о «моей матери» исчезли, как через три-четыре дня прекращается менструация, так же загадочно и непостижимо, как началась.
Яд вышел. И я снова счастлива. Так счастлива!
5
Норма Джин действительно была счастливой улыбчивой девушкой.
Но смех у нее был какой-то странный, немузыкальный. Чересчур высокий, точно писк мышки (именно так, кстати, дразнили бедняжку Норму Джин в приюте), на которую наступили ботинком.
Впрочем, не важно. Она все равно смеялась часто, потому что была счастлива, потому что смеялись другие, а в их присутствии смеялась и она.
В ван-найсской школе она была посредственной ученицей.
Да и в целом она была заурядной девушкой, если не считать ее внешности. Лица, то возбужденного, то испуганного, то счастливого, то горящего, как костер.
Она пробовалась на чирлидершу[26 - Чирлидерша – ведущая роль в группе поддержки, состоящей из девушек, в задачу которых входит моральная поддержка «своей» футбольной команды.]. Обычно в эту группу набирали самых хорошеньких и популярных в школе девушек со стройными фигурами и неплохими спортивными данными, а тут – вечно потная Норма Джин, которую тошнило на уроках физкультуры. Я даже не молилась, чтоб меня выбрали. Потому что знала: не следует донимать Бога, если перспективы безнадежны. Неделями она репетировала спортивные кричалки и знала каждую наизусть, знала все прыжки, наклоны, движения рук и ног. И видела, что получается у нее не хуже, чем у любой другой школьницы.
Но близился час испытания, и она все больше слабела, нервничала, и голос звучал как-то сдавленно, а потом вдруг она совсем не смогла говорить, и коленки обессилели настолько, что она чуть не упала на гимнастический мат. В спортзале в тот день собралось человек сорок девочек, и все они смущенно молчали, а капитан команды поддержки звонко сказала:
– Спасибо, Норма Джин. Кто следующий?
Она пробовалась в драмкружок. И выбрала для прослушивания отрывок из пьесы Торнтона Уайлдера «Наш городок». Почему? Наверное, из отчаяния. Ей хотелось быть нормальной, более чем нормальной, хотелось быть избранной. Пьеса эта казалась ей прекрасной, и Норма Джин чувствовала, что в одной из ролей этой пьесы найдет себе пристанище. Она превратится в «Эмили», и другие будут называть ее этим именем. Она читала и перечитывала пьесу, и ей казалось, что она понимает ее; какая-то часть души действительно ее понимала. Спустя годы она поймет: Я поставила себя в самый центр воображаемых обстоятельств, я существую в самом сердце воображаемой жизни, в мире воображаемых предметов, и в этом есть мое искупление.
Но, стоя на пустой освещенной сцене, моргая и щурясь, всматривалась она в первые ряды, где сидели ее судьи, и вдруг почувствовала, как ее охватила паника. Ведущий драмкружка выкрикнул:
– Следующий! Кто у нас следующий? Норма Джин? Начинайте!
Но она не могла начать. Держала текст в дрожащей руке, слова расплывались перед глазами, горло перехватило. Строки, еще вчера заученные наизусть, роились в голове, словно полоумные мухи. И вот наконец она начала читать, торопливо, сдавленным голосом. Казалось, язык распух и не помещается во рту. Она заикалась, запиналась и в конце концов окончательно сбилась.
– Благодарю, милочка, – сказал ведущий и жестом велел ее сойти со сцены.
Норма Джин подняла глаза от текста:
– П-пожалуйста!.. Можно начать сначала? – (Повисла неловкая пауза. В зале послышался шепот и сдавленные смешки.) – Мне кажется, я смогла бы сыграть Эмили. Я з-знаю, я – Эмили!
Если б я могла сбросить с себя одежду! Если б могла предстать перед ними обнаженной, какой меня создал Бог, тогда… тогда они бы меня заметили!
Но ведущий был непреклонен. И сказал ироническим тоном, чтобы другие, любимые его ученики оценили его остроумие и посмеялись над объектом шутки:
– Гм… Так, это у нас Норма Джин? Благодарю вас, Норма Джин. Но сомневаюсь, что такая трактовка устроила бы мистера Торнтона Уайлдера.
Она сошла со сцены. Лицо горело, но она намерена была сохранить достоинство. Как в фильме, где по ходу действия тебе полагается умереть. Пока на тебя смотрят, ты обязана сохранять достоинство.
Глядя ей вслед, кто-то восхищенно присвистнул.
Она пробовалась в хор девочек. Она знала, что может петь, знала! Она всегда пела дома, очень любила петь, и собственный голос казался ей мелодичным, и разве не обещала Джесс Флинн, что голос ей можно разработать? У нее сопрано, она была в том уверена. Лучше всего ей удавалась песенка «Все эти глупости». Но когда руководительница хора попросила ее спеть «Песню весны» Джозефа Рейслера, которую она прежде никогда не слышала, она уставилась на нотный лист, не в силах прочесть ноты. Тогда женщина уселась за рояль, наиграла мелодию и сказала, что будет аккомпанировать Норме Джин. И Норма Джин, растеряв всю уверенность, запела – тихим, дрожащим, скверным, совершенно не своим голосом!
И спросила, можно ли попробовать еще раз.
Во второй раз голос ее окреп и звучал лучше. Но ненамного.
Руководительница хора отказала ей, хоть и вежливо:
– Может быть, на следующий год, Норма Джин.
Для преподавателя английского языка и литературы мистера Хэринга она писала сочинения о Мэри Бейкер Эдди, основательнице Христианской науки, об Аврааме Линкольне – «величайшем президенте Америки», о Христофоре Колумбе – «человеке, который не боялся отправиться в неведомые края». Она показывала мистеру Хэрингу некоторые из своих стихов, аккуратно выведенных синими чернилами на листках нелинованной бумаги.
В неба я гляжу синеву —
Знаю, никогда не умру!
Знаю, ни за что не умру,
Если я тебя полюблю.
Если б люди на земле разом все,
Если б каждый на земле человек.
Вдруг сказали разом все:
«Я люблю!»
Пусть так будет навсегда и вовек!
Бог говорит: «Люблю тебя, тебя, тебя, и всех!»
И это правда, это так!
И Нелюбовь есть Грех!
Мистер Хэринг неуверенно улыбался и говорил ей, что стихи «очень хорошие, а рифма так и вовсе идеальная», и Норма Джин заливалась краской от удовольствия. Ей понадобилось несколько недель, чтобы наконец решиться и показать учителю стихи, – и вот, такая награда! У нее еще столько стихов, в дневник не помещаются! А еще есть стихи, которые давным-давно, молоденькой девушкой, написала ее мать. Еще до замужества, когда жила в Северной Калифорнии.
Рассвет в тумане красный,
День в полдень голубой.
И вечер – в желтых красках.
А после – ничего.
Но мили искр звездных
Зажгли над головой
Пространства Серебряны,
Страны неведомой[27 - Очевидно, первое четверостишие этого стихотворения навеяно строками Э. Дикинсон: «Природа скупа на желтое, / Копит его с утра / Для солнечного заката. / На синее щедра. / Пурпур транжирит, как женщина, / Но тратит едва-едва» и т. д. (перев. В. Марковой).].
Это стихотворение мистер Хэринг читал, перечитывал и недовольно хмурился. Нет, она точно зря его показала! Сердце ее стучало, словно у испуганного кролика. Мистер Хэринг был очень строг с учениками, и это несмотря на свою относительную молодость. Было ему двадцать девять. Худой, жилистый мужчина с рыжеватыми, уже начавшими редеть волосами. Ходил он, немного прихрамывая, – результат детской травмы. Он был женат, и учительской зарплаты едва хватало, чтобы прокормить семью. Он напоминал Генри Фонду в фильме «Гроздья гнева» – с той только разницей, что не был таким крепким и обаятельным. В классе он не всегда пребывал в добром расположении духа и был подвержен приступам сарказма. Нельзя было предсказать, как мистер Хэринг отреагирует на твои поступки и что скажет (а иной раз он говорил довольно странные вещи). Одна надежда – вызвать у него хотя бы улыбку.
Обычно мистер Хэринг улыбался Норме Джин, девочке тихой, застенчивой, чрезвычайно хорошенькой, с соблазнительной не по годам фигуркой. Она носила свитеры на пару размеров теснее, чем нужно. В каждом ее движении и взгляде так и сквозило неосознанное кокетство. По крайней мере мистеру Хэрингу казалось, что неосознанное. Пятнадцатилетняя секс-бомба, и, похоже, вовсе этого не осознает. А уж глаза, глаза!
Безымянное стихотворение матери Нормы Джин показалось мистеру Хэрингу «незаконченным». Стоя у доски с мелом (было это после уроков; Норма Джин пришла к нему на внеклассное занятие), он показывал ей недостатки «авторской рифмы». «Красный» и «красках» можно считать рифмой, хотя и не слишком удачной – однокоренные слова. А вот «голубой» и «ничего» – это вообще никакая не рифма. Ну, Норма Джин и сама это понимает. Во второй строфе с рифмами дела обстоят еще хуже: первая и третья строчки не срифмованы вовсе, а вот «головой» и «неведомой»… Да, это может показаться рифмой, окончания одинаковы, но нарушен размер. Стихи должны звучать музыкально, – в конце концов, ты их слушаешь, а не смотришь на них. И что за «Серебряна»? Он никогда не слышал о такой стране и сомневался, что она существует. «Туманный смысл и недомолвки» – вот типичные недостатки так называемой женской поэзии. А для крепкой поэзии нужна крепкая рифма, и потом, смысл стихотворения обязательно должен быть ясен.
– Иначе читатель просто пожмет плечами и скажет: «Э-э-э, да я сам могу написать куда лучше!»
Норма Джин засмеялась – только потому, что засмеялся мистер Хэринг. Ее глубоко смутили недостатки в материнском стихотворении (хотя она упрямо считала его красивым, странным и загадочным), но она вынуждена была признать, что и сама не знает, что это за страна такая – «Серебряна». И виновато добавила, что мать ее не училась в колледже.
– Мама вышла замуж, когда ей было всего девятнадцать. Хотела стать настоящей поэтессой. Хотела быть учительницей. Как вы, мистер Хэринг.
Это заявление растрогало Хэринга. Какая же славная девочка! Но он по-прежнему держал учительскую дистанцию.
Голос Нормы Джин как-то странно дрожал, и Хэринг мягко спросил:
– А где сейчас твоя мама, Норма Джин? Ты с ней не живешь?
Норма Джин молча помотала головой. На глаза ей навернулись слезы, а юное лицо застыло, словно в ожидании страшного потрясения.
Только тут Хэринг вспомнил, как слышал, что она сирота, находится на попечении округа и живет в семье Пиригов. Ох уж эти Пириги! В прошлом у него учились и другие приемные дети из этой семейки. Просто удивительно, что эта девочка такая ухоженная, здоровенькая и смышленая. Пепельные волосы чисто вымыты, одета опрятно, хоть и слегка вызывающе. Дешевый красный свитерок соблазнительно обтягивает красивую маленькую грудь, а юбочка из серой саржи едва прикрывает ягодицы. Уж лучше не смотреть.
Он и не смотрел, и не собирался. Он жил с изнуренной молодой женой, четырехлетней дочерью и восьмимесячным сыном, и это видение, безжалостное, как палящее солнце пустыни, вечно стояло перед его покрасневшими от усталости глазами.
Но все же он выпалил:
– Знаешь, Норма Джин, приноси другие стихи, и твои, и твоей мамы. Всегда, в любое время. С удовольствием их почитаю. Это же моя работа.
И так вышло, что зимой 1941 года Сидни Хэринг (он был любимым учителем Нормы Джин во всей ван-найсской школе) стал встречаться с ней после занятий, то раз, то два раза в неделю. Они без устали говорили – о чем же они говорили? – в основном о романах и стихах, которые Хэринг давал Норме Джин на прочтение. Она читала «Грозовой перевал» Эмилии Бронте, «Джейн Эйр» Шарлотты Бронте, «Землю» Перл Бак, тоненькие сборники стихов Элизабет Баррет Браунинг, Сары Тисдейл, Эдны Сент-Винсент Миллей и, наконец, любимого поэта Хэринга, Роберта Браунинга. Он продолжал «разбирать» ее девичьи стишки (она никогда больше не показывала ему стихов матери, и правильно делала). Однажды они засиделись допоздна, и Норма Джин вдруг спохватилась, что ее давным-давно дожидается миссис Пириг, которой она обещала помочь по дому. И тогда Хэринг предложил ее подвезти.
С тех пор он частенько подвозил ее к дому, стоявшему примерно в полутора милях от школы, чтобы у них было больше времени на разговоры.
Мистер Хэринг готов был поклясться, что это общение носит невинный характер. Совершенно невинный. Девочка была его ученицей, он был ее учителем. Он и пальцем до нее не дотронулся, ни разу. Разве что, распахивая перед ней дверцу машины, слегка касался ее руки – чисто случайно, разумеется, ну и длинных волос тоже. Сам того не желая, вдыхал ее аромат. И возможно, смотрел на нее слишком уж жадным взглядом, а иногда, во время оживленного разговора, вдруг сбивался с мысли, начинал запинаться и повторяться. И сам не желал признаться себе в том, что, когда после этих свиданий возвращался к замученной семье, перед глазами все время маячило прелестное детское личико Нормы Джин, ее улыбка, ее обольстительная фигурка, взгляд ее влажно-синих глаз, всегда чуть-чуть расфокусированный, словно говорящий «да».
Я живу в твоих мечтах, ведь правда? Приди, живи и ты в моих!
Однако на протяжении нескольких месяцев их «дружбы» девушка ни разу не флиртовала с ним, ни разу не намекала на секс. Похоже, она действительно хотела говорить лишь о книгах, что давал ей почитать мистер Хэринг, да о своих стихах, которые он совершенно искренне считал «многообещающими». Если в стихотворении говорилось о любви и адресовано оно было некоему загадочному «ты», Хэринг и предположить не мог, что этим «ты» был он сам, Сидни Хэринг. Лишь однажды Норма Джин удивила Хэринга, и случилось это, когда они затронули в разговоре совершенно новую тему. Хэринг заметил, что не доверяет Ф. Д. Р.[28 - Франклину Делано Рузвельту.], что в новостях с фронта бывают подтасовки, что он вообще не доверяет политикам – из принципиальных соображений. Норма Джин вдруг вспыхнула:
– Нет-нет, это совсем не так! Президент Рузвельт – совсем другое дело!
– Вот как? – с усмешкой заметил Хэринг. – А откуда ты знаешь, какой он? Ты что, знакома с ним лично?
– Конечно нет, но я ему верю. Я слышала его голос по радио!
После паузы Хэринг заметил:
– Я тоже слышал его голос по радио, и у меня создалось впечатление, что мною манипулируют. Все, что мы слышим по радио или видим в кино, создается по определенному сценарию и после репетиции играется на публику. Это не происходит спонтанно, ни в коем случае. Может показаться, что человек говорит от души, но на деле это не так. И не может быть иначе.
Норма Джин взволнованно сказала:
– Но президент Рузвельт – великий человек! Возможно даже, не менее великий, чем Авраам Линкольн!
– С чего ты взяла?
– Я в него в-верю.
Хэринг расхохотался:
– Знаешь, что в моем понимании вера, Норма Джин? Люди верят лишь в то, что сами считают неправдой.
Норма Джин нахмурилась:
– Это не так! Мы верим в то, что считаем правдой, пусть даже эту правду невозможно доказать!
– Но что, к примеру, ты можешь знать о том же Рузвельте? Только то, что о нем пишут в газетах и говорят по радио. Готов поспорить, ты даже не знаешь, что он калека!
– Ч-что?!
– Калека, инвалид. Говорят, он перенес полиомиелит. Ноги у него парализованы. Он передвигается на инвалидной коляске. Неужели не заметила, что на всех фотографиях он запечатлен лишь до пояса?
– О нет! Быть такого не может!
– Но я это точно знаю. Из надежного источника. От дяди, он работает в Вашингтоне, округ Колумбия. Вот так!
– Все равно не верю.
– Что ж… – Хэринг улыбнулся, этот разговор его забавлял. – Можешь, конечно, не верить. Рузвельту все равно, во что верит или отказывается верить Норма Джин в своем Ван-Найсе.
Они сидели в машине Хэринга, на немощеной улочке, на окраине городка. В пяти минутах езды от лачуги Пиригов на улице Резеды. Поблизости находилась железная дорога, а за ней в туманной дымке виднелись предгорья хребта Вердуго. Казалось, впервые за все то время, что они были знакомы, Норма Джин видела Хэринга по-настоящему. Разгорячившись из-за спора, она часто дышала, смотрела ему прямо в глаза, и он вдруг страстно захотел привлечь ее к себе, сжать в объятиях, и успокоить, и утешить. Широко раскрыв глаза, она вдруг прошептала:
– О! Я терпеть вас не могу, мистер Хэринг! Вы совсем мне не нравитесь!
Хэринг рассмеялся и повернул ключ в замке зажигания.
Высадив Норму Джин у дома Пиригов, он вдруг обнаружил, что весь вспотел, майка его промокла, от волос разве что не шел пар. А в брюках сердито пульсировал твердый, как кулак, пенис.
Но ведь я до нее и пальцем не дотронулся! Мог, но не стал!
Когда они встретились в следующий раз, этот взрыв эмоций уже забылся. Разумеется, о нем не упоминалось, речь шла лишь о книгах и поэзии. Девочка была его ученицей, а он – ее учителем. Они больше не будут говорить друг с другом в таком тоне, и это, черт возьми, к лучшему, думал Хэринг, он не был влюблен в эту пятнадцатилетнюю девчонку, но рисковать не стоило. Он может потерять работу, разрушить и без того шаткий брак. К тому же у него было чувство собственного достоинства.
А если бы я до нее дотронулся? Что тогда?
Ведь она писала эти стихи для него, верно? И обожаемый «ты» из ее стихов был Сидни Хэринг, разве нет?
И вдруг в конце мая, внезапно и по неведомой причине, Норма Джин перестала ходить в ван-найсскую школу, хотя до перехода в десятый класс ей оставалось доучиться три недели. Она не сказала любимому учителю ни слова. В один прекрасный день она просто не явилась на урок английского, а назавтра директор известил мистера Хэринга и остальных преподавателей, что девушка официально ушла из школы «по личным обстоятельствам». Хэринг был в смятении, но старался того не показывать. Что с ней случилось? Почему она бросила школу в столь неподходящий момент? Почему не сказала ему ни слова?
Несколько раз он снимал телефонную трубку, хотел позвонить Пиригам и поговорить с ней, но так и не решился.
Не связывайся. Держи дистанцию.
Если только не любишь ее. А что, любишь?
И вот однажды он, одержимый мыслями о девушке, столь внезапно ушедшей из школы и его жизни, приехал на улицу Резеды – в надежде хотя бы мельком, хотя бы издали увидеть Норму Джин. Вдыхая запах горелого мусора, смотрел на ветхое каркасное бунгало, на лужайку перед домом, где не росло ни травинки. Как им только позволяют брать к себе приемных детей? В ярком полуденном свете дом Пиригов выглядел совершенной развалиной, серая краска облезла со стен, крыша прохудилась, и Хэрингу казалось, что зрелище это наполнено смыслом, дом этот был символом низменного мира, в котором по прихоти судьбы обречена была прозябать невинная девочка, и спасти ее, храбро вызволить ее отсюда мог лишь человек вроде Хэринга. Норма Джин? Я приехал за тобой, приехал, чтобы тебя спасти.
Тут из пристроенного к дому гаража вышел Уоррен Пириг и направился к пикапу, стоявшему на подъездной дорожке.
