скачать книгу бесплатно
Николай протянул чек, Ирина Витальевна приняла его, быстро взглянув на неровный почерк сына.
– Как хорошо, что у тебя все так удачно сложилось, – вздохнула она в очередной раз, искренне радуясь успехам сына. – Теперь не мы, а ты можешь помогать нам.
Явный перебор: муж матери Дастин Кейн не был ни бедным, ни жадным.
– Будь осторожнее там, в России, – еще раз напомнила Ирина Витальевна, – много наличных не таскай при себе, с девушками тоже поаккуратнее: знаешь, сколько там авантюристок, мечтающих подцепить богатого иностранца!
Она обняла сына и шепнула ему в ухо:
– Будешь в Петербурге, воздержись от визита к отцу. Я, конечно, не могу требовать, но все же прошу прислушаться. У него теперь другая семья, другие дети – он забыл о тебе. Но наверняка наслышан о твоих успехах. Начнет денег просить, а ты ведь такой добрый и наивный…
Материнское напутствие больше смахивало на приказ. Наконец Ирина Витальевна отстранилась и произнесла уже громко и зло:
– Не давай ему ничего, как бы он ни просил. А то этот неудачник сделает из тебя дойную корову.
Он зашел к матери попрощаться, но сейчас уже жалел об этом. Можно было обойтись и телефонным звонком. Придется выслушивать то, что он уже слышал неоднократно. Мать не любила вспоминать свое советское прошлое, но уж если вспоминала, то потом не могла остановиться, рассказывая о тех годах с каким-то мрачным упоением.
– Вспоминать не хочется, – произнесла она привычную фразу, – ведь всю семью на себе тащила, пахала с утра до ночи… Работа адская, а у меня еще ребенок на руках и муж, который хуже ребенка…
– Ник, ты не за рулем? – спросил заглянувший в комнату Дастин. – Давай по сто граммов виски.
Он словно почувствовал, что Николаю нужна помощь.
– А мне сделай «дайкири», – попросила Ирина Витальевна, – только, умоляю, не клади много льда.
Дастин вышел, и слышно было, как он произнес по-русски, вспомнив полюбившееся выражение: «На посошок».
До отлета в Россию оставалось два дня.
– А может, и мне виски выпить? – спросила мать у Николая. – Когда мы еще увидимся?
Ирина Витальевна все же решила проводить сына, отправилась с ним в аэропорт Джона Кеннеди. Дастин Кейн тоже не захотел оставаться дома. Втроем они стояли в длинном зале, по которому бесконечным потоком двигались люди.
Мать посмотрела на большой кожаный чемодан, с которым Николай отправлялся в Россию, и посоветовала:
– Глаз с него не спускай. Особенно когда в Петербург прилетишь. И вообще, зачем тебе такой дорогущий чемодан? Купил бы какой-нибудь неброский – из пластика или кожзаменителя. Не так ли, Дастин?
– Что? – не понял думающий о чем-то другом мистер Кейн. – Конечно, ты права. Я бы тоже хотел сейчас улететь в Россию.
– Зачем тебе Россия? Что ты там забыл?
– Мне было там хорошо, – ответил Ирине Витальевне американский муж, – там жила женщина, которую я любил, и она тогда меньше всего думала о качестве чемоданов.
Вскоре объявили посадку.
Мать обняла Николая и напомнила:
– К отцу лучше не ходи. Можешь себе жизнь поломать. Неудачники – они ведь заразные.
Часть вторая
Глава первая
За шестнадцать лет двор его детства почти не изменился, и Николай тут же все вспомнил. Разве что разрослись кусты возле домов и деревья вымахали. Деревянная зимняя горка – судя по облупившейся краске, та же самая, что и прежде, – возвышалась на детской площадке. Скамейки с выбитыми рейками прятались под ветками акаций. Вокруг скамеек земля вытоптана, тут же валялись бутылки и алюминиевые пивные банки. Солнце отражалось в лужах, оставшихся после недавнего ливня, по ним плыли облака и сорванные ветром желтые цветки акаций. Во дворе не было играющих детей, и только редкие прохожие пересекали его, стремясь более коротким путем добраться до станции метро. Вид был унылый и пустынный.
Только запах остался неизменным. Щемящий запах детства – смешение аромата цветущих одуванчиков на газонах, едкого духа недавно выкрашенных стен парадных, затхлого смрада подвалов. Пахло обедами, которые готовили хозяйки за обитыми потертым дерматином дверями.
В квартире бабушки никого не оказалось. Николай несколько раз надавил на кнопку звонка, а потом, приложив ухо к дверной щели, прислушался. Приглушенный стенами хрип звонка пробежался эхом по комнатам – и никаких других звуков.
Торганов прислонился к стене, но тут же отстранился и на всякий случай стряхнул пыль. Сел на свой чемодан и обвел взглядом лестничную площадку. Четыре квартиры, в них живут люди, имена и внешность которых он не помнит. Что-то всплывало в памяти, какие-то события и разговоры, но вспоминалось так нечетко, будто он бывал в этом доме редко и мимоходом. На этой площадке жил его одноклассник, но Торганов даже его фамилию помнил смутно. Может, и не стоило приезжать сюда, может, надо было лететь прямым рейсом в Москву, чтобы не сидеть сейчас на чемодане возле ободранной двери в детство и не мучиться, пытаясь вспомнить то, что и не нужно знать.
Отец, вероятно, на работе. Ему пятьдесят пять. Если у него новая семья, очевидно, и жена тоже работает. А бабушка? Жива ли она? В последний раз Николай разговаривал с отцом по телефону лет семь назад, когда у него еще только начиналась совместная жизнь с Джозефиной. Потом у отца сменился номер телефона, и Николай даже не пытался узнать новый, отправлял иногда запечатанные в конверт открытки с поздравлениями к Новому году или к Рождеству. Отец поначалу писал часто, потом все реже, а за два последних года – ни одного послания от него не было. То ли ему надоело отправлять письма в никуда, то ли обиделся на невнимание сына, а может, понял, что не нужен ему, и не хотел навязываться со своими проблемами, со своей бедностью, наконец.
Николай поднялся с чемодана, позвонил в соседнюю квартиру и почти сразу услышал за дверью приглушенный шепот:
– Кто там?
– Я к Торгановым приехал, к соседям вашим, а их нет.
– Правильно: нет их, – подтвердил женский голос.
– А когда будут, не могли бы сказать?
– Откуда мне знать? Они же теперь в Москве живут.
– Как в Москве? – удивился Николай. – И бабушка тоже?
Про бабушку он спросил специально, чтобы узнать – жива ли она. В этот момент лифт прогромыхал мимо, опускаясь вниз. За дверью соседей стояла тишина. Торганов понял, что за ним внимательно наблюдают в глазок.
– Я – сын Александра Михайловича, – громко произнес Николай, – вы не могли бы ответить?
– Я никому ничего не должна и вам докладывать не обязана, – отозвался сердитый женский голос. – Какой такой сын? У бывших соседей две дочки.
Лифт внизу остановился. Кто-то вошел в него, и кабина поползла наверх. Николай достал из пиджака старый советский паспорт и показал в глазок.
– Посмотрите: вот моя фамилия. А вот здесь – штамп с пропиской. Я прописан именно здесь. С другим вашим соседом Сергеевым в одном классе учился…
– Отойдите от двери, а то я милицию вызову.
– Простите, но я…
В этот момент на этаже остановился лифт. Из него на площадку вышел светловолосый мужчина, бросил взгляд на Торганова и пошел к двери квартиры напротив. Достал из кармана ключ, попытался вставить его в замочную скважину. Промахнулся, выругался вполголоса, посмотрел на Николая и прищурился:
– Колька, что ли? Хорошо выглядишь, блин, как я погляжу. А твоих нет: они в Москву слиняли. Давай ко мне! Ну, че смотришь, будто не узнаешь кореша? Я – Валька Серегин.
– Узнал, конечно, – неуверенно произнес Торганов и, обернувшись к соседской двери, сказал: – Простите, не смею больше беспокоить.
Подхватил чемодан и пошел через площадку.
– Не смеет он! – усмехнулся бывший одноклассник, заходя в свою квартиру, откуда пахнуло кислой капустой. – Как уехал в свою Израиловку, так сразу робким стал. А помнишь, как мы две бутылки водяры в универсаме стырили? Не боялся тогда!
Похоже, что в голове Вальки Серегина перепутались все воспоминания. Во всяком случае, Торганов знал про себя, что ничего и никогда не воровал, тем более водку.
– Да, сейчас бы сюда два этих пузыря! – мечтательно произнес бывший одноклассник. – Заодно и встречу отметили бы.
Квартира его была двухкомнатной и захламленной ненужными вещами. В коридоре и в комнате стояли увесистые связки разобранных картонных упаковок от телевизоров и оргтехники.
– Пункт закрыли на месяц, – объяснил Валька, – так я их дома пока храню, а то если оставишь во дворе – обязательно кто-нибудь им ноги приделает.
– Ты в пункте приема вторсырья трудишься? – спросил Николай.
– Еще как тружусь, – обрадовался вопросу Серегин, – вкалываю сдатчиком. Только вот почти месяц ничего заработать не удается, страдаю, а некоторые…
Он не закончил фразу и посмотрел на чемодан Торганова.
– Можешь оставить его у меня. Ничего с твоим чемоданером не случится. Если, конечно, в нем нет ничего ценного. Давай пока в магазин сбегаем. Пивка возьмем, встречу отметим!
Пить пиво, а тем более водку с малознакомым человеком в планы Николая не входило, но он дал пятьсот рублей, хотя Валентин просил двести – просто не было купюр помельче. Серегин исчез на полчаса, потом вернулся с полиэтиленовым пакетом, наполненным бутылками водки и пива. Вместе с ним пришел и еще один мужик с опухшим лицом.
– Вот, – сказал Серегин, – узнаешь или нет?
Торганову не надо было вглядываться: этого человека он видел впервые.
– Ну, ты че? – не поверил Валентин. – Это же Андрюха Бородавкин – он тоже вместе с нами учился.
Человека с такой примечательной фамилией Торганов не забыл бы никогда, но он не помнил. Пожал плечами и улыбнулся:
– Ребята, я пить не буду.
Но отказываться пить водку в России то же самое, что в Штатах отказываться от пирога в День благодарения. Его заставили пить за встречу, потом за класс, за весь педагогический коллектив и за каждого учителя в отдельности. Вспоминались разные истории, произошедшие не с ним, и за каждую историю тоже надо было пить. Потом Серегин достал альбомы со школьными фотографиями и демонстрировал их гостю.
– Вот это я в первом классе, – говорил он, – это тоже я. Это моя бабушка. Царствие ей небесное. Это… не помню кто. А вот весь наш класс. Кстати, Бородавкин, а ты где?
Бородавкин пьяно улыбался и тыкал пальцем во все лица подряд.
– Ах, да, – вспомнил хозяин квартиры, – ты же с нами полгода всего и учился, а потом тебя в параллельный перевели, а после восьмого ты в ПТУ пошел.
– Куда пошел? – напрягся Бородавкин. – За это и ответить можно!
Но Валентин, казалось, не заметил угрозы, продолжая показывать Торганову школьные фотографии.
– Вот это Витек Сушкин, он сейчас сидит за ограбление тещи – три года впаяли ни за что. Это Вадик Разумовский – в Чечне его убили. Эта рыжая стерва – моя жена Люська Волобуева. Я с ней два раза разводился, а сейчас снова вместе живем – как-никак, двое детей. Дети на даче, и она с ними, наверное. Это Демин, который в олигархи, гад, подался – ларьки вокруг пооткрывал, а мне бутылку пива в долг дать не хочет…
Серегин показывал фотографии детей и рассказывал, кто кем стал или не успел стать. Но Торганов никого не узнавал. И все же интересовался.
– А эта девочка?
– Да какая это девочка! Это Машка Мироненко. Она теперь официантка в одном шалмане, четыре раза замужем была. Это Иванов, но что с ним, не знаю – затихарился где-то. А это… как ее – отличницей была. Потом, говорят, мужа замочила и всю семью – ей расстрел дали.
Николай посмотрел на маленькое личико с печальными глазами и не вспомнил.
– А это кто? – удивился Валентин. – Узнать не могу. Так ведь это ты и есть! Ну, да – Торганов и есть: мой лучший друг, с которым мы два пузыря водки в универсаме увели…
Николай посмотрел на лицо мальчика и не узнал, хотя что-то смутно тревожное шевельнулось в нем.
– Послушай, Колька, – встрепенулся бывший одноклассник, – хочешь бизнес провернуть? У меня идея классная есть. Я же одно время шофером на станции «Скорой помощи» вкалывал. У меня там до сих пор дружбаны остались. А вчера я санитара встретил, так он мне сказал, что они три новые машины получили, а две старые будут списывать. Ты денег дай, мы «рафик» купим, перекрасим, а потом поставим его на линию, как маршрутное такси. Знаешь, сколько бабок огрести можно!
– Я подумаю, – пообещал Николай.
– Думай быстрее, – посоветовал Серегин, – а то другого инвестора найду. А пока дай еще сотню: я за пивом сбегаю.
Еще дважды бегали в магазин, а когда в очередной раз подошли к квартире Серегина, на площадку выглянула та самая соседка, которая разговаривала с Торгановым через дверь. Николай увидел ее и понял, что эта женщина живет здесь недавно. Прежние соседи были люди тихие.
– Ну, вот, – закричала она, – не успел вернуться, снова пьянку закатил!
Похоже, что все соседи приняли Николая за кого-то другого.
– Простите, – сказал он, – я сегодня уже уезжаю. Может, у вас есть номер телефона моего отца? Вдруг он вам оставил на всякий случай?
– А чего ты не спрашивал! Есть, конечно.
Она скрылась в квартире, закрыла за собой дверь, но вскоре появилась снова с клочком бумаги в руке.
– Вот, звони! Твоя бабушка телефон оставила, когда уезжала.
Он взглянул на листок и сунул его в карман.
День закончился удивительно быстро. Как он оказался на вокзале и в купе поезда, Николай не мог потом вспомнить. Сны в поезде ему обычно не снились. И все же, проваливаясь куда-то, уже находясь на пути к беспамятству, Коля вдруг с тревогой и тоской понял, что летит сейчас совсем не туда, куда стремился.
«Ну, хоть отца увижу, – подумал он, – помогу ему. Дам денег… Выпью с ним пива…»
В далекие советские времена Александр Михайлович Торганов пахал журналистскую ниву, работая корреспондентом в многотиражке Кораблестроительного института. Газета была двухполосной – всего один листок формата А3, «горчичник», на жаргоне журналистской братии. Газета выходила раз в неделю, работа была не пыльной, и платили за нее немного – сто двадцать рублей в месяц, из которых тринадцать процентов составлял подоходный налог и еще один – профсоюзный взнос. Так что в коммунистическую партию Александр Михайлович не вступал из соображений экономии семейного бюджета, чтобы не платить еще и партийные взносы. Жене он отдавал ровно девяносто рублей, оставляя себе четырнадцать с копейками на сигареты и пиво – этих денег Александру Михайловичу, по-видимому, хватало. Кружка пива в уличном ларьке стоила стоила двадцать две копейки, а пачка сигарет без фильтра «Аврора» – четырнадцать. На транспорт ему тратиться не приходилось: два месячных проездных билета полагались двум сотрудникам газеты по редакционной смете. На девяносто рублей невозможно, конечно, содержать семью из трех человек, один из которых к тому же – молодая красивая женщина. Слава богу, что у Ирины Витальевны была неплохая профессия – она работала гидом-переводчиком в городском бюро путешествий и экскурсий. Зарплата у нее была такая же, сто двадцать рэ, но иностранные туристы, которых она возила в экскурсионном автобусе по Ленинграду и пригородам, все же – не студенты Корабелки: в благодарность они оставляли красавице-гиду разные презенты в виде советской десятки, вложенной в набор сувенирных открыток, или коробочки с колготками. Открыток в доме накопилось много, да и пустых коробочек с изображенными на них полуобнаженными худыми красотками валялось по углам немало. Иногда к Ирине Витальевне обращались подружки с просьбой продать им импортные колготки, что мать Коли и делала с удовольствием за все те же десять рублей.
Иногда по вечерам, засыпая, маленький Коля слышал, как мать возмущается на кухне.
– Саша, – говорила она мужу, – ты бы хоть в КПСС вступил, взяли бы тебя в городскую газету, зарабатывал бы больше, а то я вкалываю как проклятая – всю семью на себе тащу.
Обычно эти разговоры начинались после того, как мать возвращалась из ресторана, куда ее регулярно приглашали довольные иностранные туристы.
– Я меньше двухсот пятидесяти домой не приношу, а то и поболе, – громко шептала за стеной Ирина Витальевна, – рискую своей свободой, принимая эти подачки, а тебе на все наплевать – хочешь, как Сергей, всю жизнь проходить в старом пиджаке с рваной подкладкой!
Сергей Довлатов был редактором газеты «За кадры верфям», в которой единственным корреспондентом являлся отец маленького Коли. Часто Довлатов заходил к ним домой с бутылкой водки, ставил ее на кухонный стол и распахивал полы клетчатого пиджака, демонстрируя жене своего подчиненного истертую подкладку:
– Вот так живут советские журналисты!
Ирина садилась с гостем и мужем за стол, выпивала пару рюмочек, морщась, а когда водка заканчивалась, ставила на стол бутылочку «Джонни Уокера» или «Белой лошади», которые ей иногда презентовали иностранцы. Ей было жалко виски, но Довлатов все же был начальником мужа.
Николай не помнил Довлатова – тот эмигрировал в Штаты, когда Коля был еще маленьким. Редактором вузовской газетенки стал другой человек, а когда он внезапно умер на собственной кухне, назначили Торганова-старшего. Зарплата увеличилась на тридцатку, но перебранки родителей продолжались. Отец, правда, не ругался, может быть, злился, но только отшучивался.
