скачать книгу бесплатно
Да ни в чем она не виновата, отстаньте! Не то, так это, а все равно так бы и случилось, раз кто-то так решил!
Решил? Что решил? Лиду убить решил? А кто? Кто? А может, решил бы, да не убил бы, если бы не ты, Танзилюшечка? А?
Танзиля понимала, что все, хватит уже, нужно идти, что-то делать, говорить, быть там, снаружи. А морда зареванная – так этим сейчас и не удивишь никого. Лиду она любила. Но как бы ей хотелось, чтобы оказалось все так, как если бы она была совсем ни при чем.
«Да что я такое придумала на себя! – обозлилась она, собравшись с силами. – Просто завидовала всегда Лиде, вот и кажется, что в ее смерти виновата».
– Нервы лечить надо, уважаемая, – проговорила шепотом сама себе Танзиля и, ухватившись за край подоконника и опираясь другой рукой в пол, медленно встала, подошла к зеркалу над рукомойником, провела пальцами по несчастному заплаканному лицу и направилась к двери, чтобы выйти туда, наружу.
Полиция уехала. Тело несчастной Лиды увезли. Поняли они что-то или нет, никому не доложили. Предупредили, что, возможно, вызовут повесткой или сами заедут, предварительно предупредив. Вежливые и равнодушные.
В коридоре ее догнала эта девица, Екатерина, что ли. Соседка Лидина. Чего ей тут надо… А, детей отпросить хочет.
Танзиля пожала плечами.
– Под вашу ответственность и только Медведеву, – вяло произнесла она. «Кого, интересно, теперь назначат. А, неважно. Хотя, лучше бы не Меркулова, он, говорят, идиот, цепляется не по делу и строить очень любит. А детей не любит совсем». «Да кто их любит вообще, тем более сейчас! – визгливым голосом заговорила внутри себя Танзиля, обращаясь к Танзиле предыдущей. – Это все вы с Лидушкой идиотничали, забота, долг, сюси-пуси!.. А что у тебя нет семьи, что у нее нет. Не было. Так что – Меркулов, Фигулов, хрен собачий – без разницы. Я работу свою знаю, а остальное – нервы лечить надо».
– Танзиля Усмановна! Танзиля Усмановна, извините, что отвлекаю…
«А, это та девица, не ушла еще».
Танзиля сделала внимательное лицо и даже любезно улыбнулась одним ртом. Спонсор все-таки, бесплатный компьютерный сервис, нужно потерпеть.
– Танзиля Усмановна, вы не припомните, дверь задняя вчера закрыта была, как обычно? То есть вы извините меня, пожалуйста, что лезу…
Девица не смогла договорить, потому что Танзиля внезапно почувствовала холодный, просто ледяной страх и ничего умнее и лучше не смогла придумать, как прервать Катерину на середине фразы. Она проскрипела:
– На этот вопрос я отвечала полиции, потому что они имеют право задавать вопросы и получать ответы, чтобы быстро и правильно выполнять свою работу, в данном случае – выяснить личность убийцы. И я не понимаю, почему вы меня об этом спрашиваете и, главное, почему я вам должна отвечать, – Танзиля наклонила голову и собралась уйти прочь.
– Я все понимаю, извините еще раз, – пробормотала девица. – Просто… Геннадия, кажется, подозревают. Двери входные заперты были, в интернате только свои, а он был неоднократно замечен в проникновении – по их терминологии. Кажется, именно вы, Танзиля, их на этот счет просветили? Обычный подросток, а ему психическую нестабильность припаяют, и вперед, в спецбольницу. Вам не жалко его?
– А кто еще? – выкрикнула вдруг Танзиля. – Кто? И не пропало ничего! Зачем лезть? Зачем с такими трудностями на третий этаж к ней пробираться? Ведь не видел никто никакого постороннего и не слышал никто ничего странного! Да и ценного не было ничего у Лиды на тот момент, кроме сережек с турмалином, которые так на ней и остались!
Тут Танзиля Усмановна опять вспомнила все, что было утром, и все, что она увидела в кабинете у начальницы, и саму начальницу, мертвую, задушенную, страшную. Прикрыв рот рукой, она быстро, почти бегом, пошла прочь.
Катя с Викусей присели рядышком на банкетку возле поста охраны. Молчали, пригорюнившись.
Охрана в лице Петра Михайловича, пенсионера, их не трогала и не прогоняла. Петр Михайлович сам был в состоянии не лучшем, так как преступление произошло именно в его смену, а именно – накануне, в пятницу вечером, и это не просто служебная неприятность, это как раз то, что может быть названо преступной халатностью, повлекшей и так далее, со всеми вытекающими из этой формулировки катастрофическими последствиями. Думать об этом было страшно.
Хотя он не был циником, а был нормальным пожилым дядькой и Лидию Петровну жалел, но вполне понятный страх мешал ему жалеть от всей души и на совесть.
Он прохаживался взад и вперед по просторному вестибюлю, засунув большие пальцы за ремень форменных штанов и напряженно вспоминал весь вчерашний вечер, стараясь за что-то зацепиться в памяти и понять наконец, что же на самом деле произошло, потому что в виновность воспитанника Коростылева Геннадия Дмитриевича, семнадцати лет от роду, он не верил.
Заступил на смену он в восемь вечера, пришел вовремя, даже немножко раньше. Сменял Фадеева, тоже, кстати, Петра, только Федоровича. Хотя, какой он Федорович. Петя просто, студент-заочник. Правда, армию отслужил. Но все равно, пацан еще.
Петя ввел его в курс последних событий, потом сбегал и проверил черную лестницу, убедился, что стальные задвижки на всех дверях закрыты и никто из контингента не проник на запретную территорию, – эту процедуру полагается выполнять каждый раз в пересменку.
Иногда ребята, конечно, это не делают, потому что лень, да и незачем, тупая перестраховка, но Петр Михайлович когда-то служил на флоте и порядок знает. Когда он принимает смену, все неукоснительно исполняется, ребята привыкли и не бунтуют, потому как проще до третьего и обратно вниз пробежаться, чем что-то пытаться объяснить «этому дуболому».
Про «дуболома» Петр Михайлович знал, доложили, но поскольку симпатий у штатских никогда не искал, а соблюдение правил считал стержнем жизни, то относился к сему определению почти как к похвальной краткой характеристике.
Так, что там Петя ему доложил, когда смену сдавал?
А, вот что. Директриса позвонила по местному и предупредила, что к ней должен спонсор подъехать, с ним еще человек, то ли адвокат, то ли нотариус, чтобы пропустили и препроводили с почетом. Хотя, может, и не подъедет, но о визите уведомил. Заместительша ее, Танзиля Усмановна, уже отбыла, буквально минут за десять до его, Петра Михайловича, появления.
Хорошая женщина, строгая, порядок любит. Петр Михайлович таких женщин уважал, нет, не робел, конечно, но был слегка подобострастен, совсем слегка, и активно исполнителен.
Секретарша еще раньше уползла, гюрза на пенсии…
Так что, кроме самой директрисы, в здании наличествовало три воспитателя, медсестра дежурная, кто-то, кажется, на кухне еще остался. Да все как обычно! Никто так и не пришел, никакие спонсоры с адвокатами.
Танзиля Усмановна, правда, прибегала, ключи забыла, пришлось от метро возвращаться.
А что Лидия Петровна домой так и не пошла, так это как раз Петра Михайловича и не удивило. Начальница иногда оставалась переночевать в интернате, у нее и диван в кабинете приспособлен, и плед, и подушка в шкафу. А чего бы ей не переночевать? Дома никто не ждет, не беспокоится, зудеть не будет, что вот, опять на работе оставалась, вот, домой не спешит, или еще какую глупость…
Тут Петр Михайлович сбился с настроения и запутался. Он что хотел – съязвить, что начальница не обременена, так сказать, семьей и заботой, или же позавидовать ей, что никто не мотает нервы и не заставляет оправдываться, отпрашиваться и объясняться?
Сам Петр Михайлович вполне удовлетворился бы одной только своей пенсией плюс кабачки на даче, но. Но у него была домовитая и толстая жена, а взрослый сын, женившийся недавно, уже с ними не жил, а снимал однушку в Бибиреве, чтобы спастись от мамашиной всепроникающей заботы и заодно сохранить мир в собственной новенькой семье.
Его трудно было в чем-то упрекнуть, но Таисия – так звали маманьку – всерьез обиделась на сына и, конечно, на невестку, так как вместе с ними из ее жизни ушел большой кусок, вернее, улизнуло большое поле или даже поприще для воспитания, обучения и подачи всяческих команд.
Отсюда весь гнет супружниной домовитости и заботы приходилось нести Петру Михайловичу единолично, а это трудно.
И эта отдушина сутки через трое ему была совершенно необходима. Здесь, в интернате, у него авторитет, персонал уважает, воспитанники побаиваются, охламоны-подчиненные в лице трех сотрудников охранного агентства подчиняются, как и полагается подчиненным.
От размышлений его отвлек глухой стук, оказавшийся звуком свалившегося Катиного рюкзака, ранее небрежно брошенного на край скамеечки.
Петр Михайлович Катю знал и относился к ней доброжелательно, с уважением. Конечно, это было не то чистое уважение, как к Танзиле Усмановне, Катя не внушала ему такого подобострастного трепета, но помимо любви к порядку и дисциплине, он еще ценил в людях самостоятельность, которая зиждется на профессии.
Он так сыну своему всегда и говорил: «Если ты штатский, то должен получить хорошую профессию». Или мог сказать: «хорошую специальность».
Всех этих новых, начинающихся словом «менеджер», за профессию не считал, так, пыле-в-глаза-пускание и из-пустого-в-порожнее-переливание, а профессия должна быть настоящая – учитель, врач, токарь…
Когда он разобрался, чем занимается Катюша, то сразу дал определение – профессия. Он всегда с ней вежливо здоровался и даже как-то помог дотащить тяжелую коробку с железом и инструментами в другой конец коридора, хотя это и не положено.
Поэтому ему показалось грубым спросить Катю, что она тут так долго делает, и он завуалировал свой профессиональный интерес, сформулировав поделикатнее.
– Э-э-э… Ждете кого-то, Екатерина Евгеньевна? – с легким наклоном головы осведомился он, остановившись напротив скамеечки и расставив ноги на ширине плеч. Больших пальцев из-за брючного ремня он не вынул, чтобы выглядеть красиво и мужественно.
Катя подняла голову и ответила задумчиво:
– В себя приходим, Петр Михайлович. Сейчас пойдем уже.
– Да… Надо же как… – вдохнул он тяжело. – И, главное, непонятно – за что, почему? Кто?
– Генка тут ни при чем! – зло выкрикнула Виктория. – Он любил Лидушку! Да хоть бы и терпеть не мог, какая разница! Он не убийца! И он нормальный! Теть Кать, скажи!
– Да никто всерьез и не думает так, – отмахнулся Петр Михайлович.
– Да! Не думает! Еще как думают! Сразу вены смотреть стали! Попросили вещи показать! Теперь потащат куда-то на анализы! Он сидит, не разговаривает ни с кем! Даже с нами, даже вон с тетей Катей не стал говорить!
Петр Михайлович вопросительно посмотрел на Катю.
– Так и есть, – устало сказала она. – Таков ход полицейской мысли. В этот промежуток, когда предположительно ее… она умерла, все было закрыто или под охраной. Все было закрыто, следов взлома не обнаружено, ни войти, ни выйти никто посторонний не мог.
Катя поднялась со скамеечки и потянула за собой Викусю.
– Петр Михайлович, мы сейчас уже пойдем, Вику со мной отпустили до завтрашнего вечера, но мне надо еще в компьютерный зал зайти, раз уж я сегодня здесь. Ребята сказали, что-то там глючит, надо проверить, – и Катя потянула Вику в сторону лестницы.
Вика послушно потащилась за ней, сунув руки в карманы куртки и тяжело вздыхая. Поднялись на второй этаж, Катя открыла своим ключом дверь компьютерного зала, пропустила Вику и, закрыв плотно дверь, осмотрелась.
Ранние ноябрьские сумерки уже вползли сюда через незашторенные окна и осели на столы и стеллажи, и неудобные старые стулья, и новые офисные кресла на колесиках, растеклись по бывшей классной комнате, а может, бывшему кабинету физики или истории, а теперь уже бывшей игровой. Вдоль задней стены рядком матово отсвечивали новенькие мониторы, значительно светились красными огоньками компьютерные мыши.
Она не собиралась тут ничего делать, проверять, лечить, да и не было никаких жалоб на самом деле. Катя все придумала. Потому что у нее появилось намерение, и с этим намерением нужно было разобраться сегодня и, главное, здесь, в интернате.
– Викусь, послушай меня. Давай просто поговорим, порассуждаем. Генка ни в чем не виноват, это аксиома, так? Для нас аксиома.
– Ну. И что с того. Легче ему от этого? – не поднимая глаз, криво усмехнулась Вика.
– Думаю, легче. Но я не об этом. Смотри, что получается. Если это не Генка, а это не Генка, значит, кто-то все-таки смог пробраться к ней на третий этаж и, главное, смог выбраться обратно.
– Не факт, – вяло возразила Викуся. – В интернате народу полно было, кроме Генки. Ну почему они сразу на него, а?! Вон, со Швыдкиным Лидушка ругалась недавно, я сама слышала! Орала на него, как боевая слониха, и бумажками какими-то трясла.
– Ху из Швыдкин? – спросила Катя.
– Так бухгалтер приходящий, тот еще кекс. Ты его, теть Кать, видеть не могла, а мне поверь – сволочь. Тощий, лысый, рот в ниточку и разговаривает сквозь зубы. Мне он на фиг не нужен, а я слышала, что про него воспиталки говорили. Говорят, сто раз подумаешь, так ли уж эта справка нужна, прежде чем к Скелетону обращаться.
Катя хмыкнула.
– Для бухгалтера это нормально, других не бывает.
– Ага, – продолжила горячиться Вика. – Украл, небось, наши денежки, а Лида его вывела на чистую воду, вот он ее и устранил. Хорош мотивчик?
– Кстати, он вчера тут имелся в наличии? Полиции про тот скандал рассказали?
– Не было, – недовольно ответила Вика. – Он только во вторник и четверг нас посещает, кажется. Да все менты уже проверили. У всех алиби, все друг у друга на виду были. Воспиталки с мелкими сидели, Танзиля с уборщицами ругалась, это многие слышали, а потом она домой пошла. Галочка с девчонками в сортире курила, а потом к нам в комнату зашла за журнальчиком, девчонки ей «Отдохни!» старый откопали. Галочка – это медсестра новенькая, ты ее, наверно, еще не видела. Прикольная такая. Когда вышла на работу, оделась в такой халатик сексапильный с одной пуговкой чуть выше пупка, короткий, аж жуть берет, мы с девками обалдели просто. Думаем, что-то будет. Ну парни-то ее оборжали. Лидушка, вроде ничего, хмыкнула только. А вот Танзилюшка оттянулась! Ты голос ее слышала? Когда орет? Вот! Она Галочке все объяснила про «облико морале», с первого по третий было слышно. Теперь ходит в белом балахоне. Да нет, ни при чем Галочка, хлипенькая она, как водомерка, куда ей на Лиду!
Тут до Виктории вдруг дошло, на какой предмет она с таким юмором рассуждает, и ей опять стало тяжко. Она отвернулась к темному монитору, возле которого до этого каталась на вращающемся кресле, и зажала ладошкой рот, стараясь справиться с подступающими слезами.
Катя не кинулась ее утешать и не сделала вид, что не замечает ее горя, а сидела и молчала, о чем-то думая. Что же тут скажешь… Тяжело, конечно, но горе ли это?
И тут Викуся заговорила, словно поняв, о чем думает Катя. Тихо, с промежутками, не оборачиваясь.
– А ты знаешь, теть Кать, мы ведь не верили ей сначала, никто, даже малышня, а потом… Она жалела маленьких, знаешь как? Она вправду жалела! По головке гладила, ласковые слова говорила. Вот воспиталка скажет: «Миленький, маленький!» – хрень несет, убить хочется, врет, гадина, работает, а Лидушка жалела. А нас никто не жалеет, и друг друга мы не жалеем, а она… Даже когда орала за что-то, все равно жалела! Мы-то молчим про это, не обсуждаем, на фиг нам жалость, мы что – уроды, чтобы нас жалеть, и не поверю никогда, что кому-то нас жалко, что аж сердце у него рвется, а ей верю! Верила.
А как она за нас в школе заступалась! Неохота им, видите ли, своих придурков домашних с детдомовскими в один класс сажать, а надо, ничего не попишешь… При каждом случае жаловались на нас, что третируем мы там кого-то, покалечить можем, плохому учим. Уржаться! Кого там учить? Там учить некого, все давно ученые! Нужны нам они, калечить их… К нам просто не лезьте и мелких не цепляйте, а то, если из интерната, то значит, и издеваться можно?! А вот хрен вам, нельзя!
Сергуня, когда в первый класс пошел, ему кто-то из старших придурков рюкзак порвал и на лбу фломастером написал «Я – дебил». Сергуня сразу побежал и разыскал Толика Фалалеева, ты его не знаешь, он уже от нас ушел, а тогда в девятом учился. Толик всех наших собрал, кто на тот момент в школе был, и пошел разбираться с этим придурком. Конечно, рюкзак ему уделал, а как же, ведь не поймет же по-другому. И слова разные написал и на лбу, и на пузе, и еще где-то. Училки в истерике, чуть не ОМОН вызывать собираются, а кто-то сюда позвонил. Лидушка сразу в школу прибежала и давай разборку устраивать! Они на нее орут, но ее фиг собьешь! Прикинь, отбила! Еще и пригрозила, что сама жалобу в районо подаст, потому что не воспитывают своих подрастающих уродов и за порядком в школе не смотрят, и дедовщину им еще приплела. И говорит, скажите спасибо, что в детской комнате полиции дело заводить на вашего ученика не будем! Так все обернула и такого страху нагнала, с нами потом директор школы за руку здоровался. Шучу. И заметь, на их территории про наших ни одного слова плохого, тем более бранного, от нее не услышали.
Шли от школы так чинно-благородно, просто картина маслом. А как пришли, как двери за нами закрыли, тут началось! Один Сергуня не пострадал, а старших всех картошку чистить назначила, на неделю, ну и отчихвостила защитничков, только что по шеям не надавала, потому что, говорит, испугалась за вас, балбесы, ведь как угодно ситуация сложиться могла, и до сих пор еще не все ясно. Велела в следующий раз ни во что не ввязываться, а сразу же за ней бежать. Потом у нее давление сильно повысилось, но неотложку вызывать не стала. Говорит, напряжение нужно снять, оно в норму и придет. Так они втроем в кабинете у Усмановны напряжение коньячком снимали, Сергуня и Павлик чего-то рядом забыли и слышали, как тетки ржут, а потом Лидушка им сказала: «Что-то, девки, мне кажется, что следующий раз не скоро будет», – и опять они грохнули. Напряжение-то снялось, понятное дело.
– А кто третий-то с ними был? – осторожно спросила Катя. – Бухгалтер Скелетонов, что ли?
Она нарочно про Скелетона спросила, понятно же, что не он, но ей хотелось Вику хоть немножко, на короткое время, отвлечь, а потом уж полегче будет, с каждым днем будет легче, Катя знала. Плохое уходит, хорошее остается навсегда. У нее в памяти тоже живет веселая мама и добрый отец, а все другое, тяжкое, всю ту прошлую невыносимую жалость, боль и ужас потери Катя почти изжила. Так. Надо отвлечься.
– Или медсестра Галочка?
– Нет, ну ты чего, теть Кать, Галочка недавно же у нас. С Кларой Григорьевной они квасили, секретаршей нашей. Клара Григорьевна вместе с Лидушкой в академии какой-то преподавала, она училка бывшая, истории, прикинь? А теперь в приемной перед Лидиным кабинетом сидит.
– А, да, помню. Видела ее как-то. Многозначительная такая бабуля, только пенсне не хватает. Надо же, коньячок кушает!
Стало тихо. Викуся смотрела на свое отражение в темном вечернем окне, и о чем она думала, Катя не знала, а Катя думала, что Лидию Петровну не вернуть, какая тогда разница, кто ее убил, безжалостно затянув нелепый шелковый шарф на беззащитной шее немолодой директрисы, которую, оказывается, так любили ее воспитанники.
Она представила себе, как Гена лежит сейчас на своей казенной койке, отвернувшись от всего мира, а рядом, в этой же самой спальне на восемь человек, тихонько переговариваются, переругиваются, пересмеиваются его товарищи, занятые обычным вечерним ничегонеделанием, и он думает, что они думают, что он убил, а это гаже всего.
«Ну а я-то что могу?» – промелькнула виноватая мыслишка в голове у Кати. И ее тут же обогнала другая: «А почему ты знаешь, что ничего не можешь, если ты ничего не пробовала? Тебе лень. И все. Никаких высоких мотивов. Просто ломает что-то делать. Так ведь? И вообще… Вдруг действительно это Генка? А? Ты ведь тоже это допускаешь?»
– Послушай, Викусь, – прокашлявшись прервала молчание и свой внутренний диалог Катя, – давай все-таки попробуем допустить, что это был кто-то с улицы. Нам только нужно выяснить, возможно ли это было в принципе, понимаешь? Если да, то вот с этим самым мы и пойдем с тобой к следователю, вернее, я схожу. Тогда хоть Гене в глаза смогу посмотреть.
– А если мы выясним обратное, то и смотреть на него не будем, так, что ли? Убийцей его считать начнем? В результате собственного, так сказать, расследования? – взъерепенилась Викуся.
– Нет, – спокойно ответила Катя. – Мы тогда что-нибудь еще делать станем, потом видно будет. Но надо же с чего-то начать? У тебя есть другой план?
У Викуси плана не было, и даже то, что предложила Катя, ей в голову не пришло.
Вика вообще по складу своему предпочитала не генерировать, а критиковать. Но сейчас она с критикой притормозила, поскольку в ситуации, в которой оказался ее разлюбезный Генка, сидеть сложа руки и вправду было невозможно, а Катя предложила хоть и убогий, с Викиной точки зрения, но все ж таки план.
– Ну давай попробуем, – вяло согласилась она. – С чего начнем попытку?
– Давай рассуждать логически, – произнесла Катя почти хрестоматийную фразу. – Есть у нас в наличии аж четыре наружных двери, две с фасада и две, соответственно, со двора. И две лестницы, основная и запасная. И на каждую из них можно попасть как с крыльца, так и с черного хода. Правильно?
– Еще с каждого этажа можно попасть, – сохраняя скептический вид, подключилась Викуся.
– Совершенно верно, спасибо, Вик. Итак. Через главный вход преступник мог пройти?
И сама себе ответила:
– Не мог, его Михалычевы гвардейцы держат. Идем далее. Через вход со двора, который к задкам основной лестницы ведет, мог? В принципе, да.
– Он дурак? – ядовито спросила Викуся. – По этой лестнице до отбоя толпы носятся. Или он решил так затеряться?
– Значит, мог, но возможность, скорее всего, не использовал, – пропустив Викино хамство, невозмутимо продолжила Катя. – Что остается? Остается еще второе крыльцо. Той дверью вообще пользуются когда-нибудь?
Вика пожала плечами:
– Как ей можно пользоваться, если тамбур Танзилюшка под ведра и швабры приспособила? Она вообще туда шкаф железный загнала, он как раз эту дверь изнутри подпирает. Шкаф огромадный. Когда его мужики туда впихивали, мелких по спальням разогнали, такой мат стоял.
– Значит, у нас остается только та задняя дверь, которая на резервную лестницу выводит, так я понимаю?
