Зона отчуждения

скачать книгу бесплатно

Зона отчуждения
Вера Орловская

Новая книга Веры Орловской «Зона отчуждения» – это не только исторические аналогии, объясняющие причину происходящего сейчас на Украине, но и личная трагедия героя, через сердце которого проходит эта война, делящая его жизнь на «до» и «после». Зона отчуждения пролегает в самом человеке, пытающимся противопоставить себя зараженному ненавистью миру.

Вера Орловская

Зона отчуждения

© В. Орловская, 2015

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2015

* * *

моему отцу посвящаю

«Ад пуст. Все бесы здесь».

    Шекспир

«У каждого времени свой вид безумия»

    П.Руднев.

1.

Каждый год летом в полнолуние, пересекая автомобильный путепровод, идущий через железную дорогу и «Мост Смерти», он выходит из города-призрака, сам похожий на призрак, и движется дальше мимо угрожающих надписей «осторожно радиация», будто по указателям, затем три километра идет пешком к четвертому блоку, упакованному в саркофаг, подобно чудовищу, заключенному в каменную клетку. Он не боится. Какая-то неведомая сила тянет его туда и ведет за собой. Что это? Странное свечение, находящееся вдалеке, которого никто не видит, кроме него? Или ясное осознание того, что должен идти? Об этом он не думает, просто знает, что так надо. Кто-то называет это радиационной зависимостью, кто-то считает его сумасшедшим. Ему все равно. Там он находит то, чего больше нет нигде – радость, похожую на эйфорию, на такое яркое и короткое счастье, жаль только, что никто не может понять, как хорошо ему. Эта ночь, проведенная на саркофаге дает здоровье, никто не верит, но один раз в год он приходит сюда, чтобы получить свою дозу, без которой у него, словно у разряженной батарейки, истощаются все силы, угасает сама жизнь, потерявшая свой главный источник, что питал ее раньше. Раньше было по-другому: солнце, любовь, чистый дождь, прозрачный ветер, хорошие мысли, надежда, что станет еще лучше. Теперь здесь похоронено всё, и он приходит сюда: ложится, будто на могильную плиту, и как это не кажется странно, там обретает заново свою жизнь, впитывает ее в себя, и потому держится еще на земле. Может быть, со стороны это похоже на наркотическую зависимость. И все-таки он идет, даже зная, что после возвращения то состояние силы и восторга, которое он испытывал там, перейдет в угнетенное чувство опустошенности и слабости, и такая тоска накатит в первое время, что даже водкой нельзя будет ее залить. Это эффект радиации. Болтовня. Это расплата за те мгновения, когда он пребывал в высшем качестве, потому что количество микрорентген, превышающее всякие мыслимые нормы, не убивало его. Над головой ночное небо и хорошо виден Чумацкий Шлях, как называют на Украине Млечный Путь. Он – сверхчеловек, почти бог… Зона отчуждения – не для него: избранного, свободного. Это его независимая территория славы. Если бы все те, кто считает, что он сумасшедший, смогли бы увидеть его мысли, то каждый бы понял насколько он велик на этой земле, где упавшая Звезда Полынь, о которой написано в древних текстах, и есть его земля – Чернобыль, Припять, Украина.

А утром он двинется в обратный путь через «Мост Смерти», вспоминая всякий раз, откуда пошло это название. Тогда, после случившейся аварии, утром 26 апреля над станцией воссияло невиданное доселе свечение, и люди, чтобы посмотреть на него поближе, бросились сюда, еще не зная, что произошло на самом деле. Они просто хотели получше увидеть необычный свет. Потом станут говорить, что ничего такого не было, и что там находился только отряд, охраняющий мост. Странным покажется и то, что те из отряда, кто стоял ближе к Припяти, выживут все, а находившиеся на другой стороне моста все погибнут у Рыжего леса. «Рыжим» его стали называть после того, как радиация выжгла всю эту территорию и только мертвая хвоя ржавого цвета осталась вместо былого леса. «Это – знак, – говорили старухи». Но что за знак, никто сказать не мог. И кому он предназначался. Если украинцам, то почему? Чем прогневили они Бога? Или всё это еще было впереди? Ничего не знали, и настолько не понимали природу самой радиации, что из-за незнания или попустительства тех, кто правил в то время ими, люди умирали бессмысленно, что делало их смерти еще страшнее. Кому-то это казалась концом света, и в грязных от радиации облаках они видели как скачет «Конь Блед» над опаленной землей. Говорили, что скоро явится Бог и начнет судить людей. Но никто не явился, предстояло жить и грешить дальше.

Спустя какое-то время после эвакуации некоторые люди стали сюда возвращаться. Он вернулся раньше других. В Чернобыле и сейчас живет несколько тысяч человек, в основном обслуживающий персонал станции и те немногие, кто вернулся в свои дома. Здесь даже есть магазины, бары, кинотеатр. Только детей в этом городе нет. Вдоль дороги, ведущей к Чернобылю, с двух сторон стоят деревья сплошной стеной, изредка сквозь нее можно увидеть полуразрушенные дома, совсем пустые: туда никогда уже никто не придет… Дорога приводит прямо к центральной проходной, к которой время от времени подъезжают автобусы, ведь люди продолжают здесь работать. За цехами видна труба разрушенного реактора, подобно обелиску. Собственно, ни какой особенной защиты, кроме километровой колючей проволоки по всему периметру, нет. Подъезжающим к КПП выписывают пропуск с указанием числа пассажиров в каждой машине – и всё: можешь ехать облучаться, если так уж тебе туда надо, правда, людей до 18 лет в зону не пропускают, разве что партизанскими путями рискнешь проникнуть сам. Те, кто жили здесь раньше, приезжают сюда в основном на кладбище или к своим прежним домам, что представляют теперь из себя такое же кладбище, только из камней. Длинная вереница машин на подъезде в контрольному пункту растягивается на несколько километров – несколько часов ожидания. Сюда приходят в день чернобыльской трагедии, как в день поминовения усопших. Потом все разъезжаются, и снова становится совсем тихо.

Он живет в полном одиночестве в Припяти – в городе-призраке и считает себя настоящим сталкером, в отличие от тех, кто пытаясь заработать деньги, водит сумасшедших «туристов» в дозволенные места зоны. Он смотрит на них с презрением, как и на тех, кто стремится сюда за каким-то чертом, потому что им никогда не понять того, что знает он. И когда падает ночь, закрывая весь этот странный, суетливый мир, он разговаривает с теми, кто жил здесь и кто уже очень далеко от этих мест и от этой жизни. Какие-то умники намалевали на стенах граффити, изображающие силуэты людей, обитающих когда-то в этом городе. Рисунки называют «тенями Хиросимы». Почему Хиросимы, если это случилось на Украине? Даже в этом была какая-то извечная трусость говорить правду людям: и живым, и даже мертвым. Что могли знать эти молодые проводники? У него было такое чувство, что показывая «достопримечательности», они даже испытывали некую гордость. А он жил здесь тогда, и вернулся туда, где жил. Это потом уже поставили черный Крест с изображенным на нем распятым Иисусом, в который раз уже погибающим за нас…

Но город умирает до сих пор, подобно человеку в коме: медленно и мучительно. Со стен его слезает слой за слоем, как кожа при лучевой болезни, штукатурка, краска. Разграбленный и разоренный еще в первые годы после того, как его покинули люди, он уже забывает их голоса. Пролеты лестниц торчат наружу как перебитые ребра, окна пустыми глазницами видят одну темноту. Он ходит по бывшим улицам, на которых еще сохранились таблички с названиями. Он заходит в Дом Культуры в пустой зал – единственный зритель этого спектакля без антракта, длящегося уже почти 30 лет. Впрочем, о времени здесь лучше не думать, его как будто бы нет, потому что нет никого, кто бы его замечал… Незаметно оно крадется вдоль годов, месяцев, дней, притаившись в углах, обросших паутиной – весит там невесомое. Он поднимается по лестнице своего дома туда, где на балконе на выбитом цементе, пробив треснувший цемент, растет береза – такое русское дерево. Раньше он никогда не делил ни людей, ни деревья по национальности. Иногда он приносит ей попить воды, а в остальное время она ждет дождя. В город приходят звери. Сейчас их стало много. Через несколько лет после взрыва завезли сюда исчезающие виды животных и оставили выживать, а они не просто выжили, а расплодились, и теперь есть даже редкие виды, ведь человека здесь нет, а значит обижать их некому. Кто тронет? Вот так и живут себе, как в раю: птицы, волки, зубры, олени, кабаны. Они также, как он считают эти каменные разрушенные стены – своим домом – своими джунглями, и знают, что через много лет лес полностью поглотит этот истлевающий городской скелет. И всё пройдет, сотрется, прорастет травой зеленой, кустами, деревьями. И природа в который раз победит человека. И на этом кладбище домов и кораблей она одна останется живой, выбросив из себя людей, придумавших и создавших радиацию, которая в наказание им, губит их больше, чем остальных живых существ, обитающих на земле, невинных в людских злодеяниях. Звери его не трогают, принимая уже за своего. Он – смотритель мертвого города: ему можно здесь находиться.

Когда заканчивается ночь на саркофаге, напитавшись радиационным духом, он идет в обратный путь по одному и тому же маршруту, где сразу за колючкой лежит бывшее село, оно на самом деле уже лежит, с покосившимися к земле домами, некоторые больше не видны за разросшимися кустарниками, за бурьяном и деревьями. Здесь чаще можно встретить животное, чем человека, разве что случайного бесшабашного юнца, считающего себя сталкером или пьяную компанию, которой уже все ни по чем. Как-то он видел девицу, загорающую голышом на теплом мхе, она спросила у него:

– А правда, что если здесь полежать, то загар держится целый год?

– Всю жизнь держится, только вот сколько она продлится у тебя эта самая жизнь…

И та соскочила тут же с земли, и нацепив на себя что-то, полуодетая убежала, как ошпаренная. Не успел он ей рассказать даже, что мох сильней всего вбирает в себя радиацию. Зона отчуждения… Они не понимают: думают, что от радиации, да нет, от них самих эта зона, так считает он, уходя в сторону своих развалин. В самом Чернобыле у него есть небольшая квартира: осталась, когда дворником работал, а сейчас он туда ходит только поесть или чтобы с собой взять еды, половину из которой раздает по дороге собакам, узнающим его уже издалека. В своем жилище в Припяти он разводит огонь и смотрит, как оживают застывшие тени: они начинают двигаться, потом плясать, и те, нарисованные, тоже вместе со всеми. Свет пламени падает в темноту, она отступает, и они выходят… Иногда ему удается увидеть как вдоль стены проходит молодая пара, и, пройдя сквозь нее, исчезает куда-то, держась за руки. Он думает о том, что когда-нибудь здесь будет большой красивый парк, а потом он превратится в лес. И, может быть, это станет даже лучше, чем было раньше, потому что люди все равно ничего не поняли, когда упала звезда Полынь, и как только радиация начнет спадать, они снова появятся в этом лесу со своими ружьями и автоматами, охотясь на зверей и друг на друга. Пока он назначил себя смотрителем и сталкером, пока есть эта колючая проволока и эти устрашающие надписи, они не придут сюда. Зона отчуждения? Зона защиты? Это смотря о ком говорить…

Когда еще жили люди, никто не знал, что их жизнь так изменится. Всё оборвалось – остановилось в 1:23 в ночь с 25-го на 26-го апреля 1986 года. Бетонная крышка реактора весом в 300 тонн была выброшена вверх от теплового взрыва и подброшена на высоту 20 метров, она перевернулась в воздухе и упала обратно: легла ребром, разворотив при этом до кишок верхнюю часть реактора. Еще бы ему не помнить этого! Люди на следующий день купались и загорали, поглощая радиацию в таких дозах, что сказать страшно. И только 27-го числа по радио было объявлено распоряжение собраться всем у своих подъездов в течение часа, взяв лишь необходимые вещи и продукты питания, так как эта временная мера, и после все вернутся по своим домам. Временная…

Оказывается, что время – очень странная вещь: мгновение и вечность – это практически одно и тоже, особенно для тех, кто выпадает из него в смерть, что случилось тогда со многими. Он до сих пор не знает, почему остался жив и почему еще живет. Когда, вернувшись в пустой город, он в первый раз решил идти к реактору, то это было желанием освободиться от чувства вины, потому что его жена и двое сыновей погибли. Он хотел умереть там – на саркофаге, на этом развороченном блоке, который разворотил всю его жизнь и сожрал все, что было у него. Он шел сам на встречу с убийцей, чтобы и его тоже он сгубил, как других. Но случилось то, чего не могло случиться: он вдруг понял, что стал еще более живым, чем был до того, измученный болью телесной, но еще сильнее своими воспоминаниями, которые не отпускали его никогда: перед глазами стояли дети, а вот они вместе купаются в реке, ныряют, на берегу жена в цветной косынке, закрученной в виде чалмы – шамаханская царица, как он ее называл в шутку. Почему-то они виделись ему всегда смеющимися, и это было еще страшнее, мучительнее… Надписи «осторожно радиация» больше не пугали его. После того, что произошло, ничего уже не пугало его.

И человеческая безответственная глупость больше не удивляла тоже, когда в нынешней незалежной Украине депутат Яровивский пояснял, что если в регионе произойдет землетрясение в 5–6 баллов, то «незакрепленная крыша реактора съедет, и раздастся мощный взрыв». Да у них самих там давно крыша съехала, – думал он, потому что большего бреда не слышал за всю свою жизнь: «депутат призвал власти Украины поставить задачу перед учеными разработать технологию, которая бы позволила сократить период распада ядерных материалов со 100 лет до 4–5».

30 километров, 10 километров – зона отчуждения, но и за этой территорией радиация не заканчивалась. Зона отчуждения раздвигает свои границы, хотя свойства ее изменяются. Он знал об этом, но никому не говорил, потому что ему все равно никто не поверит и никто не услышит, ведь их сознание – за колючей проволокой, в то время, когда он смотрит на них со своей стороны – оттуда, где вместе с ним свободная и живая трава, деревья, звери и птицы.

2.

Николай Дмитриевич Омельченко, проснувшийся мартовским утром 2014 года в городе Санкт-Петербурге, не понимал, почему вдруг вспомнил о странном человеке-сталкере или, как тот сам себя называл, «смотрителе мертвого города». Во время случившейся катастрофы он уже семь лет как покинул родительский дом на Украине и уехал поступать в институт, тогда еще считая себя везде своим и не задумываясь о национальной принадлежности, потому что отец его был этническим украинцем, а мать русской. Старший брат в паспорте значился украинцем, а он русским, и никого такое «несоответствие» не удивляло. Как так могло быть? Да вот так и могло: захотел и написал «русский». В чем, собственно, вопрос?

В конце апреля восемьдесят шестого года он с женой и маленьким сыном приехал погостить к родителям на недельку, захватив майские праздники. Но уже с 26-го числа по городу пошли слухи, что под Киевом что-то взорвалось или случился пожар. Никто толком ничего не знал. А на следующий день мир услышал весть похожую на приговор, хотя не все до конца понимали всю опасность и весь ужас этого. И даже после того, как было эвакуировано население из Припяти, и на 30 километров образовалась зона отчуждения, многим казалось это событием локальным. А те, кто знал о нем больше других, включая руководство страны, изо всех сил пытались придать всему случившемуся не столь трагический вид. По этой причине 1 мая Киев вышел на праздничную демонстрацию под смертоносным радиационным дождем с плакатами «Слава Коммунистической партии!», «Труд, Мир, Май!». Народ с песнями шел по Крещатику, размахивая флагами и флажками, ветками цветущих яблонь, сделанными из белой шелестящей бумаги. Воздушные разноцветные шары на длинных нитках рвались в небо, радуясь на ветру под хорошо поставленный голос диктора, раздающийся над площадью, извергающий, как Везувий пламенные фразы, которые подобно мантрам повторялись и повторялись, перекрикивая музыку и голоса людей: «Да здравствует Великая Коммунистическая партия!» – «Ура!» – кричали идущие. «Слава советскому народу – строителю коммунизма!» – «Ура!» – разносилось из тысячи ртов, как будто этот возглас подтверждал сказанное и ставил жирную красную точку после оценки «5» в школьной работе отличника. «Пятилетку за 3 года!» – «Ура!». Всё было проработано по известному сценарию массовых праздников, и каждому, идущему в шеренге, было понятно – куда идти, как идти и зачем. А Чернобыльская зона отчуждения, загрязненная радионуклидами, была где-то там – далеко от народного ликования, устремленного, как всегда, в светлое будущее, потому что другого будущего не могло быть, и другого не обещали… Чернобыль, Припять, север Полесского района Киевской области и вся Житомирская до самой Белоруссии, и, конечно, особая зона – площадка АЭС и рванувший 4-й блок ее – это и было самым реальным настоящим, в которое верить совсем не хотелось…

Даже на юго-востоке Украины, в городке, где Николай возил в коляске своего первенца Игоря, это казалось почти не настоящим. Проходившая мимо женщина сказала: «Что ж ты, папаша, малыша прогуливаешь, когда оттуда всё сюда дует, да еще и дождь эту заразу приносит?» Слова незнакомой женщины наконец-то вошли в его сознание, и он, улыбаясь и делая вид «да что вы так преувеличиваете» – все-таки повернул к дому. В сердце что-то бухнуло и опустилось вниз – это был страх. Он настиг так внезапно, и даже сильней, чем в тот момент, когда диктор сообщал об аварии привычно бодрым и почти торжественным голосом. Странно, что такими голосами говорили и в программе «Время», и из репродукторов, всегда, словно убеждая в том, что советский народ каждый день совершает победы и идет правильным путем вперед к намеченной цели. Николай давно признавался сам себе, что не видит этой цели или цель каждый раз удалялась, как мираж – всё дальше и дальше: тускнела и терялась из вида, и оставалось только слово и слова, слова, слова. Их было так много ото всюду несущихся и написанных на плакатах и баннерах, пропетых в песнях и сказанных с трибун, что приходя домой с работы, он сразу выключал телевизор, только заслышав знакомую бравурную музыкальную заставку, привычную, как его левое ухо. Слушать о трудовых победах, о закромах, которых никто не видел (он иногда в шутку начинал размышлять о закромах, как о священном и мистическом понятии), а еще говорили о несметных потоках сваренной стали, добытого угля, и это все венчали поцелуи генсека с руководителями разных держав и блеск золотых медалей на его груди. Хотелось тишины. Садились за стол ужинать: он и жена Наталья, а сын Игорь еще лежал в своей кроватке и поднимал ноги выше головы, пытаясь дотянуться до рта большим пальцем ноги, демонстрируя этим чудеса гибкости и пофигизма к трудовым подвигам и к любым проблемам вообще. Так было.

Как же давно это было, – подумал Николай, выходя из ванной комнаты чисто выбритый и пахнущий парфюмом Boss. Уже несколько месяцев как мысли об Украине проросли в его мозгу, правда, не цветами, а репейником – остро-колючим и прилипчивым. Он прикипал к телевизору в любую свободную минуту, переключая с канала на канал в поиске новостей с майдана, которые уже больше походили на сводку с мест боевых действий. Как сказал один остроумный журналист по поводу «мирного выступления граждан»: «самыми мирными здесь можно назвать тех, кто выковыривает камни из брусчатки и разливает по бутылкам жидкость для коктейля Молотова». Этот угар, шабаш, бред сумасшедшего не оставлял ему никакой надежды на то, чтобы разглядеть что-нибудь разумное, доброе, вечное в происходящем там. Он вполне допускал, что вначале действительно люди вышли бороться за свободу, да и просто потому, что их достали и власти, и олигархи, и бедность, и неопределенность, и многое другое… Но всегда нужно смотреть – кто рядом с тобой. Народ и толпа – это далеко не одно и тоже, об этом он знал, как историк. Однако, лично для него существовала еще и близкая связь, родовая, если хотите… Как мог он разделить себя пополам по признакам национальности? Может быть, по их больной логике, он должен был отказаться от своей русской матери: «треба вбити в собi москаля» (вот дельный совет), да, а отца отправить на майдан каяться перед украинцами за то, что он продался москалям и женился на русской девушке, которую полюбил, поправ тем самым все мыслимые запреты бандеровского национализма. Душа болела, есть у нее такое неограниченное право – чувствовать. Ему казалось, что многие хорошие люди сейчас там страдают. У него остались на Украине родственники, друзья, но после недавней попытки общения, и того, что из этого получилось, он запрещал себе думать о них, вернее, старался не думать. И не хотел обсуждать это даже с женой. Наталья пыталась его успокоить, но выходило еще хуже:

– Ты живешь в Питере больше 30 лет. Что из того, что родился там? После развала Союза всё изменилось: и люди, которых ты знал когда-то, изменились тоже.

– Не пори чушь! Мы каждый год ездили туда, ходили в гости, где нас кормили борщом. Я пил с ними водку. Мы смеялись. Ты не помнишь, как мы смеялись? Делали шашлыки на берегу, потом бежали в море…. Это просто морок какой-то, как будто большая туча упала: всё стало свинцово-серым и черным, похожим на дым от тех горящих шин, которые они поджигают на майдане. Ты не понимаешь, я чувствую гарь в своем горле. Это – пожар, и мне, как нормальному человеку, хочется вытащить людей из огня, спасти. Мне хочется сказать, что я о них помню и люблю, что весь этот ужас скоро закончится. А получается – я враг, я – москаль, и этого достаточно, чтобы не слышать меня, я – последний урод, не понимающий их освободительной революции? Да от кого же, блин, они освобождаются? Если от своего президента, то не слишком ли большой ценой крови и собственных жизней? Как будто он непотопляемый крейсер какой-то…

Николай выкрикивал слова, и ловил себя на том, что не может говорить нормально. Казалось, что их агрессия, их пожар перекинулся уже на него и бежал теперь в крови – в той половине ее, где этническое украинство пересиливало русскую и европейскую ментальность. Но кровь, как море, нельзя разделить: всё смешалось. Всё смешалось в нем: боль, обида, любовь и даже нежелание этой самой любви в себе самом.

– Ты бы еще поехал туда примирять их, – сказала раздраженно жена. – Они бы, конечно, тебя послушались и разошлись бы по домам.

Николай не стал отвечать ей, он вышел из-за стола, резко отодвинув стул так, что тот чуть не упал. В прихожей надел куртку и открыл дверь.

Дурацкое воскресенье, – думал он. Лучше бы я на работе был. Николай вспомнил, что несколько дней назад они поссорились с Натальей из-за того, что он заметил, как она копалась в его мобильнике. Вообще последнее время чувствовал себя под ее взглядом, как под снайперским прицелом. А, черт, и сравнения какие-то майдановские в башку лезут. Осталось только нажраться до беспамятства, чтоб как чистый лист бумаги, как новенькая ауди. Воспоминания о недавно купленной машине немного успокоило его. Он называл ее Авдюшкой, и сейчас решил пойти к ней. Мягко и уютно утонув в сидении, положил руки на руль и стал постукивать пальцами по нему, думая, куда бы рвануть конкретно, или просто поехать прямо – куда глаза глядят, влиться в поток машин: следить за дорогой, погрузиться в движение общее, единое, пусть несет куда-нибудь, пусть вывезет к чему-нибудь. 25 лет за рулем, это значит, что машина становится частью тебя, ты чувствуешь, что у нее болит, какое настроение…. А характер? Характер у каждой машины свой, это он знал точно, поменяв за свою жизнь несколько, он помнил о каждой, как о женщинах, которые смогли тронуть его сердце. Их было не так много, как хотелось бы, – улыбнулся он такому уточнению. И подумал о Наташе. Какой она была раньше и какой стала теперь. Ему казалось, что сам он не изменился, ну, может быть, немного внешне, может быть, даже постарел, но это не то… Что случилось с ней? Когда это случилось? У каждого из них оказалась своя территория, не в прямом смысле, но по сути так. Она и раньше была, тогда это называлось свободой и доверием. Договорились сразу, что будет так: считаться с интересами, не придумывать ничего лишнего и доверять друг другу. Что-то там еще было в этом устном договоре. Им казалось, что можно знать заранее обо всем – выяснить раз и навсегда, а дальше жить спокойно и счастливо. А, возможно, так хотелось и казалось ей, а не ему. Он просто согласился, махнул головой, улыбнулся, и всё пошло-поехало… Позже скажет о себе: «Сдался на милость врагу». Почему врагу? Так само вырвалось. Сыну почти 30, а он думает, что и ему столько же… Серьезен, мудр? Старался, возраст обязывал, положение отца. Тоже мне, блин, учитель жизни, – ухмыльнулся Николай и полез рукой за диском, чтобы поставить музыку. Машина обрадовалась – подпрыгнула на ближайшей выбоине и понеслась дальше уже под Стинга: «If bload will flow flesh and steel are one. Drying in the colour of the evening sun». Эту композицию «Fragile» он любил еще с молодости, впрочем, как и вообще Стинга. Его удивило однажды, что дочка с удовольствием тоже слушает эти песни.

Николай обожал свою дочь Настю. Эта – точно мое счастье, пока никто у меня не отнял ее, хотя и крутятся тут вокруг разные… 19 лет. Сколько еще он будет называть ее «лисенок», «рыжик», «Астя» (как произносила свое имя она сама, едва научившись говорить). Думать о ней было радостно и спокойно. Иногда он чувствовал, что она любит его больше, чем мать, с которой часто они вдвоем на чем-то спотыкались. Николай не особенно пытался в это вникать, но когда жена начинала жаловаться на Настю, он почему-то уже заранее в душе оправдывал дочь. Наверное, это было неправильно с педагогической точки зрения, но стоило Насте подойти к нему и, растягивая слово «па-а-а-п», что-нибудь попросить, он был обезоружен. Наталья, по его мнению, была не объективна к ней, а глядя со стороны, так даже ревновала, так ему казалось. Но к кому только она не ревновала его, похоже, что и к собаке, когда та выбегала к нему навстречу вечером, едва он переступал порог дома. Вот кто его точно любил, так это Варя: ее морда, ее преданные глаза не могли врать.

Стоя на светофоре, он заметил, что девушка, сидящая за рулем в рядом стоящей машине, улыбается ему. Это было приятно. А погода сегодня хорошая: солнце, – подумал он, – и пробок почти нет – все-таки выходной…. Выходной, выход, выход, – пронеслось в голове. А сзади уже кто-то сигналил: он зазевался, завяз в своих раздумьях. Горел уже зеленый. Ехать, ехать, один, один – выбивался ритм, навеянный то ли музыкой, то ли ритмом сердца. Живут же остальные, и что – все у них прямо в шоколаде: и на работе, и в семье, и со здоровьем? И… опять светофор (много их слишком или это я быстро еду?). А куда, собственно говоря, спешу? Школу закончил – спешил в институт поступить, чтобы в армию не взяли… Не хотел идти. Зато честно. Потом спешил жениться, потому что Наталья залетела (тоже поспешил переспать с ней). А после спешил денег заработать, чтобы кооператив купить. Жить спешил. Зачем? Она и так летит, несется за поворотом поворот, объезд, разворот, обгон, дальше налево… Ну, да, «налево» тоже было. Маленькая тайна: большая страсть. Любовь? «Не потому, что я ее любил, а потому, что мне темно с другими» – так точнее… Теперь не знаю, как называлось, но тогда мчался к ней: крышу снесло – дурак дураком. «Любимый, единственный». Стоп. Оказалось – не совсем так… Помню об этом, потому что не я, а меня бросили, – думал он, – все мужики любят ту, что бросила. Так получается, почему – не знаю да и нафиг мне знать: проигрывать тоже нужно уметь. А ведь хотел даже от Наташки уйти, на языке уже крутилась обвинительно оправдательная речь. Оказалось: зря учил, готовился, но не сказал. Или зря не сказал? Это же правдой было. Потом запутался, где она эта правда: там женщина, от которой кадык ходуном, а тут «лисенок» – глазки-пуговки: «па-а-а-ап, смотри какое мне мама платье купила». Смотрю, взгляд виноватый сразу становится: глаза в пол, но бодренько так: «ну-ка, ну-ка, покажи, что там у тебя в кулачке спрятано?»

– Коля, Игорь, Настя, руки мыть и к столу, все стынет, – кричит Наталья.

Да, всё стынет, но родные такие… А мобильник зазвенит – жена напряжется вся: слышно как часы на стене стучат – так тихо станет. Кнопку нажал на телефоне, улыбнулся как ни в чем не бывало. Разведчик хренов. На какую страну работаешь? Где твоя Родина? Пароли? Шифры? А фиг вам всем… Свободен я, по духу. Сказал бы я тебе по чему, да слово больно неприличное, – ухмыльнулся он своим мыслям.

– Ну, куда ты прешь, умалишенный? В детстве цвета не научился различать? Правила не для тебя писаны? Это же так просто, когда на дороге, по дороге, в дороге – жизнь понятна, действия закономерны: газ, тормоз, поворотник сам по себе светит, дворники: чух-чух по стеклу. Дождь, однако. Вот тебе и Питер: 20 километров проехал – другая погода. Как все изменчиво в этом городе, а я часть его, и во мне тоже: то солнце, то дождь, то снег мокрый. Всё так, всё так…

3.

Мир сошел с ума, – говорил он, слыша как из телевизора рвутся наружу в пространство кричалки-сопелки одуревшей безликой толпы правого сектора майдана. Почему «безликой»? Да потому, что из всего лица были видны только глаза, что уже само по себе мало напоминало людей. «Москаляку на гiляку!», «Москалiв на ножi!». Не страшно! Противно… По этой причине и называл тот бесноватый вой «кричалками», понимая, что это отсюда он такой смелый, а у них там самый главный аргумент – оружие, в лучшем случае бита или палка. «Батькам слава!». Хорошо, что у нас были разные батьки, – сказал он вслух и выругался по-русски. Даже варвары не разрушали памятники захваченных народов, а эти – всё сметают на пути. Человек, не помнящий своей истории, подобен животному, – вспомнил Николай вычитанное им где-то выражение. Пусть они беснуются, как черти на шабаше, у него есть своя правда, и корни ее вросли в украинскую землю – не выдернут они ее – слишком глубока: переплелась с многими судьбами людскими – не разорвать: проросла насквозь человека и живет, не смотря ни на что. Потомки – это, как новые побеги – листья по весне на одном и том же дереве. Он не бьет себя в грудь и не орет, что украинец, а несет в себе память, и уже от этого – не предатель, хоть тысячу раз «москаль».

Уже несколько дней шли они вместе с китайскими проводниками по пустыне. Те о чем-то переговаривались на своем мяукающем, как казалось Дмитрию, языке, которого он не знал, хотя в кармане у него, как и у всех других бойцов, лежала маленькая книжонка, выданная каждому, чтобы хоть как-то объясниться с местным населением. Конечно, все их палочки-крючочки были написаны русскими буквами – некогда было учить язык. Несколько десятков слов, выражений самых необходимых – вот и вся наука. А запомнить их не было никакой возможности: каждый раз тянешься в карман и грязными пальцами слюнявишь страницы, когда нужно что-то сказать. А все равно никогда не узнаешь, что скрывается под этим круглым, часто улыбающимся лицом, на самом деле. Похожи друг на друга, как две капли воды в реке Молочной, где пацаном он проводил все лето.

Эту пустыню Гоби он запомнит на всю жизнь. Китайские товарищи что-то говорят и поминутно кланяются, это его раздражало, а может быть, раздражала эта земля, этот ветер, несущий столбы песка? Чужое, чужое всё… Он думал о том, что в его селе уже черешни созрели. Там – его маленькая дочка, которая родилась без него, после того, как он по ранению в сорок третьем году был отпущен домой, а потом, подлечившись, обратно вернулся в часть, и вот до сих пор идет и идет по этой дороге. А малышка, наверное, перебирает сейчас своими крохотными пальчиками крупные, блестящие ягоды – такие бардовые, что аж черные. Он достал фотографию в цвете, на которой была его жена, совсем молоденькая и худенькая, в платье в цветочек с белым воротником и в белых носочках. Она стояла рядом со стулом, а на нем стояла маленькая девочка – дочечка с черными глазками-черешенками, и смотрела прямо на него. Он носил с собой все письма полученные со своей далекой родины, где побеленная известкой хата утопала в саду. Наверное, стены ободрались, солома повылезала, а подновить некому. У самих сил нет, Любочка вон какая тонкая и звонкая, «кнопочка», – так он называл ее со школьных лет еще, когда сидели за одной партой с первого класса. Видать, только кашу кукурузную едят, деля ее на едоков: каждому понемногу. Пишет Люба, что дочка проснется ночью и просит: «Мама, кахи». Другого ничего и не знает, так и ее где взять, когда закончилась вся… Можно, конечно, в поле колоски собирать с земли, те, что не убрали, но соседку вот в райцентр увезли за это, и кто знает, когда отпустят… Мать тайком ночью все равно ходит в поле, боится, но ходит, меня не пускает: «сиди с дитем, если что со мной случится, а ты – мать, Митька мне не простит тогда», – писала жена. А как он может матери запретить, ведь сам ничем не помогает им. Хорошо хоть, что выжили под фашистами. Доктор в селе добрый, хороший был, свой: он молодежь, как мог, спасал, чтобы в Германию не угнали. Любочку тоже научил. Перед осмотром напилась она чаю крепкого из одной заварки и пошла к врачу, там еще и немецкий доктор был, они строго проверяли, чтобы здоровых рабов брать на работу. А у нее сердце колотится – чуть не выскочит. «Больная» – говорит, – и худая очень – дистрофия». Так и осталась. Еще помогло, что мать немножко немецкий знала, а им это нравилось. Как она только вспомнила его, не понятно, ведь это еще при царе было, (немцы на Украине со времен Екатерины I поселились). Так вот: девчонкой четырнадцатилетней мать служила в немецкой семье нянькой – дитё их нянчила. Рассказывала ему как-то, что тяжело было: ребенок кричит ночью, а спать хочется: голова сама на грудь падает. Хозяйка прибежит и на нее орет по-немецки, и за косы, за косы дергает. Эти-то слова она больше всего помнила, ну, и другие тоже – смышленая была.

Теперь война с фашистами окончилась, а его вот сюда перебросили помогать китайским товарищам бороться с японцами до победного конца. Интернациональным долгом называется. За день три рисинки сухие дадут подержать во рту: липкие такие, безвкусные, только пить от них хочется, а с водой тоже – беда. Возненавидит он этот рис на всю жизнь свою, и долго еще будет от язвы лечиться, когда вернется домой: станет пить настои травяные стаканами вместо воды, и пройдет хворь. И колено раненное заживет. Главное, что живой вернется. Может быть потому, что когда на войну уходил, мать молитву какую-то сунула, он тогда сопротивлялся:

– Я ж комсомолець, вы шо, мамо?!

– Ну и нехай комсомолець, ти ж – людина, крещенний. Богу все рiвно – як тебе кличуть.

– Як це так? Комсомолец – помощник партии нашей, понимать надо.

Но молитву взял. И ее вместе с Любочкиными письмами всю войну проносил под сердцем.

Когда уже придем? – думал он шагая, вернее, уже еле передвигая ноги, вытаскивая их с трудом из песка. Увидела б мать эту землю, сказала бы: «Боже ж ти мiй! Що ж це за земля така? На нiй нiчого рости не буде. Бiднi люди, як же тут жити можна?».

Да, такая бедность, что глазам смотреть больно, и дети мрут вокруг, а они все новых родят. Длинный путь, а все-таки – домой, – думал Митя.

А потом дома, отвечая односельчанам: какие они – китайцы, он не будет знать, что и сказать им: «Китайцы – обыкновенные люди, только желтые и глаза прищуренные, будто хитрят – чего бы такого сделать».

Сорок седьмой год на Украине был тяжелым. Когда вернулся он домой и увидел, как бедно и голодно живет семья, сжал кулаки от злости и обиды, скрипнул зубами и сказал: «Ничего, проживем: теперь я прокормлю вас. А тебе, Любочка, обещаю, что будешь ты в шелковом фартучке на кухне ходить, и светло вокруг будет, и чисто, и ты, как королева станешь». Вскоре уехали они из материнского дома свою жизнь строить. Позвали его на работу, и, сложив на телегу стулья, сундук, одеяла, горшки, узлы с барахлом, завязанные крест на крест узлом, и цветок большой в ведре (фикусом называется), и отправились в село Поляновку, не так, чтоб далеко очень, но зато самостоятельно все-таки зажили. А тут вторая дочь родилась (ах, как ждал он сына). Девчонка получилась какая-то смугло-желтая. Бабы плели: «Это потому, что Митька с Китая вернулся – кровь смешал, видать». Дуры бабы, ничего в науке физиологии не смыслят. Правда, боялись с женой, что у ребеночка желтуха, но всё обошлось. Да не долго на том месте пожили, повела судьба-цыганка их дальше и ближе к городу Мелитополю. Название ему, вроде, греки дали, а люди болтали, что, мол, ехала как-то царица Екатерина по своему государству и, проезжая мимо этих мест, да увидев красоту такую: землю цветущую в садах, поля богатые золотые и тополя вдоль тракта, вышла она из кареты, подошла к тополю, обняла его и сказала: «Милый тополь», а так как была она немкой, получилось у нее: «Мелитополь». Так, разговоры, название это все равно греческое, потому что «поль» по-ихнему значит «город», а «мели» – «мёд», получается – город мёда, что тоже правильно.

В сельхозколонии, где обосновался Митрий с семьей, разводили лошадей – хороший конезавод там был. Работу ему дали и Любочка тоже пошла в детский сад работать. Хозяйство появилось: куры, гуси, корова даже, Майкой звали. Скучать не приходилось, некогда было скучать: после работы играл Дмитрий в футбол – на воротах стоял. Коленки побиты вечно были, как у пацана, а мужику уже за тридцать с хвостиком. Любочка, так та – артистка: танцевать страсть как любила. Сама вся наряженная такая – ленты по бокам разноцветные – чисто цветок какой. Каблучками тук-тук и впереди девчушек молодых – самая молодая, самая красивая. И в драмкружке играла в спектаклях. С работы бегом домой: скотину покормить, кур загнать, детей помыть, поесть им дать и уложить спать, да и старшая уже за младшей присмотреть могла. И дальше – в клуб. Артистка. Ну уж, как праздник какой советский, так веселье на всю округу. А голосовать ходили на выборы за 10 километров все вместе по снегу, утопая в нем: холод сумасшедший бывал. Идут и лопатой дорогу прочищают – тропинку. Как же можно на выборы не пойти? Обязательно это было, власть-то – народная, – считали, – своя значит… За столом потом собирались, накрывали его вскладчину – кто что сможет принести, еда – самая обыкновенная: винегрет, селедка, картоха, сало и отрава эта горькая, что сердце греет, без нее тоже никак нельзя. И тут опять песни хором: какая-то баба затянет протяжно так, голосисто, а за ней другая, и потянулось. А песни разные: русские, украинские, никто не разделял – была бы песня хорошая… Поют, поют. Вспомнит кто из женщин мужика своего погибшего, выскочит из-за стола и бегом бежать… Замолчит хор, посидят тихо так, а потом растянет гармонист меха, и заорет тетка Нюрка сквозь слезы частушку какую-нибудь потешную, а то и совсем срамную: засмеются мужики, завизжат бабы и пошли плясать – притоптывать. И откуда только силы брались?

Ночь на юге быстро падает – камнем, и уже в темноте расходятся люди по домам, только спичка где вспыхнет огоньком во тьме и погаснет тут же на лету, да невзначай повиснет гармонь – раскроется до самой земли – растянется долгим звуком внезапным. Пьяный гармонист потащит ее домой. А дед Петрович окликнет девчат хохотушек: «Всё гуляете, невесты? На работу не проспите завтра». Куда там проспишь, в комсомольской ячейке сразу вопрос поставят, пробирать начнут – позора не оберешься. В шесть утра гимн заиграет и жизнь начнется. Вся страна встает, а ты чем хуже?

Вместе врага такого одолели, а теперь-то что, хоть и трудно, а все одно – живые остались, так и будем жить дальше, – думал Митя, спускаясь по скрипучим ступеням деревянного финского дома, в котором жили они по-соседски все дружно. Крыльцо к крыльцу – лицом к лицу – по-родственному жили, доверительно и сердечно. Ужинать даже отдельно не садились – не хотелось. Один стол на всех собирали, и тут же дети копошатся, бегают, орут, ну, и волтузят, конечно, друг дружку, да сами и разбираются, взрослым не до того…

– Последние известия слушал? – спрашивает он у соседа.

– Да, если так работать начнем да по всей стране, пожалуй, и коммунизм скоро построим. Во жизнь начнется: всё будет!

– Ты, конечно, торопишься, Пантелей, забыл, как на карточки жили, а ты – коммунизм.

– Так ведь отменили их давно. И школу, председатель сказал, в этом году подчинят, и коровник. На собрании же сам был – слышал…

– Что сидите здесь, собрание устроили? Пошли хоть разок-другой в лото сыграем, – позвала жена Пантелея.

Следила она за ним исподтишка, потому как Пантелей любил приложиться к бутылочке и заначки устраивал в самых невероятных местах: однажды в будке у Жучка «магазин открыл».

Тишина в поселке, как на краю земли. Одни собаки переговариваются: какая-то одна залает, другая ответит и пошло по всем дворам: кто с завыванием, кто злобно, будто с цепи рвется, кто скулит жалобно, кто весело и звонко радуется, поди до самого утра не угомонятся, а все-таки – тишина: кажись, брось камешек на середину ставка – так бултыхнется, что по всей округе слышно станет. А на крыльцо выйдешь ночью покурить – ничего не видать: ни деревьев, ни домов, руку вперед вытянешь – и ту не видать. Только звезды одни! Вроде живешь ты среди этих звезд, стоишь один под небом сияющим, и даже страх возьмет: плохо одному человеку, и в дом, а там – дети сопят по кроватям, жена сидит у стеночки, руку под щеку положила – чисто ребенок тоже.

А назавтра придет Митя на обед с работы, а у нее уже и готово всё, и даже пол вымоет перед его приходом: пахнут мокрые доски свежестью, лесом и покоем. Любил ее Митрий, а все-таки ревновал. Покажется что не так – войдет в дом злой, девчонок – за дверь… Те сидят на пороге, прижавшись друг к дружке, как воробьи нахохлившиеся, глаза трут и от того, что спать хочется, и от слез, что сами так и катятся по щеке. Выбежит мама на крыльцо, обнимет и за собой поведет: с одной стороны одна, с другой – вторая, а у самой глаза тоже мокрые: «Всё хорошо, всё хорошо», – только и скажет. Терпеливая была. Так научили ее, видать, а может любовь такая…. Что такое – эта любовь?

Испуганная сонная пичужка вспорхнула с ветки и растаяла в темноте.

Я еще не родился.

4.

Зона отчуждения… Нет, это не там, где доживает свой век смотритель мертвого города, города-призрака, того самого сталкера, считающего, что это не он огражден от всех шлагбаумами, проволокой и устрашающими надписями «осторожно радиация», это по другую сторону от него находится то, что за гранью добра и зла, как говорил философ, которого слишком по-своему понял фюрер фашистов. История развивается по спирали, это было известно Николаю, потому что его специальностью и была история. Тем с большим страхом наблюдал он за всем, что сейчас происходило на его родине. Что бы там не говорили, но человеку, родившемуся в Советском Союзе, было сложнее отделять или выделять на сегменты единый когда-то организм государства или какие-то понятия, которые он, конечно, понимал умом, но переезжая на поезде границу, на которой это разделение происходило, он каждый раз удивлялся этому и не мог убедить свое сердце, что это именно так теперь нужно понимать. Другая страна, чужая территория? Для него? Это для родившихся 23 года назад он – предатель, продавшийся москалям, для тех малолеток, которые изучали написанную специально для них историю, подогнанную к национальной идеи: воинственную, ненавистническую, агрессивную по отношению к другому народу, кровь которого текла и в их венах, как бы не хотелось это отрицать, вопя: «Украина для украинцев». Этническая чистота – иллюзия и лишь повод свести счеты с тем, кто не нравится, ведь таким образом просто всё объяснить: «Убiй в собi москаля». Тогда уж заодно и татарина, и грека, и латиняна, и турка, и скандинава, и немца, и поляка, и всех тех, кто жил на территории когда-то общеславянской. Русские сейчас слишком по-доброму относятся к Украине, плюющей ей в лицо, – считал Николай, – старательно отделяют зерна от плевел, с трудом доказывая себе, что на востоке и юге их любят. Он считал, что не всё так однозначно, потому что знал это изнутри. И мучился. Для него самого многое стало открытием, особенно когда позвонил он старому другу, чтобы как-то поддержать его, посочувствовать, и в разговоре сказал, что хорошо бы им отмежеваться от правого сектора, так как это очень дурно пахнет – реально пахнет фашизмом. «Это я тебе, как историк говорю» – добавил… Друг бросил трубку. Но у него еще оставалась родня, хотя теперь он боялся звонить им после такой реакции со стороны не глупого человека, каким Николай считал всегда своего приятеля. Родственники позвонили ему сами и без всяких там: «здравствуйте» и «как ваше здоровье» – сразу перешли в наступление на него: «Россия напала на Украину! Солдаты русские здесь, палец уже на курке. Женщины с детьми выходят и встают перед ними, чтобы не стреляли». Он не мог перевести дух, пытаясь прийти в себя и как-то опровергнуть эту информацию, но у говорящих на другом конце провода сомнений не было: им так показывали по телевизору и они верили всему, и даже говорили будто чужими фразами, – это он заметил сразу:

– Почему вы не отдаете нам нашего президента? Его ждет расплата и Гаагский суд.

Николай не выдержал:

– Вот когда Гаагский суд попросит – отдадим, а вам – нет. Для чего? Чтобы вы его кусками нарезали?

Конечно, с его стороны это было грубо, но когда тебе в оба уха говорят: «Русские всегда везде лезут: то в Абхазию, теперь к нам» – трудно было сохранять толерантность и спокойствие духа:

– Вы что не видите, кто пришел к власти?

– А нам нравится это правительство.

Без комментариев…

Он ходил с этой раной молча, не обсуждал ни с кем, думал, что только у него такое несчастье, пока не услышал от знакомой, что она перессорилась со всеми своими родственниками на Украине, которые на ее сочувствие сказали: «Что вы лезете к нам? Мы вступаем в отряды». Там у нее живут сыновья. Один держит нейтралитет, а второй нечто потяжелее, похоже, и еще попытался учить ее жизни, чего она не вынесла и закричала в трубку: «Вы что там совсем с ума сошли?!». Еще одна знакомая подруге своей позвонила: «Может тебе помочь нужно? Как вы живете?», а в ответ услышала: «Зачем ты сюда звонишь? Больше никогда не звони мне!» И это – живые, реальные люди, которые страдали так же, как он, и не могли понять, за что такая ненависть с той стороны.

Николай вспомнил, как ему настойчиво советовали: «Не смотрите свое телевидение, не верьте – там одна пропаганда!». И слезы этих людей, которых считают врагами там – на Украине – это тоже русская пропаганда? Их гражданская война прокатилась по нему, разорвала снарядом его разум и его сердце, только со стороны это может быть и незаметно, так он и пытался не обременять других своим личным несчастьем. Ситуация складывалась таким образом, что после звонков еще нескольким своим знакомым, ему стало понятно, что одна часть абсолютно безучастна и равнодушна к происходящему, другая часть – свято верит в то, что показывают в зомби-ящике. Да, воистину: толпа не обладает сознанием, она обладает бессознательным. Больше он никому не звонил и не хотел этого делать. Трудно разговаривать с людьми, мыслящими языком лозунгов, не задумывающимися в чем истинный смысл этих фраз: «Бандера приде, порядок наведе!». Кто убедил их в героизме этого украинского кумира? Кто вбил в них мысль о том, что бандеровцы и незалежна Украина – это понятия одного порядка? Да никто из общей массы толпы и не пытался проверить, в чем истинная суть тех и нынешних поборников за свободу Украины, да и никто бы не дал им этого сделать – узнать самую страшную тайну бандеровского движения, которая заключалась в том, что они мечтали присоединить Галицию к землям Рейха в обмен на свою помощь в колонизации немцами остальной территории Украины и в порабощении (и чего уж там стыдиться – в частичном уничтожении находившегося там населения, то есть, тех же самых украинцев). Это предполагал план «Ост», и нарушать его никто не собирался. Конечно, всего не нужно было рассказывать людям… Чтобы случилось, если б всплыло наружу это дерьмо? Николай злился, что и сейчас народ не понимает, что его используют, а все эти смерти, разруха и полный хаос только лишь для того, чтобы решилось одно: быть или не быть НАТО на Украине, потому что вопрос быть ли самой Украине там, видимо, не имел большого значения. Ответ казался предсказуем для тех, кому это было нужно.

Николай когда-то серьезно занимался темой нацизма, и тем, каким образом к нему припала Западная Украина (правда, не вся). Но даже после того, как в 1959 году сам Бандера был убит советским агентом, дело его осталось жить и живо по сей день. А начиналась всё с этого:

Письмо Я. Стецько А. Гитлеру.

«Фюреру и канцлеру немецкой державы А.Гитлеру»

4 июля 1941 года. Берлин.

Ваше превосходительство!

Преисполненные искренней благодарности и восхищения Вашей Германской Армией, которая покрыла себя неувядаемой славой на полях битв со злейшим врагом Европы – московским большевизмом, мы посылаем вам, Великому Фюреру, от имени украинского народа и его правительства, которое создано в освобожденном Лемберге, сердечные поздравления и пожелания завершить эту борьбу полной победой.

Победа Немецкого Оружия позволит всем расширить создание новой Европы и на восточной территории. Тем самым Вы дали возможность украинскому народу принять активное участие в осуществлении этой великой идеи как полноправному, свободному члену семьи европейских народов, объединенному в суверенную Украинскую Державу.

За украинское правительство Ярослав Стецько».

И тогда, и сейчас они почему-то решают за весь украинский народ…

В ноябре 1943 года униатские военные капелланы привели солдат дивизии СС «Галичина» к присяге:

«Я, украинский доброволец, этой присягой добровольно отдаю себя в распоряжение Немецкой Армии. Я присягаю Немецкому Вождю и Верховному Командующему Немецкой Армии Адольфу Гитлеру в неизменной верности и послушании. Я торжественно обязуюсь все приказы и распоряжения начальников исполнять, а также все военные, государственные и служебные дела строго держать в тайне и тем самым верно и преданно служить Немецкой Армии и одновременно своей родине.

Мне ясно, что я после своей присяги подвергаюсь всем немецким военным дисциплинарным взысканиям. Конец моей службы как украинского добровольца определяет Немецкая Армия».

2014 год, Донбасс: украинская армия бомбит по мирному населению, фото убитой молодой женщины, обнимающей своего убитого и окровавленного ребенка. Невыносимо смотреть. Но те, кто это сделал, смотрите внимательно, потому что это будет сниться вам всю жизнь и после вашей гнилой жизни Господь предъявит вам и это фото, и всех тех, кого вы убили.

И вот иная присяга и совсем другая клятва против восставших через поколения новых фашистов. Для Николая эта страшная правда и боль, дошедшая до состояния, когда ее уже невозможно терпеть, была понятна и оправдана им, потому что это и являлось настоящей реальностью – той, что существует сейчас на Украине. Это – тоже исторический документ и доказательство, опровергнуть которое не сможет даже время.

Клятва: «Я, …. Дмитрий Александрович, гражданин Украины и украинец, верный сын героического русского народа, клянусь, что не останусь в стороне, не выпущу из рук оружия, пока последний украинский свидомый фашистский гад на нашей земле не будет уничтожен. За сожженные города и села, за Луганск, Донецк, Славянск, за одесситов 2 мая, за смерть женщин и детей наших, за пытки, насилия, издевательства над моим народом, я – … Дмитрий Александрович, гражданин Украины и украинец клянусь мстить именно украинским нацистам жестоко, беспощадно, неустанно: кровь за кровь, смерть за смерть. Я клянусь всеми средствами помогать армии Новороссии уничтожать бешенных свидомых украинских псов, не щадя своей крови, своей жизни. Клянусь уничтожать едыну Украину везде, где я буду каждую минуту моей жизни, потому что это – фашистская страна не имеет право на существование. Я … Дмитрий Александрович гражданин Украины и украинец клянусь, что скорее умру в жестоком бою с врагом, чем отдам себя, свою семью и свой народ Новороссии в рабство кровавому бандеровскому свидомому фашизму. Эта малышка и эта женщина убиты сегодня киевскими карателями в Горловке. Я не забуду о них, а если я забуду о них, ты, Господь, на небесах забудь обо мне!».

Неисповедимы пути истории: в стране, где возник фашизм, в здании Рейстага теперь обновили надписи советских солдат, которые расписывались там, дойдя до Берлина и победив гитлеровскую Германию. Сейчас в этой Германии и в этом Берлине – в центре немцы поставили памятник жертвам Холокоста. А в городе, где под ногами тлеют кости погибших солдат и убитых мирных жителей, где Бабий Яр – сейчас идут строем с фашистской свастикой внуки пособников нацистов. И все-таки внуки не тех героев, кто на разных фронтах умирал за свою родину и свои семьи. Главное ничего не путать и не смешивать, – думал Николай. Однако, город-герой Киев – уже не герой (это имя решили убрать), потому что все перевернулось в мире: герой теперь Бандера… и те, кто идет под его портретами, как эта рыжеволосая девчушка с радостными от счастья глазами, у которой спрашивают: «Что ты чувствуешь, когда несешь этот портрет?», а она отвечает: «Я чувствую гордость, что я украинка». Они не знают и не читали, что думали об украинском народе сами «великие фюреры», которым служили тогда и служат теперь даже их теням:

Ноябрь 1941 года. Геринг: «Украина? Я планирую грабить ее… Правда, очень скоро там вымрет от голода от 10 до 15 миллионов человек. Но это даже хорошо, неполноценные расовые единицы необходимо сокращать».

Из письма М. Бормана А.Розенбергу (23 июля 1942 г.):

«Украинцы призваны работать на нас. Когда же мы перестанем в них нуждаться, они могут преспокойно умирать. Поэтому обязательные прививки, немецкая система здравоохранения для них излишни. Размножение украинцев нежелательно… Образование опасно. Вполне достаточно, если они смогут считать до 100… Каждый образованный человек – это будущий враг. Мы можем оставить им религию как средство отвлечения. Что касается пищи, то они не должны получать ничего сверх того, что абсолютно необходимо для продолжения жизни».

Ноябрь 1942 г. Кох имперским руководителям: «Украина является для нас лишь объектом эксплуатации, она должна оплатить войну, и население должно быть в известной степени как второсортный народ использовано при решении военных задач, даже если его надо ловить с помощью лассо»…после того, как из них будет выжата вся рабочая энергия,…можно будет превратить в котлету поляков, украинцев и всех тех, кто находится поблизости, и неважно к чему это приведет».

А в это самое время ОУН-УПА, батальон «Нахтигаль», дивизия СС «Галичина» и прочие – присягали, присягали, присягали своему фюреру. Они и сейчас выбрасывают руку вперед в приветствии, и сейчас русские для них – враги. Как будто время остановилось, стрелки заржавели, всё повернулось вспять. Николай не очень верил в то, что подобная информация была неизвестна украинским лидерам тогда: газеты читали, в языке поднаторели… Бандера, Шухевич – те уж точно читали… Да, это тот самый Шухевич, памятник которому стоит в городе Ровно. И это тоже Шухевич: «Пусть из 40 миллионов украинского населения останется половина – ничего страшного в этом нет».