Хронос

скачать книгу бесплатно


К северо–востоку от Арля находится холм Монмажур, где расположено аббатство Святого Петра. Поднявшись туда впервые после своего переезда в Арль, Ван Гог был поражен тем, что увидел и написал брату:

«Вдохновение, которое дарят местные пейзажи, я могу назвать очень интенсивными, поэтому, работая здесь, я не чувствовал никаких неудобств, несмотря на то что порывы ветра Мистраль были очень сильными, а москиты постоянно меня кусали. Однако красота этих мест и сосредоточение на работе заставляли меня не обращать внимание на досадные и раздражающие обстоятельства».

Да, побывав в Провансе, можно убедиться, что это именно так: порывы Мистраля могут сбить человека с ног. И в то время, когда Ван Гог писал, его холст, установленный на мольберт, все время трясло и поэтому ему приходилось работать с помощью тростникового пера. Что же касается интенсивности пейзажа, о которой он говорит в письме, то это была его собственная интенсивность, отраженная в картинах, в красках, брошенных на холст с такой интенсивностью чувств, что они оживают на глазах, когда на них смотришь. Мне кажется, что рамы сдерживают его полотна. И если бы их освободили от них, то подсолнухи Ван Гога разрослись бы во все стороны – по всей земле.

В этом месте он создал «Закат в Монмажуре», картину, у которой уникальная история: её подлинность была установлена только в 2013 году в Амстердаме, а до этого она переходила из рук в руки к разным коллекционерам. А случилось это потому, что Ван Гог по какой–то причине просто не подписал свою работу.

Великий нидерландский живописец. Но справедливо ли это по отношению к Франции, которая стала пусть не по рождению, но творческой родиной Ван Гога? Впрочем, такие художники, как он, принадлежат всему миру.

6

Я покинула Арль с грустью, но одновременно с надеждой, потому что всё, что открылось моим глазам, осталось на картинах Ван Гога и я могу это видеть снова и снова.

А мой путь привел меня уже в другой город.

В Нанте я жила у пожилой женщины, у нас бы сказали «у бабушки» (не столько по возрасту, сколько по отношению: она была приветливой и доброй со мной). И мне очень понравилось там. Я помню теплый вечер, когда мы сидели на деревянных ступеньках её дома и разговаривали. Потом она вытащила из подвальчика бутылку сидра, и мы пили его под звездным французским небом, практически молча, потому что в такие минуты всё и так понятно, ведь жизнь на самом деле не такая сложная штука, как о ней любят рассказывать писатели. И если ничего не происходит плохого с тобой или с твоими близкими, то это уже отлично и не требует никаких дополнений и глубокомыслия по поводу того – так ли это… Дело в ощущении, а не в словах.

Когда я уезжала, она вышла во двор, чтобы проводить меня, и подарила мне такую же бутылку из своих запасников, сказав при этом, что она теперь хоть немного знает о русских. Я была польщена и даже немного возгордилась, ибо являлась посланцем своей страны в этом благословенном солнцем уголке Франции.

Далее был город Монпелье, в котором я была совсем недолго: всего один день, вечер и ночь. Ночное веселье в России всегда с привкусом отчаяния, с кривой ухмылкой печали. Всегда отдает немного самоубийством. Ночное же веселье в Монпелье – это праздник шумный и добрый. Он течет по кривым улочкам, его передают друг другу люди, и весь город озаряется его светом. Здесь нет места горечи, страданию, желанию забыться… Зато здесь есть свой аромат, а его невозможно передать словами, только вдыхать и желать надышаться им вволю.

Что же касается настоящих французов, которых я мечтала увидеть в провинции, то население Монпелье напрочь опровергало мои иллюзии по этому поводу. В этом городе живут вместе арабы, евреи, арагонцы, сарацины, итальянцы и, конечно, французы. А также фламинго, да они прижились в этих местах – на болоте Камарг, что недалеко от Монпелье, так же как и Пиренейские горы.

Еще я узнала, что здесь жил предсказатель Нострадамус: он учился в старейшей в Европе Медицинской школе, основанной в 1200 году, а затем в ней же и преподавал.

Я успела полюбоваться на скульптуру Трех граций, что находится перед зданием Оперного театра и является символом Монпелье. Красивый символ.

Вот только моря я там не увидела, потому что опоздала на две тысячи лет, когда оно плескалось у подножия города, а теперь находится в десяти километрах от него, что, конечно, не так далеко. Здесь вообще всё близко: города, море, солнце…

Юга нега… (с этих слов может начинаться стихотворение, – подумала я):

Юга нега —
рокот речи иностранной
Солнца пламя
пальцы пальмы
греет с неба
утром рано
Монпелье – как монпасье —
кисло–сладкая конфета
Вкус вина и привкус лета
это – Франция месье[4 - Вера Орловская.]

Кстати, о поэзии, здесь жил Поль Валери. А еще Рабле.

Ну а если говорить о более земных вещах, то это родина моего любимого сыра с голубой плесенью. Ну и обязательно – вино, куда же без него… Департо. Здесь в год производят больше вина, чем все виноделы Австралии.

Каждый город – это отдельный роман (в прямом смысле, и роман со мной или меня с ним, что одно и то же).

Марсель, как известно, морской порт. Но в 600 году до нашей эры греками–фокейцами он назывался Массалия. Затем это была независимая республика и союзница Древнего Рима, но об этом уже мало кто помнит. Время забывчиво.

Зато литература вечна: здесь жил персонаж из книги Дюма – граф Монте–Кристо. И тот самый замок Иф расположен на Фриульских островах, что в четырёх километрах от Марселя. Та самая тюрьма, где более двухсот лет изощрялись в страшных пытках и откуда сбежал герой романа. Оттуда сбежать невозможно, если только не в качестве подставного трупа и если всё это не придумал писатель. В действительности дорога для узника замка Иф была дорогой в одну сторону, ведь вокруг – только море.

А что сейчас? Старый Марсель с узкими, крутыми, извилистыми улочками… Но самое главное здесь – порт, и этим многое сказано. В глазах у тех, кто делает свои странные дела, умер страх перед законом. Полиция проезжает северные районы города не останавливаясь, ради собственной безопасности. Пока в новом порту перегружаются тонны кокаина для всего Старого Света, в старом порту на набережной постаревшие скуластые жилистые моряки маленькими глотками пьют портвейн… Они уже прибыли в свой последний порт.

А я отправилась дальше.

Сан–Тропе – известный курорт, и на этом можно было бы остановиться, если бы не музей Жандармерии, в котором для любителей Луи де Фюнеса можно сфотографироваться рядом с его фигурой в обнимку. Когда–то люди здесь жили обычной размеренной жизнью. Это была рыбацкая деревушка, пока однажды там не появилась Бриджит Бардо, Ален Делон и другие замечательные богатые люди. Пришлось грейдерами изменить дно в порту под пятиэтажные яхты. А также – умножить цены в ресторанах и магазинах на три или на пять. В общем, сделать все, чтобы соответствовать той жизни, за которой потянулась блестящая известная публика и толпы туристов.

На извилистых горных дорогах, ведущих к городу, – невероятные пробки из шедевров автомобильной промышленности. А вот коренное население уезжает из этого странного места, где количество понтов на квадратный метр зашкаливает и уже не дает свободно дышать.

Далее по пути следования находится чем–то похожий на предыдущий, тоже небольшой городок – Сан–Рафаэль, что всего в тридцати километрах от Сан–Тропе. Очень приятное место для отдыха состоятельных европейских пенсионеров. Волн там не бывает, потому что залив закрывают горы. Но завтракать слишком накладно для простого путешественника, это я поняла сразу. Лазурный берег, что тут скажешь…

Хотя до XIX века он был всего лишь обычным рыбацким поселком (история повторяется, но с разницей в сто лет, если отмотать время назад). С того момента, когда здесь решили отдыхать Ги де Мопассан и Антуан де Сент–Экзюпери, это стало самым гламурным местом, с цветными домиками на узких улочках с запахом моря.

Что–то часто творческая интеллигенция Франции вмешивалась в судьбу провинциальных и ничем не приметных городков, после их внимания сюда начинали обращать свои взоры другие люди неумеренного достатка.

Проезжая дальше и ближе к Италии, попадаешь в Ниццу. Мои ожидания этот город не оправдал: какое–то заретушированное, покрытое гримом лицо старой портовой шлюхи. Грубо, но правда. Время величия Ниццы прошло… В отличие от Канн, где воздух пропитан деньгами, а по дорогам ещё на ходу кадиллаки 20–х годов, на которых разъезжают по всему югу европейские пенсионеры.

Но так было не всегда. Этот город в девятнадцатом веке облюбовали русские аристократы, после того как в 1852 году в бухте Вильфранкт пришвартовалась русская императрица Александра Федоровна. Там была приобретена земля, и на ней построены дома для императорского дома. Вначале 400 русских семей облюбовали эти места, но в 1913 году, ещё до Первой Мировой войны, русских уже было три с небольшим тысячи, а в 1930 году, после первой иммиграции, – больше пяти тысяч человек. Здесь построен собор ещё с тех времен, в том числе и на средства последнего русского царя Николая II. Вот такая «Россия – не Европа». Историю не обманешь.

И уже практически на границе с Италией на моем пути возникла столица роскоши – Монако. Это княжество, и правит этим райским местом князь, но его называют королем. Может быть, потому, что он из династии первого правителя Монако, который к тому же был генуэзцем? Язык французский, но разговорный – смесь французского с итальянским, так называемый монегаскский диалект (самое сложное в нем – выговорить это слово).

Я задержалась там недолго, но успела сфотографироваться рядом с желтой подводной лодкой, построенной Кусто. Она стоит возле Океанографического музея, которым он и руководил с 1957 года. Есть ещё одна достопримечательность – музей восковых фигур, открытый в 1910 году. Но самая главная достопримечательность – это, конечно, казино «Монте–Карло».

Еще я узнала, что квартира там стоит 4 миллиона долларов, и вообще всё очень дорого и шикарно. Здесь принято обедать вне дома и, несмотря на разнообразие кухни всех стран, существуют и национальные блюда, например, стокафи – это сушеная треска с томатным соусом. Не сказала бы, что очень вкусно. А также – фугас, что–то вроде пирожков из апельсина с орехами и семенами аниса. Неоднозначно на вкус.

Но теперь уже в Париже и хочу говорить о нем. К тому же я и здесь нашла настоящих французов, отойдя от туристических троп, проложенных толпою китайцев.

Апофеозом познания французской души для меня стал футбольный матч, вернее, реакция на него, а именно – на игру французской команды, победившей, не помню уже у кого, на чемпионате мира. Меня разбудили громкие крики во дворе. Это моя хозяйка праздновала победу, пригласив к себе подружек. Они орали от счастья на всю округу, не смущаясь нисколько тому, что была ночь и соседям это могло не понравиться. Они смеялись, как дети, и скандировали: «Viva France», выражая этим свой патриотизм, так ненавистный некоторым нашим либералам – «людям со светлыми лицами», как они сами себя называют, предполагая, что все остальные люди – «с темными лицами», ведь проявлять любовь к России все равно что заниматься чем–то порочным. Но это только в том случае, если патриотизм исходит от русских и по отношению к их родине, другим же странам и национальностям, проживающим в «цивилизованном мире», они дозволяют и даже приветствуют выражение подобного чувства.

Я не могу представить себе американца или француза, говорящего, что жить в Америке или во Франции ужасно по сравнению с другими странами, а быть американцем или французом – омерзительно и стыдно. Это невозможно никогда и нигде, за исключением России, наверное, потому, что только у нас есть такие «люди со светлыми лицами».

Но французы молодцы, что так любят свою страну. Мне не оставалось ничего другого, как встать, налить вина из своей бутылки, стоящей в холодильнике, и пойти к ним, чтобы поздравить с таким праздником. Воспринято это было тепло и радостно. Тут же Мари сообщила всем, что я – русская из Санкт–Петербурга. И подружки оценили её информацию весьма положительно, предложив выпить за столицу футбола – Санкт–Петербург: такой чудесный город. Не знаю, был ли кто–то из них там, но я согласилась с их мнением вполне.

Что–то нигде в Европе я не замечала в среде обычных людей русофобии, такое впечатление, что они вообще не в курсе санкций против нас, а также не знают ничего об «опасности нападения России» на них и прочей туфты из тамошних СМИ и телевизора (вот там это всё и живет, а здесь живут люди и по возможности счастливо). Это сближало, независимо от страшной «угрозы», исходящей от нас для всего цивилизованного мира. Как будто это мы подогнали свои границы к НАТО, а не этот самый мир подползает всё ближе к нашей прихожей и что–то мне подсказывает, что они не станут просить домашние тапочки, чтобы войти в наш дом.

Дураки опаснее любого врага, потому что в их представлении о мире нет никакой логики и, подобно серийному убийце, у них нестандартное мышление, по этой причине обычному человеку трудно его вычислить.

Миром правит фактор дурака, я убеждаюсь в этом каждый раз, когда пробегаю глазами по ленте новостей, хорошо понимая, что ничего не может изменить начавшуюся деградацию, и мне уже не смешно, когда некоторые ученые утверждают, что скоро мы превратимся в обезьян. А чем это невероятнее утверждения о том, что наша Земля плоская, якобы потому, что не существует ни одного фото Южного полюса, а из этого следует, что где–то находится край Земли, но нам об этом не сказали. И, читая подобное, я действительно начинаю уже верить в то, что фтор, присутствующий в обычной воде, которую мы пьем, опасен, потому что от него люди тупеют. И этим пользуются те, кто ещё не успел выпить столько воды, чтобы это произошло с ними?

В Париже недалеко от Эйфелевой башни я купила себе черную бейсболку с надписью «Paris» за 18 евро; пройдя пару кварталов от того места, увидела такую же за 6 евро. Мир изменчив. Но то, что неизменно остается со мной всегда, – это способность чувствовать, познавать окружающее пространство в ощущениях. Ведь именно чувства делают нас по–настоящему живыми, а не мешком с костями и внутренностями. Нет, я вовсе не отрицаю значения тела, я даже люблю его, ибо оно – мои крылья, мой космический корабль, мой скорый поезд, в котором я передвигаюсь по миру за новыми и неизведанными ещё мной впечатлениями.

Лучше всего понимаешь это, когда путешествуешь: три часа назад ещё была дома, а теперь в Париже, промелькнули дни как один, и вот уже море видно в окошке. Самолет приземляется в Сицилии.

Я двигаюсь через весь остров на двух поездах с пересадкой до места назначения. Приезжаю. Просыпаюсь утром и вдруг начинаю понимать, что время идет совсем в другом темпе: оно изменило самому себе и мне тоже. О, многоликий Хронос!

Неужели прошло так мало дней с моего отъезда из Петербурга? Мне кажется, что по ощущениям, по смене языков, на которых говорят люди, по их поведению и множеству других вещей я пережила большой отрезок времени и жизнь моя как будто замедлилась, я подобно какому–то мелкому насекомому вижу мир, как в замедленной съемке, и это несмотря на быстрое перемещение в пространстве. Парадокс. Жизнь моя стала хоть немного длиннее. Я проверила на себе эту странность и осталась вполне довольна, потому что всё гениальное – неожиданно и внезапно. Точно выверенная конструкция хороша для строительства зданий или мостов. А я – живой мост, перекинутый между мирами, по крайней мере так я это чувствую…

7

И почему всё происходит неожиданно и, казалось бы, не к месту, когда воспоминания врываются, как ветер в окно, который распахивает его внезапно. Вроде бы ничего не предвещало таких изменений.

Я просто сижу и смотрю, как постепенно опускается ночь. Я просто пишу роман. В голове складываются первые фразы. Остается только их записать. Воспоминания. Да, это так, они могут приходить ото всюду: из этого мира, из другого времени, где меня уже нет или ещё нет, из параллельного, считающегося нереальным.

Мир моих реальных фантазий… Но в любом случае для того, чтобы мне написать о чем–то, бывает необходимо всего лишь вспомнить.

Позапрошлой осенью я решила устроить себе экскурсию по Золотому кольцу. Я была там раньше, но это происходило ещё в юности, а с тех пор много чего изменилось, не думаю, что в архитектуре тех городов, но во мне – точно.

На своей машине, без всяких попутчиков, я отправилась в это путешествие, как говорится, налегке, не заботясь о том, где я буду ночевать: гостиницы заранее не бронировала, потому что не хотела быть связанной какими–то временными рамками. Я не знала, сколько часов или дней проведу в том или ином месте. Всё зависело от моего интереса. Никакой четкой программы у меня не было. Пусть идет как идет, вернее, едет как едет, – думала я, отправляясь в путь.

В городе Владимире я задержалась дольше, чем предполагала, и на улице уже стало заметно темнеть, но оставаться здесь на ночь не хотелось. И я решила добраться до Суздаля, чтобы там заночевать. Не так далеко друг от друга находятся эти города. Но примерно на середине пути моя машина начала издавать неожиданные звуки: постукивание, шипение и легкое подпрыгивание. Она явно была чем–то недовольна.

Вдалеке маячила какая–то деревня, и я пыталась дотянуть до нее. Хорошо, что у меня хоть и с трудом, но получилось это сделать. Правда, немного не доезжая до самой деревни, мотор вконец заглох. И моя попытка заглядывать в открытый капот ничего не изменила. Я не слишком разбиралась во внутренностях машины, поэтому определить, что у нее болит, не смогла. Только то, что она была горячей. Это легко можно было почувствовать, дотронувшись до неё рукой, но диагноз поставить таким образом не удалось. С задумчивым видом я с полчаса простояла, склонившись над открытым капотом, в надежде на то, что проезжающий мимо какой–нибудь добрый человек заметит на дороге одинокую женщину у машины и, может быть, остановится, чтобы помочь мне. Но машин на трассе почти не было, а когда стало ещё темнее и время стремительно близилось к ночи, движение затихло вообще.

У меня был один выход: закрыть машину, спуститься с дороги на проселочную и пешком добраться до ближайшей деревни, чтобы позвать кого–нибудь на помощь.

Лай собак был хорошим знаком, и он становился более громким с моим приближением к деревне. На улице, сидя на бревне, разговаривали двое мужчин. Судя по голосу и жестикуляциям, один из них был изрядно пьян. Бояться их не было смысла и не потому, что я такая смелая, у меня просто не было другого варианта, как только подойти к ним и вступить в голосовой контакт. Я поздоровалась и с ходу пожаловалась на свою тяжелую долю. В общем, обрисовала ситуацию: указывая рукой в сторону своей машины, стоящей на трассе, я рассказала, что она сломалась и мне теперь никуда не доехать.

– Приехала уже, значит,– сказал, ухмыляясь, тот, кто был трезвым и помоложе.

Я решила, что здесь принято обращаться на «ты» к незнакомым людям, и поступила так же:

– Ты бы не мог позвать ещё кого–нибудь, чтобы машину дотащить сюда?

– Чего не мочь? Сделаем, раз надо.

– А может быть, скажешь, где у вас здесь можно переночевать?

– Отелей, конечно, у нас нет, но тут недалеко определиться можно. У грека Хроноса, – сказал мужик.

– Как это у Хроноса? В каком смысле? – удивилась я.

От моей тупости протрезвел даже тот, который был пьян:

– Ну ты чё? Тебе ж говорят: «У Хроноса» – значит, у него самого.

– Имя такое чудное, – добавил второй, – но мы привыкли уже: Хронос и Хронос – ничего особенного.

– Да, – согласилась я, соображая, что они не знают истинного значения этого слова, а потому спокойны и безмятежны, как дети: ничего не тревожит их ум. Да уж: во многой мудрости – много печали…

– Пошли, – прервал мои раздумья тот, кто первым назвал мне это имя. А машину твою мы ко двору дотащим, не боись: Никита к трактору прицепит. Всё будет окей, не боись.

Мы пошли с ним по темной деревне к дому Хроноса. А вот тебе и Хаос, и Тьма, – думала я, спотыкаясь о каждый камень на дороге. Я повторяла это имя про себя с какой–то небывалой торжественностью. Но когда мы постучали в дверь и на порог вышел старый седой дедушка, я немного спустилась с Олимпа на землю.

– Пусть она у тебя переночует, – сказал ему мой провожатый. – Машина у нее сломалась. Вон там на трассе стоит.

Хронос посмотрел внимательно на меня, словно раздумывал, можно ли пускать к себе в дом. Я заметила, что у него очень живые блестящие черные глаза, не подходящие для его возраста.

– Хорошо, – ответил он.

И пошел в дом, не оборачиваясь на меня, оставив дверь открытой, что я восприняла как знак, – входите за мной. Я пошла.

– Там в сенцах ведро с водой, если пить захочется, и кружка там. Может, голодная? Так я чай заварю с мелиссой, попьешь, а с обеда мясо осталось…

– Нет, спасибо, я не голодна, – соврала я.

– Ну тогда пойдем – покажу тебе, где спать будешь. Вот – диван у меня здесь, устраивайся. Одеяло принесу: ночью, может, холодно будет, а печь не топил, лето ведь как никак, хотя прошлая неделя дождями вышла, немного пришлось протапливать. Спать сейчас сразу ляжешь или все–таки чайку со мной попьешь? Я так–то рано ложусь – привычка, но раз гость в доме, то чего не поговорить…

– Да, хорошо, – согласилась я.

Мы сели за стол, покрытый скатертью. И Хронос налил мне чай в чашку и подвинул поближе ко мне пряники и банку с мёдом.

– Мёд свой, не сомневайся.

– Очень вкусно, – сказала я, попробовав его.

– В чай не клади, так ешь. Это неправильно, когда в чай.

Я не поняла, почему неправильно, а он не стал мне это объяснять.

За окном в это время раздавался грохот трактора, это притащили мою машину ко двору.

– Перебудят всех, – заметил Хронос. Чего тебя на ночь глядя понесло ехать куда–то? Дома не сидится?

– Так вышло, – улыбнулась я, чтоб хоть как–то развеять его строгость, которая была слышна в голосе Хроноса, но мне она казалась несколько напускной. Дед пытался держать дистанцию с городской, демонстрируя свою важность. Но, может, он и в самом деле был таким по своей натуре…

– А почему вас греком называют?– спросила я.

– Потому что я и есть грек.

– Имя тоже настоящее или так в деревне прозвали?

– Хронос – мое имя, так назвали, так и зовусь всю жизнь. Дед мой как раз в тот день, когда я родился, выкопал фигурку этого самого Хроноса, вот и назвал меня так…

– А вы знаете, что оно означает?

– Конечно знаю. Я хоть и мальцом тогда был, но деда своего помню. Его все чудаковатым считали – вроде сумасшедшим, за то, что он землю копал и находил иногда какие–то куски горшков разбитых, амфор или статуэток. Потом выставлял на полке в доме и никому не разрешал трогать. Как–то он подозвал меня к себе и спросил:

– Знаешь ли ты, почему имя тебе такое дадено? Это я тебя так назвал.

И протягивает мне небольшую статуэтку старую–престарую. То был какой–то человек, но почему–то с крыльями.

– Греки называли его Хроносом, это их бог Времени. Хронос – означает время. Тебе мать не говорила разве этого слова? – спросил у меня дед.

Он внимательно посмотрел мне прямо в глаза, будто раздумывал, как поступить, а потом сказал:

– Я тебе дарю это, как хранителя твоего. Гляди не потеряй, потому как Хронос – и твое имя. А потеряв его, ты потеряешь Время. Как жить человеку без него? А с ним ты будешь счастливым и от всех бед спасешься.