скачать книгу бесплатно
Двадцать второму великому магистру (по-немецки гроссмейстеру) Тевтонского ордена, благородному брату Винриху фон Книпроде, уроженцу прирейнской Германии, шел семьдесят третий год (для той эпохи очень преклонный возраст), из которых двадцать восемь лет он возглавлял рыцарей Пресвятой Девы Марии. От старости у него выпали зубы, потому он питался одной кашицей, но держался молодцом и на праздничных застольях поднимал и осушал полную чашу.
Из товарищей его бурной молодости почти никто не уцелел – жизнь рыцаря коротка, полна лишений и опасностей. Кто сложил голову в сраженьях с жмудинами, литовцами или ляхами, кого прибрала посетившая Европу «черная смерть» (чума), а иным, даже если их миновало первое, второе и третье, не посчастливилось в чем-то другом, потому великий магистр особо дорожил своим старым приятелем Куртом, который служил под началом тридцатилетнего командора Книпроде еще в Данциге.
Старый товарищ доживал свой век в госпитале для искалеченных и дряхлых воинов. Всякий вступающий в Орден знал, что, когда не сможет держать в руках меч, то не пропадет, как то может случиться в миру. Его ждет тихая достойная старость в госпитале, где за ним станут ухаживают братья-священники.
– Винрих, на душе у меня неспокойно, даже спать перестал, все ворочаюсь с бока на бок. Что-то ожидает наш Орден в будущем? – признался другу доживающий свой век рыцарь.
– Все идет наилучшим образом по воле Девы Марии, мы как никогда сильны. К тому же в Европе сейчас две курии и два папы: Урбан VI и Климент VII, и если один начинает перечить нам, то мы обращаемся к другому…
– Ты этому радуешься, а я скорблю. Рассказывают, что каждый из пап жестоко расправляется со своими противниками, их сжигают, им отрубают головы. Вся Папская область превратилась в поле сражения и взаимного истребления. Повсюду царят страх и смута. Дошло до того, что известная своей праведностью Екатерина Сиенская советует Урбану объявить крестовый поход против Климента… Что ж в этом хорошего?
– Жестокий и губительный недуг переживает церковь, ее сыны раздирают ей грудь змеиными зубами, зато для Ордена это как нельзя более кстати… Смута рано или поздно кончиться, и церковь выйдет из нее еще более сильной и обновленной.
– Ты пугаешь меня, Винрих, когда говоришь такое, ведь ты христианин…
– Опыт и знание жизни питают мой цинизм…
– Порой мне чудится, что невидимые черви подтачивают корни Ордена. Среди братьев нет того пыла и той самоотверженности, что прежде, не так строго соблюдается устав… Дух времени, который вынес нас на своих крутых волнах на невиданную высоту, отступает… Начинается отлив…
– Ерунда, Курт! Если бы я не видел тебя в бою, то, верно, подумал бы, что ты охвачен греховными сомнениями. Выкинь эти упадочнические мысли из башки. С каждым годом мы все сильнее и богаче…
– Это ничего не значит. Ты разве забыл, чем кончили наши братья тамплиеры[35 - Духовно-рыцарский орден тамплиеров, или иначе храмовников, был основан в 1119 году в Святой Земле, а в 1307 году его богатства были конфискованы французским королем Филиппом IV Красивым. В 1312 году Орден был упразднен папой.]? Они тоже становились все богаче и богаче…
Великий магистр не любил вспоминать об этом, потому поморщился… Тогда было страшное время, говорили, что всю Францию устилал дым костров, на которых, как еретиков, сжигали «бедных рыцарей Христа и Соломонова Храма». Слава Деве Марии, Тевтонскому ордену подобное не грозит.
Фон Книпроде был отлично осведомлен обо всем, что творилось в Пруссии, в том числе и о том, что тщательно скрывалось. Да, братья, случалось, вели себя недостойно, в одном из замков заперли и изнасиловали польских женщин, а командор Велоны, совсем не из худших вояк, казнил невиновного, чтобы овладеть его женой… Теперь провинившиеся здесь, в подземной тюрьме, и никогда не увидят белого света, но что с того… Все чаще братья предпочитают Иисусу Христу Бахуса и Венеру… Растут и разногласия с вассалами Ордена, горожанами и крестьянами. Прежде замки служили защитой и убежищем для них, а теперь превратились в гнезда распутства, и лекарств против этого никто не знал, потому все молчали, делая вид, что ничего не происходит. Только Курт со своей баварской деревянностью до сих пор так и не научился держать язык за зубами… Бедный выживший из ума старик…
За беседой со старым приятелем Цольнер и застал гроссмейстера. Услышав, что вопрос неотложный, фон Книпроде похлопал старика по плечу и поднялся – Орден превыше всего.
– Если сможешь, приходи завтра, – прохрипел вслед тот.
Не ответив, ибо жизнь приучила его не загадывать наперед и ничего не обещать, великий магистр покинул госпиталь.
После вечерней мессы в костеле Девы Марии он принял Войдыллу в своем дворце, который был выстроен то ли по венецианскому, то ли по бургундскому образцу. Хрупкое здесь соседствовало с массивным, а темно-красный кирпич оживлялся утонченными украшениями из белого камня.
Выспросив гостя обо всем, фон Книпроде остался доволен услышанным. На следующий день в Высоком замке под веероподобными сводами Капитулярия, украшенного фресками итальянских мастеров, собрались шестеро в дорогих, отороченных мехом и расшитых золотом белых плащах. За наглухо закрытыми дверями высшие сановники Ордена обсудили предложение Ягайло и приняли его к вящей славе Божьей и святой католической церкви.
Договоренность о перемирии, как и хотел Ягайло, не распространялась на злейшего врага рыцарей князя Кейстута и его владения.
Доложив обо всем своему государю, Войдылла отправился в Ригу, чтобы согласовать текст соглашения. В мае для отвода глаз литовцы и тевтоны устроили совместную охоту недалеко от приграничных Давидишек. Она сопровождалась пирами, празднествами и всевозможными потехами.
В свите Ягайло находился Витовт, сын Кейстута, не подозревавший, что над ним и его отцом нависла смертельная опасность. Когда, выпив лишку, Витовт задремал, облокотясь на стол, несколько участников охоты покинули пиршественную залу, уединились и скрепили секретный договор клятвами на Святом писании и печатями.
Последствия той охоты не замедлили сказаться. Начались непрерывные нападения Ордена на владения Кейстута, сопровождавшиеся страшными разорениями, при этом ответные походы трокского князя неизменно терпели неудачу за неудачей.
12
Когда Симеон и Еремище с палубы корабля узрели купол Святой Софии, то, как и многие другие, видевшие это сооружение, поразились его размерам и красоте. Больше и величественнее храма в тогдашнем христианском мире не было[36 - Звание крупнейшего христианского храма в мире у Святой Софии впоследствии отняла базилика Святого Петра в Ватикане, построенная в XVI веке, но Святая София к тому времени уже стала мечетью Айя-Софией.], не зря его считали совместным творением людей и небесных сил. На содержание главного собора империи в Новом Риме взимался даже специальный налог, поскольку здание часто страдало от землетрясений.
Дабы не заподозрили, что действуют сообща, посланцы московского князя разделились. Чернец высадился в Галате, с тем чтобы разузнать, как свершилось погребение Михаила и не было ли при том чего-нибудь любопытного, а купеческий сын, выгрузив воск в Константинополе, обосновался на русском подворье в Старой Пере. Здесь остановилась большая часть русского посольства, в основном мелкий люд: иноки, священники, служки. Те, кто имел что-то за душой, предпочли либо частные дома, либо монастыри, которых в городе имелось великое множество, один славней другого.
У могильщика Пьетро ничего заслуживающего внимания Еремище не узнал, зато с ним в Галате случилась неприятность: Веня, распушив и подняв хвост, убрел неведомо куда. «Неужто кошку учуял, стервец!? Тогда и обратную дорогу не найдет. Горе-то какое! Что ж это получается, пришел ко мне ниоткуда и ушел в никуда…» – в тревоге думал чернец. И несколько дней как неприкаянный бродил по узким извилистым улочкам Галаты, призывно выкрикивая:
– Веня! Веня!
Еремея уже начали принимать за полоумного, когда животное, ободранное и отощавшее, с жалобным мяуканьем выскочило из какого-то двора и кинулось к нему на грудь.
Обрадованный чернец схватил его на руки и, прижав к себе, чуть не прослезился от радости. Для одинокого человека это действительно было счастьем воссоединения.
Измученный любовными похождениями кот на некоторое время притих. В обнимку с ним, наняв лодку, чернец переправился через Золотой Рог и, как условился с Симеоном, обосновался на том же подворье, что и он, только в другом строении.
Пребывание посольства в Царьграде затянулось. От праздности у многих началось томление духа и они стали не то чтобы болтливы, но излишне разговорчивы. Исподволь Симеон и Еремей попытались разузнать подробности смерти Михаила, но на их вопросы одни лишь разводили руками, а другие, наоборот, несли полнейшую околесицу – то ли хотели обратить на себя внимание, то ли обладали чрезмерно богатой фантазией. Впрочем, при подробных расспросах это быстро выяснялось, и интерес к таковым пропадал. Почтеннейший протодиакон владимирской соборной церкви, однако, подсказал, что если кому и известно что-то, так это служке покойного, который сообщил о кончине княжеского духовника, но после похорон своего господина как сквозь землю провалился.
Так или иначе, но обитатели подворья оказались княжеским соглядатаям бесполезны. Поняв это и оставив кота на попечение содержателя заведения, Еремище отправился к архимандриту Иоанну в монастырь Святого Михаила. Сей муж, истребивший при благочестивых бдениях столько масла в лампадах и столько чернил в склянках при переписывании святых книг, что другим и не снилось, пребывал в нервном возбуждении. Воспаленный взгляд, спутанная борода, щеки, покрытые болезненным румянцем, говорили лучше любых слов.
Он возлежал под драным овчинным полушубком на жалком дощатом ложе в убогой келье, грязной и запущенной. «Что означает эта бедность и неухоженность? Сие доказательство то ли праведности и нестяжательства, то ли лени и неизбывной дурости», – невольно подумалось чернецу.
При виде незнакомца архимандрит приподнялся и присел, привалившись спиной к стене. После незаслуженной хулы, возведенной на него, заточения и угроз дух Иоанна пребывал в расстройстве, граничившем с тихим помешательством. Общение с людьми тяготило его, он не желал никого видеть и ни с кем говорить.
Меж тем посетитель смиренно поклонился, представился паломником, направляющимся на Святую гору Афон, и, сославшись на то, что был знаком с нареченным митрополитом, попросил поведать ему о кончине Михаила.
– Да никак, – поморщившись, буркнул Иоанн. – Все утро по своему обыкновению прохаживался по палубе туда-сюда, размышляя о чем-то своем, а после поздней литургии оттрапезничал и отправился почивать. За ним и остальные. Послеобеденный сон слаще меда – без него русскому нельзя. Вдруг прибегает мальчишка-служка с воплями, что Михаил преставился. Кинулись к нему. Смерть, настигшая его, оказалась столь же чудна, сколь и неожиданна, и в очередной раз подтвердила ничтожество человека перед волей Всевышнего. А день тогда выдался такой прекрасный, тихий и теплый… Впрочем, не все ли равно, какая погода на дворе, когда помираешь?
– Человеком, однако, он был крепким и на здоровье не жаловался, с чего бы такому приключиться? – напирал Еремище.
Иоанн вздохнул, помолчал немного, пытаясь сосредоточиться, и потер себе виски. Мнимый паломник не торопил и терпеливо ждал. Наконец архимандрит ответил:
– Неизбежное часто случается именно тогда, когда мы уверены в себе и в своем завтрашнем дне. Видно, не случайно Сергий предрек Михаилу, что тот не узрит града Константина и не получит того, чего возжелал…
– Однако Царьград он все же видел… – возразил чернец.
– И что с того? – скривился архимандрит, неожиданно быстро и пристально, как здоровый, взглянув в глаза Еремею.
– Да ничего. Просто хотелось дознаться о причине его безвременной кончины…
– Хоть и не принято хаять покойников, но скажу все ж: дурной он был человек, гордец, упрямец и честолюбец, каких не часто встретишь. Таких мать сыра земля долго не носит. Тяжко ей, родимой…
«Господи, и чего только не насочиняют люди, какую только напраслину не возведут на того, кто им досадит…» – невольно подумалось Еремею.
– Тем не менее он состоял духовником благоверного князя Дмитрия Ивановича, а уж тот не стал бы открывать душу недостойному.
– Э-э, государи хоть и помазанники Божии, но такие же смертные, как и прочие, а потому не всегда способны отличить глас Божий от бреда безумца. Безгрешных на этом свете нет! Да и откуда им взяться, когда кругом скверна, мерзость и похоть?! – возразил архимандрит и пискляво хохотнул в кулак.
– Но ведь сам покойный святитель Алексий просил вселенского патриарха утвердить Михаила своим преемником…
– Он лишь уступил великому князю. «Пусть будет Михаил митрополитом, коли дозволят Бог, Пресвятая Богородица и патриарх со своим собором», – изрек он. Заметь: «коли» – и не более того!
– Хорошо, но отчего посольство не возвращается в Москву? Что вас держит у греков? Медом, что ли, тут намазано… – сменил тему посетитель.
– О том и не спрашивай, ибо крест целовал, – ответил архимандрит, прикрывая веки. – Есть вещи, которыми лучше не интересоваться. А теперь ступай. Истома меня взяла, худо мне…
Еремей возвращался на подворье в глубокой задумчивости. Что он узнал? Да почти ничего, и все же в голове начало что-то проясняться, только уловить, что именно, не мог.
13
Предмет обожания Кочевина-Олешеньского звали Ириной. Она происходила из обедневшего, но довольно знатного рода. Ее батюшка носил на хламиде нашивку патрикия[37 - Патрикий – почетное звание, дававшее право занимать важнейшие посты в империи.], вращался при дворе, был посвящен во многие государственные тайны, участвовал в посольствах в Италию и Сербию, владел несколькими языками, а писал быстро и красиво, что высоко ценилось тогда.
Как и большинство девушек ее сословия, Ирина получила домашнее образование: умела читать и писать, знала «Новый завет», прочла в свое время «Одиссею», но «Илиаду» не до конца, а также могла ткать, вышивать и ухаживать за больными. Отец пытался привить ей любовь к литературе и истории, чтобы тем восполнить недостатки ее образования, но безуспешно. Окружающий мир привлекал Ирину значительно сильнее, чем занудные труды прошлого, и она с большей охотой постигала жизнь через собственные ошибки, счет которым не вела.
После безвременной смерти матери батюшка повторно женился на старой деве, не слишком привлекательной, злобной и сварливой, но чертовски богатой. Новая жена еще не была в преклонном возрасте, но старость уже приближалась к ее порогу. Через некоторое время огорчения и постоянная угнетенность из-за дурного нрава супруги свели отца в могилу. После этого мачеха, недовольная слишком своенравным и веселым характером падчерицы, придравшись к сущей безделице, выгнала ее из дома. С тех пор сирота вела бесшабашную жизнь легкомысленной танцовщицы, и если прежде требования приличия вынуждали ее сторониться многого, то теперь она оказалась совершенно свободна от условностей морали.
Когда женщина молода и хороша собой, то не испытывает недостатка в поклонниках, и Ирина не унывала. Втайне ото всех она мечтала выйти замуж не больше не меньше как за самого императора Иоанна или по крайней мере за наследника престола Мануила и в один прекрасный день переселиться из своей хижины в гинекей[38 - Геникей – женская часть дома.] Влахернского дворца, украшенный чудесными мозаиками. А почему бы и нет?! Некоторые божественные блаженнейшие августы[39 - Так величали византийских императриц.] начинали так же, как она… Когда-то, встречая Феодору, будущую жену Юстиниана[40 - Юстиниан I – император Византии (527–565).], добропорядочные ромеи переходили на другую сторону улицы, но стоило ей облечься в порфиру, как все кинулись добиваться ее благосклонности…
Не страшась ни людей, ни духов, Ирина желала славы, богатства, любви, власти и готовила себя к великим свершениям, которые потрясут мир. В амурных делах ее более заботило число поклонников, чем их искренность, и хотелось не столько нравиться, сколько вызывать желание, которое она читала в глазах мужчин.
Страсть все сильнее забирала Юрия Васильевича, а ведь совсем недавно он жил как все: богомольно и несуетно, служил князю, приумножал добро, воспитывал детей… Теперь вдалеке от жены давно очерствевшее от жизненных борений сердце неожиданно размякло, в то время как хитростям и уловкам Ирины не было предела… Она пробудила в старом опытном дипломате не испытанное дотоле томление души и плоти. Он напрочь потерял голову и забыл обо всем на свете, тогда как танцовщица, без которой уже не мыслил, как прожить и день, ничуть не скрывала того, что имеет и других ухажеров. Пленительная и вздорная, она позволяла себе любые вольности, какие только приходили в ее взбалмошную голову. Иногда, из вредности зля Юрия Васильевича, она называла его то «мой ручной варвар», то «мой козлик», чего тот не переносил, но терпел. За ее ласки он мог вынести и не такое.
– Как я снисходительна, как ты безрассуден… Хороши же мы оба! – говаривала она иной раз, закатив глаза и шутливо грозя пальчиком.
О страсти боярина проведали посольские и стали, кто ехидно, а кто завистливо, судачить о том, словно раки в прибрежной осоке. Но Кочевину-Олешеньскому было не до них, хотя прежде он слыл человеком рассудительным и благоразумным.
Ирина прилагала мыслимые и немыслимые усилия, чтобы вытянуть из него побольше деньжат, преуспела в том и переехала из своего жалкого обиталища во вполне добротный двухэтажный дом у старого форума Быка. Верх здания был деревянным, низ – каменным, потолки украшали изображения нимф во фривольных позах, а от холодов хозяйку спасали старинные медные жаровни. Впрочем, зимы в Константинополе не люты. Если верить средневековым хроникам, то Золотой Рог покрывался льдом не чаще, чем раз в столетие. Так или иначе, но у каждого, кто посещал Ирину, невольно возникала мысль, что, если он и не в раю, то где-то по соседству.
Прошло еще некоторое время, и на русское серебро она завела служанку-сербку, а потом и носилки, в которых ее плавно, будто драгоценнейшую жемчужину, рабы-нубийцы доставляли в любой конец города. Ах, как она обожала, лежа за зелеными шелковыми занавесками, плыть средь уличной толпы, вслушиваясь в разговоры прохожих или разглядывая их через узкую щелку.
Все бы ничего, если бы не брат отца, дядюшка Коломодий. Проведав, что племянница обзавелась домом, он бесцеремонно перебрался к ней и наполнил оккупированные им комнаты книгами и чертежами. Без разбора и всякой связи он цитировал Гомера, Аристофана, Эзопа, придавая своим речам пророческий характер и подкрепляя их загадочными заклинаниями на халдейском языке, которым Ирина, разумеется, не владела. Впрочем, когда дядя говорил даже по-гречески, она не понимала его, так витиевато он изъяснялся. Пока он не создал философской школы, однако не унывал, часто пел в самых неподходящих местах, не покидал дома без книги под мышкой и всем рассказывал о своих болезнях, о том, что ел на завтрак и что видел во сне… Если бы он пил вино, то, возможно, был бы еще сносен, но нет же, капли в рот не брал.
И все-таки дядя не слишком бы отягощал Ирину (все-таки родная кровь), коли почаще мылся, но увы… Он презирал гигиену, не посещал терм в отличие от других ромеев, дважды в неделю совершавших омовения в общественных или собственных банях.
Иной раз Ирина выходила из себя и в ярости кричала:
– Ты просто сумасшедший! Ты безумец!
На это дядя выпячивал грудь и отвечал:
– Все гении таковы…
Не в силах видеть его и чувствовать кислый запах пота, она в бессилии убегала на свою половину и запиралась там.
14
Вместе с выяснением обстоятельств смерти княжеского любимца соглядатаям надлежало узнать, отчего посольство не возвращается, но посвященные в это молчали, а служки отвечали:
– О том бояр пытайте, нам сие неведомо…
К тем, вестимо, не сунулись – заподозрят неладное, так хлопот не оберешься… Выведать это следовало хитро и тонко.
По очереди перебрали посольских и остановились на толмаче Ваське Кустове, который многое слышал, а языком мел будто помелом.
Начали с того, что Симеон стал как бы невзначай оказываться рядом с ним и восторгаться его умом. Всякому приятно, когда на тебя смотрят снизу вверх, ловят каждое слово, будто откровение, заискивают и притом угощают вином. В последнем купеческий сын уж расстарался, но на что не сподобишься иной раз, прости, Господи… Как-то вечерком за кувшином фракийского купеческий сын спросил Ваську, где тот так чудесно выучился греческому языку.
– Сие длинная история, но если желаешь, то слушай. С младенческих лет родители заставляли меня пасти скотину. Прилег как-то в поле, задремал, а одну телку волки задрали. Уж больно не хотелось мне быть поротым, вот и убег из дома куда глаза глядят. Мир не без добрых людей, пригрели меня монашенки девичьего монастыря Святой Анны, несшие тяжкое бремя целомудрия и возносившие свои молитвы к престолу Божьему. У них я как сыр в масле катался. Баловали меня, в бане парили, спать с собой укладывали. Однако донесла об этом одна старая ведьма, которая считала, что ее устами глаголет правда. Да есть ли она на свете, эта правда? Митрополит Алексий поверил навету, закрыл обитель, инокинь разослал по разным монастырям, а на меня наложил епитимью – велел постигнуть грамоту и греческий, чтобы через то выкинул из головы добрых невест Христовых, а в наставники определил мне грека Дамиана. Тот требовал, чтобы я только на его языке говорил, а за каждое русское слово сек, как Сидорову козу. Так и постиг греческий, а, когда митрополичий толмач почил, меня взяли на его место… – разоткровенничался Кустов.
– Такой человек, как ты, небось, во все посольские секреты посвящен? – с уважением заметил Симеон.
– А то! Большой боярин Юрий Васильевич без меня и шагу не ступит, хотя по-гречески уже кое-как изъясняется. Тем не менее, когда в Синод отправляется, меня с собой берет. Иной раз и к Иринице его сопровождаю…
– Кто такая? – потупив глаза, дабы не выдать своего интереса, с напускным равнодушием спросил Симеон и замер, словно охотничья собака, почуявшая дичь.
– Зазноба его. Раньше она непотребным плясаньем хлеб себе добывала, а ныне живет как знатнейшая госпожа. Впрочем, как и всякая баба, она зависит от обстоятельств, а их такое множество и все так непредвиденны… – беззвучно рассмеялся толмач.
– Коли ты и вправду во все посвящен, то тебе, верно, ведомо, и отчего посольство до сих пор здесь торчит? На Руси бы уж давно пироги лопали да щи хлебали…
– Как исполним наказанное, так и вернемся, – многозначительно ответил Кустов.
– Что-то я не разумею, архимандрит Михаил ведь давно в могиле, как же вы исполните наказанное? – выкатил глаза купеческий сын и скорчил идиотскую рожу.
Толмач сделал добрый глоток вина, икнул, перекрестил уста и, посчитав, что вреда от Симеона быть не может, изволил ответить:
– Свято место пусто не бывает…
– Как это?
– Чудак-человек! Ну да коли Михаил преставился, то что с этим поделаешь? Москве все едино святитель нужен. Не снаряжать же в Царьград новое посольство…
– А кого поставить вознамерились вместо Михаила? – как бы между прочим поинтересовался Симеон.
Тут Кустову призадумался: «Сказать или нет?» Но его будто кто-то за язык дернул:
– Пимена. Он тоже архимандрит, а потому годится для такого случая.
На всякий случай соглядатаи перепроверили, не сбрехнул ли толмач, а то хмельному разуму еще и не то пригрезится… Оказалось, все так и есть: некоторые чиновники при императорском дворе и архиереи в Синоде получили подношения за содействие в поставлении Пимена.
С трудом составили грамотку «цифирью» – уж больно затейлив и непривычен такой алфавит для неизощренного ума. Потом нашли армянина, отправлявшегося в Смоленск по коммерческим делам, и уговорили его завезти письмишко Нестору. Не задарма, вестимо, – дали денег и обещали, что в Москве еще добавят. Согласился, но на подходе к Синопу разразился шторм. Волны и ветер понесли корабль на обрывистые прибрежные скалы. Как ни опытен был капитан, как ни хотелось жить команде, как ни молились пассажиры, избежать кораблекрушения не удалось.
О намерении посольства поставить Пимена в митрополиты Дмитрий Иванович так и не узнал, а вскоре ему стало не до цареградских дел.
15
Жизнь в Константинополе бурлила, церковные и политические дискуссии сменяли одна другую. Теологические вопросы обсуждали на улицах, площадях, церквях с такой страстью, что это удивляло чужеземцев. Один из них с раздражением писал, что весь город полон ремесленников, поденщиков и нищих и все они богословы. Если вы попросите человека разменять деньги, он ни с того ни с сего расскажет вам, чем Бог Сын отличается от Бога Отца. Если спросите о цене на хлеб, он начнет доказывать, что Сын меньше отца. Если вы закажете вина, вам сообщат, от кого исходит Святой Дух – только от Отца или от Отца и Сына. Это были не праздные вопросы: от ответа на них зависело спасение или гибель души. А что может быть важнее?
Несмотря ни на что, константинопольцы были до странности терпимы к инакомыслящим. Тут творили лучшие умы империи, постигшие мудрость древней Эллады и строгую прелесть аттической речи, на которой давно не говорили, но писали – употреблять «простой» язык при сочинительстве считалось невежеством. Очарование Нового Рима было столь велико и непреодолимо, что население города обитало в постоянном ожидании чуда, но одно поколение сменяло другое, а ничего сверхъестественного не происходило.
Митрополит Киприан остановился на постой у Золотых ворот в старом монастыре Федора Студита, где среди прочих реликвий хранились нетленные мощи святых целителей Саввы и Соломониды. Минул почти год с тех пор, как он прибыл сюда, деньги, взятые с собой, давно вышли. Он питался лишь черствым вчерашним хлебом да мелкой дешевой рыбой с Босфора, но не унывал, полагая, что этого вполне достаточно, а любые излишества только отдаляют человека от Бога, а значит, и от истины.
Все дни Киприан проводил в исихазме[41 - Исихазм – в переводе с греческого значит покой, тишина, отшельничество.] – внутренней собранности, молчании и молитве. Последователи этого монашеского учения считали, что лишь через веру и самоуглубление можно достичь мистического просветления, озаряющего душу божественным светом, а не через разум, посредством которого Дьявол соблазнил прародительницу Еву. Недоброжелатели утверждали, что изихасты, погружаясь в себя, чувствуют некое излучение в области желудка, а потому у них душа не в груди, а в пупке.
Два года назад, когда патриарх Макарий нарек Михаила митрополитом, рассчитывать на удачный исход тяжбы не приходилось. Тем не менее, надеясь восстановить единство русской церкви, Киприан явился в Царьград. Сперва святейший и преславный кир Макарий томил его ожиданием разбирательства, а потом Иоанн V вернул себе престол и низложил патриарха. Казалось, у Киприана появилась возможность добиться своего, но поглощенный всевозможными увеселениями и придворными дамами, славившимися своей красотой и порочностью, император не спешил ставить нового патриарха, а против его воли и желания ничто не могло свершаться в апостольской православной церкви. Светская и духовная власти срослись в Византии в одно целое и были неразрывны. Так или иначе, но вселенская церковь вдовствовала и до Киевского митрополита никому не было дела.
