скачать книгу бесплатно
Эта короткая – длинная жизнь
Валерий Орлов-Корф
Если вы хотите узнать, как появляются герои Джека Лондона и Хемингуэя, прочитайте этот роман. Жизнь его героя – это сплошная борьба: в детстве из-за игрушек, в юности – за самоутверждение и красивых девушек, в боксе – за победу на ринге, в армии – за свою жизнь и жизнь друзей, в больницах – за то, чтобы доказать врачам, что рак в любой стадии победим, в искусстве – за то, что поднимаешь на пьедестал героев жизни. Роман – автобиографичен. Хотите стать настоящим мужчиной? Читайте эту книгу и ориентируйтесь на жизнь героя.
Валерий Орлов-Корф
ЭТА КОРОТКАЯ – ДЛИННАЯ ЖИЗНЬ
Глава 1
Вертолет стрекозой пролетает над караваном машин, которые еле плетутся в горах. Вперед – назад – снова вперед. Я – второй пилот – наблюдаю, как ярко-желтая пыль то скрывает, то открывает машины с солдатами. В шлемофоне слышно, как командир и бортмеханик травят анекдоты.
Это мой второй полет. Неведомая сила рванула меня вверх. Полоса черного, полоса голубого… Жар… И вдруг… Тишина. Я смотрю сверху на землю; ярким пламенем горит остов вертолета. Солдатские фигуры обступили дымящееся тело летчика. Два больших глаза смотрят на меня в упор. Издалека, доносятся слова: «Этот вроде жив… Ранен…»
Вижу яркий, слепящий свет. Песчаная дорога. Сосны. Мне три-четыре года, и я, смеясь, бегу по песчаной дороге куда-то вперед. Мне очень весело…
…Парк. Танцы. Мне шестнадцать лет. После какой-то драки иду с двумя девчонками по темной аллее… Дикая боль в боку. На белой рубахе справа красное, расплывающееся пятно. Кто-то из кустов кинул пику – заостренный напильник, – и она, ударив мне в ребро, отскочила, упала к ногам…
…Чернота. Яркий свет. Я на ринге. С переднего ряда слышу крик Томки, моей подруги: «Орел, убей его!» Страшная боль в правой ноге… Я лежу на спине и держу сломанную ногу над собой. Так меньше болит.
…Снова черная пелена… Ничего не вижу. Вдруг в одном глазу, как молнией, зрение раздвоилось: левая часть – чернота, правая часть – картина в тумане: фюзеляж вертолета, какие-то скобы, поручни, ребра жесткости, заклепки. Темная фигура склонилась, издалека доносится шум и голос: «Потерпи, капитан! Скоро прилетим!»
Темно. Какие-то голоса. Тяжело дышать! Головы не повернуть! Весь зажат, как в тесном ящике. Хочу открыть глаза – не могу; хочу что-то сказать – губы не повинуются. Внутри себя говорю, даже пытаюсь с кем-то спорить. Слышу: «Пока еще жив. Скорее довезти да сдать. Не люблю, когда умирают на руках».
Значит, я еще жив! Пока еще не умер! Вспоминаю сон перед самой смертью отца: мы с ним ночью спускаемся в подвал нашего дома в Омске, луна освещает какое-то кладбище, кресты, ограды, мы идем по тропинке; вдруг могилы открываются, оттуда поднимаются солдаты, здороваются с отцом, разговаривают, отец ко мне оборачивается и говорит: «Иди сынок, я останусь с ними!» Я, молча, повернулся и ушел с кладбища.
Слышу голос: «Наконец-то приехали!» Попытался открыть левый глаз, и снова полглаза – чернота, полглаза – голубое небо и тени.
Просыпаюсь от боли в руке. Сестра делает укол в руку, смотрит в глаза и говорит: «Очнулся! Доктор, летчик очнулся!» Теперь нормально вижу и хорошо слышу: «Да, мы не думали, что ты так быстро очухаешься, здоровый малый. У тебя все кости переломаны. Ничего, месяца через два бегать будешь!»
Голову не повернуть – бинты не дают. Повреждена гортань. Думаю: «Не впервой! На ринге мне тоже рвали гортань – месяц ходил в гипсовой форме и бинтах!»
Медсестра некрасивая, но чистенькая, накрахмаленная девчонка, любительница поговорить. Рассказала, что меня привезли дней десять назад с аэродрома, прямо из полевого госпиталя: думали, что не довезут, но Бог дал – все обошлось; что нас сбили ракетой, и меня выбросило из развалившегося вертолета, что я чудом остался жив, что у меня четырнадцать переломов; что, по словам врача, все со временем пройдет; что меня поместили в палату «смертников», но скоро перевезут в «общую»; что рядом со мной лежит солдат – он, наверное, и до вечера не доживет – в агонии второй день.
Я краем глаза посмотрел в сторону и увидел бело-восковое судорожно дергающееся лицо. Хотел спросить: «Что с моими ребятами?» Но губы не шевелились. Зато сестра вскоре разрешила этот вопрос, сказав мне: «Вы, капитан, везунчик. Упасть с высоты пятьдесят метров, без парашюта, да еще не сгореть – это просто чудо! А остальные летчики… погибли…».
Я вспомнил, как бортмеханик весело смеялся над каким-то анекдотом.
Подумал, что разбиваюсь уже второй раз. Первый раз – по глупости какого-то капитана – погибли четверо, и среди них мой приятель Санька, второй пилот (тоже любил посмеяться): его разрезало на две части в разбившемся самолете. А я едва остался жив. Вспомнил, как чудом не разбился, лишь сломал себе копчик: при прыжках с парашютом был глубокий перехлест, и только у земли смог исправить положение.
Еще вереница близких и знакомых промелькнула перед моими глазами.
Сестра оказалась права: к вечеру солдат умер, освободилось место для нового смертника. На его тумбочке была небольшая золотая икона – она тоже исчезла.
Через пару дней меня перевели в общую палату, на четырех больных. Мы все были из «горячих точек», все вместе висели на растяжках, как в парке аттракционов. Понемногу ко мне возвратилась речь, и я уже пытался «мычать», изображая подобие слов, которые хочу сказать. Медсестры часто менялись, и ни одна не запомнилась, как та, первая – чистая, некрасивая и очень болтливая. Кормили с ложечки какой-то перетертой дрянью, делали по несколько уколов в день, и у меня начались такие запоры, что я готов был получить еще один перелом ноги, лишь бы избежать мучений со своей задницей. Правда, врачи быстро исправили положение при помощи слабительных и клизмы. Обращались со мной, как с шестимесячным младенцем: пеленали, кутали, подмывали. Мой приятели читали книги, а я и этого не мог делать – руки были в гипсе. Я просто смотрел в белый потолок, заляпанный комарами, и вспоминал всю свою жизнь. Мысленно перебирал события каждого прожитого дня.
Начнем с детства, потому что оно – корень всей нашей жизни и на нем держится и питается все живое.
Первое воспоминание – далекие пятидесятые годы: жаркий день, я лежу в большом бельевом тазу, в саду, недалеко от тропинки, по которой часто ходят соседи. Мне, трехгодовалому малышу, очень стыдно за свое обнаженное тельце, и, перевернувшись на животик, я стараюсь спрятаться за железными стенками таза. Так первое понимание жизни среди людей проявилось не через любовь, а через стыд, который играл главенствующую роль среди других чувств.
Шло время, и моя стыдливость прошла. Познакомившись, и кое-как узнав друг друга, мы со сверстниками нашего двора организовали, как сейчас принято говорить, банду малолетних сорванцов. Я, конечно, был главарем этого сообщества.
Мы в то время жили под Москвой на станции Быково. Наш дом до революции был дачей богатых купцов. Это было бревенчатое п-образное строение на каменном фундаменте. В левом крыле жила семья моего приятеля Лешки, малолетнего сорванца, и его тощей, но отчаянной сестренки Гали. В центральной части дома жила наша семья: отец, который работал в Москве, в Кремле, каким-то начальником, мать, которая работала в одной организации с отцом, и я.
В правом крыле дома жила одна пожилая толстая женщина. Она очень любила цветы и своего сибирского кота. Из-за ее цветов и этого кота у меня были большие неприятности.
В субботу и воскресенье я был всегда дома, а в рабочие дни – в детском садике, в Люберцах! Когда я приезжал из детского сада, для Лешки и Гали наступали праздничные дни. Однообразный ритм их тоскливой жизни был нарушен – мы отправлялись совершать свои детские подвиги, как-то: забравшись в цветник толстой соседки, деревянными саблями сбивали головки георгинам и другим красивым цветам. Мы представляли себя героями из сказок, которые боролись со всякой нечистью. Если на глаза нам попадался ее большой сибирский кот, то я, как главарь, пускал его поплавать в большой пожарной бочке. На вопли кота выбегала его хозяйка и с жалобами на «сорванцов-головорезов» летела к моим родителям. Пока моя мать ее успокаивала, отец спокойно вынимал свой фронтовой офицерский ремень и без крика и шума просовывал мою голову себе между колен и шлепал по моей тощей заднице несколько раз на глазах кричащей соседки. После моих истошных воплей соседка успокаивалась и тихо уходила с мокрым грязным котом.
Один раз я особенно отличился. Мне как раз купили новое серое пальтишко и фуражку. Мы с приятелями отправились на прогулку вокруг нашего дома, где и увидели мирно спавшего сибирского кота. Я тихонько к нему подобрался и, схватив его за шерсть, прижал к себе и крикнул друзьям: «Вот наш водолаз! Пойдемте к бочке!» Там я окунул бедное животное в воду и крепко держал некоторое время. Кот разодрал лапами мое новое пальто, поранил мне щеку и руку, вырвался и убежал к своей хозяйке. Ее не было дома.
Скандала не последовало, но новое пальто и кепка были здорово испорчены. Дома мне крепко досталось от матери и отца. Я для приличия поорал, но полностью признал свою вину.
С Быково у меня связано много всяких воспоминаний – и хороших, и плохих: детская память крепко держит в своих объятиях все, что было с пятилетним тельцем.
Помню, как, забравшись на забор, мы втроем долго выжидаем какого-нибудь велосипедиста и, когда он проезжает мимо, я первым прыгаю ему на багажник. Велосипедист провозит меня несколько метров, а когда останавливается, я убегаю… и долго чувствую себя героем дня. Иногда, правда, некоторые, особенно молодые, лягают меня ногой, и я получаю синяки. Но удовольствие прокатиться бесплатно многого стоит для пятилетнего мальчишки. Я был здоровым, крепким, отчаянным ребенком; для меня подраться со своими сверстниками было в порядке вещей. Иногда получал крепкие удары и синяки, но больше раздавал их сам. Никогда ни перед кем не кланялся, не просил пощады. Если был виноват, то за все получал сполна, немного поплакав или вдоволь поорав.
Моя детская память хранит и трагические случаи. Наш дом находился в дачной местности, и по субботам и воскресеньям много народу приезжало из Москвы на отдых. Однажды выхожу во двор нашего дома, смотрю – толпа людей у большого куста сирени. Я пролез в первые ряды и увидел страшную картину: ногами ко мне лежали двое – мужчина и женщина, оба были уже мертвы, им перерезали горло бритвой какие-то подонки – за фотоаппарат и часы. Говорили, что это дело рук убийц из банды «Черная кошка».
И похожих случаев было немало в то время. Помню неспокойный вечер и очень тревожную ночь. Все бегали, кричали, плакали: у соседей, наших знакомых, старший сын учился в Москве, в институте. Вечером он возвращался на электричке домой и случайно попал под поезд – ему отрезало обе ноги. А парню было всего восемнадцать лет.
Помнятся, конечно, и приятные моменты. На станции был синего цвета ларек, который почему-то имел ванильный запах. Он был небольшой, но на его прилавках размещалась всякая всячина, здесь соседствовали товары ширпотреба и продукты питания. Ширпотреб меня не интересовал, а продукты питания были разнообразные. Особенно запомнились маленькие и большие металлические круглые коробки с черной и красной икрой, разнообразные конфеты, шоколад и красивые коробки с пастилой. Белоснежные и пастельные тона этого продукта, его необычный, волшебный вкус остались в памяти моей на всю жизнь.
В центре, среди всех этих предметов торговли, висел портрет вождя, генералиссимуса Сталина, в летнем кителе, с улыбающимся, приветливым лицом. Он как бы говорил: «Все это для вас, для народа. Вы это заслужили!» И я долго верил, что это так!
Хоть я и был отчаянным, озорным мальчишкой, но у меня была чистая и нежная душа от природы, и я, как многие дети, остро реагировал на добро и зло. Однажды вечером, сидя на кровати, я рассматривал журнал «Крокодил», где в иносказательной форме были изображены государства и их отношения между собой: Петух (Франция) сидел на шесте дворца, а к нему подкрадывался Лев (Англия), и мне было так жалко бедную птичку, которую должен был разорвать злой лев, что я горько заплакал.
В другой раз отец из Москвы привез живую рыбу, кажется, карпа. Он плавал у нас в тазу, и я с ним легко подружился, кормил его хлебными крошками, а он подплывал и все их съедал. Мы были друзьями! Но так продолжалось недолго; через два дня мать зарезала и зажарила моего друга – рыбу. Я очень переживал и, когда родители ели рыбу, тихо плакал на кухне и не смог проглотить ни кусочка.
Для пяти – шестилетнего ребенка я был очень самостоятельным. Однажды на вокзале в Москве отец оставил меня у скамейки на перроне, а сам пошел купить слив, пока не подъехала электричка. Я немного подождал, увидел нашу электричку и спокойно прошмыгнул в вагон, думая, что отец тоже вошел в другую дверь. Так как я часто ездил с родителями в Москву, то знал, что пятая остановка будет Быково. Я доехал до своей станции, вышел и пришел домой, где встретился с мамой. Та очень переживала, что я один доехал до дома, дала мне подзатыльник и долго плакала. Часа через два пришел отец, у него был вид очень больного человека; не видя меня, он сказал, что я пропал. Мать его успокоила, и все обошлось как нельзя лучше для меня!
Недалеко от станции за большим забором находилась пилорама. Ее звуки меня удивляли и пугали, а у забора всех всегда встречала злобным лаем огромная собака. Даже через много лет, посетив эти места, я снова услышал звук пилорамы и лай собаки. Мне в детстве всегда думалось, что там пилили не дерево, а живые тела людей, а лай собаки только заглушал их крики и стоны.
Наш двор был открыт с двух сторон, поэтому считался проходным. Свои и чужие часто встречались там, здоровались и расходились навсегда. Однажды я играл в песочнице у крыльца. Ко мне подошел мужчина лет тридцати пяти, низко наклонился и сказал: «О, маленький еврейчик!» Так для меня впервые встал национальный вопрос! Хотя я не знал, какой я нации, но эта фраза на всю жизнь запомнилась мне. Позже я узнал, что среди моих предков есть русские, немцы, поляки, карелы. Поэтому я был бесшабашен, как русский, расчетлив и аккуратен, как немец, красив, как карел, нетерпим, как поляк.
Этот мужчина был чисто и хорошо одет, в темном костюме и шляпе. Но вся его наружность насторожила меня, и я громко заревел. Этот человек как внезапно появился, так внезапно исчез с нашего двора. Но не из моей памяти. Похожих людей я часто видел в кино в роли шпионов, агентов, разведчиков. В них не было открытости, и их появление вызывало тревогу.
На станции Быково не было своего кинотеатра, и вот однажды, в начале лета (а было яркое солнце, голубое небо и нежная зелень), «большие» мальчишки из соседних домов собрались гурьбой ехать на другую станцию в кинотеатр. Каким-то образом я оказался среди них. Как меня, пятилетнего ребенка, пустили родители – не помню! Проехали на электричке одну – две остановки. Вышли. На большой площади стояло красивое здание с большими белыми колоннами. Это был кинотеатр. Дальше я помню, что попали в темный зал, битком набитый людьми. Устроились в проходе. Я с восторгом смотрел на экран. Если мне не изменяет память, это был кинофильм «Чапаев», потому что там скакали на конях и размахивали саблями военные в бурках, стучал пулемет, плыл человек через реку. Потом человека не стало, и я все ждал, когда он появится вновь, но загорелся свет, и мы оказались на залитой ярким солнечным светом площади. Это первое посещение кинотеатра запомнилось мне на всю жизнь.
Быково – красивейшее место под Москвой. Недаром там было много дач, построенных до революции тысяча девятьсот семнадцатого года. Представьте себе сосновые боры, березовые рощи, желтые песчаные дороги, большой пруд с островом, на котором возвышается каменная беседка белого цвета… Что может быть красивее этого пейзажа в летнее время! Мы часто ходили с ребятами на берег пруда. Цвет травы, песка, воды запомнились мне. Вспоминаю, как однажды, бегая по бревнам на берегу пруда, я поскользнулся и упал в воду. Страх охватил меня, когда я не достал ногами дно, но каким-то чудом я уцепился ручонками за бревно и быстро вылез из воды. Дома, конечно, я никому не сказал об этом происшествии, хотя воспоминание о детском страхе того дня до сего дня холодит мою душу.
Еще с детства я испытывал страх перед собаками. Видимо, меня сильно напугала наша дворовая собака, крупная серая овчарка Альма. Откуда она появилась, никто не знал, но она ухитрилась принести щенков и устроиться под лестницей нашего дома. Нередко мне приходилось дожидаться взрослых, чтобы попасть домой. Альма ко всем была равнодушна и никогда не виляла хвостом, даже если ее кормили. Но меня она воспринимала как-то странно: то не замечала совсем, то бросалась мне на грудь и рычала. Ее желтые клыки, высунутый красный язык, лай, и желтый блеск глаз сделали меня заикой до тринадцатилетнего возраста – тогда я от волнения не мог произнести ни одного слова нормально. Но это заикание имело и положительную сторону: оно сделало меня настоящим мужиком, который в дальнейшем всегда мог постоять за себя. Мои обидчики, которые называли меня «заикой», часто получали неожиданный и смелый отпор. Так что все имеет свои плюсы и минусы в этой жизни.
Перед окнами нашего дома росла красивая, пышная сирень. В конце мая и июне, когда было тепло, и окна были открыты настежь, гроздья пахучих цветов лежали на подоконнике. Цветы сирени были крупные, лилового и фиолетового цвета. Под сиренью росли кусты крыжовника, а за тропинкой, на нашем участке, было несколько яблонек и вишен. В августе они приносили богатый урожай. Крупные, ровные, налитые летним теплом ягоды долго лежали на столе в большой тарелке, и я, набивая себе во рту оскомину, лениво наслаждался спелой вишней и крыжовником.
Как уже говорилось, мои родители работали в Москве, а меня отвозили на всю неделю в детский сад на станцию Люберцы.
Это было двухэтажное каменное строение, окруженное небольшим садиком с несколькими клумбами оранжевых цветов. Забор был тоже каменный, с железными решетками, через которые мы с любопытством смотрели на тихую улицу и редких прохожих. Во двор каждый день приезжала старая «полуторка» – машина, которая прошла через огонь войны, о чем говорили все ее вмятины и дырки. Она долго чихала и кряхтела; чтобы завестись, шоферу надо было выходить из кабины и долго крутить рукоять. После двух – трех попыток и грубой ругани машина заводилась, шофер успокаивался, и полуторка покидала двор. Эта машина привозила продукты в больших фанерных ящиках, молоко в бидонах, белье, дрова. Осенью и весной вывозила мусор из дворика.
Нас, детей, доставляли сюда в понедельник, а забирали вечером в субботу. Так что целую неделю мы жили без родителей и варились в котле своих детских отношений.
Не помню не одной воспитательницы, но запомнил злую девушку-уборщицу, которая почему-то дразнила меня и доводила до слез. Когда я плакал, на ее лице было большое удовольствие и нечеловеческая радость, испытываемая от плача беззащитного ребенка. Я чувствовал, что еще мал и бессилен, не могу ей противостоять. Обиды она старалась наносить незаметно для воспитательниц. Я ревел, сильно переживал, но никогда не жаловался – и это ее радовало. Видимо, в ее детстве над ней тоже издевались, и она впитала в себя грязь, которую теперь выбрасывала наружу.
Но со своими сверстниками я был другим человеком – самые теплые места, хорошие игрушки и большие куски хлеба были всегда моими. Помню мальчика Вову, с которым я всегда дрался из-за машинки. Воспитателям это надоело, и машинка однажды просто пропала, а наши распри закончились.
Мальчики и девочки жили одной большой семьей. В спальне кровати располагались одна за другой. Не было ни одной красивой девочки, с которой я не был бы близко знаком, то есть не ощупал с головы до пят. Я был очень любопытен! И всегда интересовался, почему девочки и мальчики такие разные. Это интересовало не только меня. Летом, на прогулке, пока воспитательницы болтают между собой, группа ребятишек уединяется где-нибудь в углу садика, и там начинают тщательно изучать – кто из чего писает. А то, забравшись на скамейку, несколько мальчиков одновременно стараются пустить свою струю – как можно дальше соседа. Победитель ходит гордый, что стал чемпионом в этом виде спорта. Девочки всегда бывают рядом и болеют за своих дружков.
У меня тоже была почитательница моих талантов. Звали ее Катей. Девочка одного со мной возраста, невысокая, белокурая, с большими голубыми глазами. Она была для меня первой красавицей в детском саду. Мы были всегда вместе, и я часто защищал ее от посягательства других мальчишек.
У нее была двоюродная сестра, тоже в нашей группе, но резкая противоположность Кате: высокая, толстая, с рябым лицом и всегда с жирными, неопрятными волосами. Она была неравнодушна ко мне, и по понедельникам, когда мы все встречались после выходных дней, она приносила много всяких сладостей, которые прятала в своем шкафчике для одежды. И часто мне предлагала то конфету с красивым фантиком, то шоколадку. Я не мог отказаться, потому, что был страшный сладкоежка, но всегда делился сладостями с Катей. Ее сестра, ревнуя меня, несколько раз отбирала подарки у моей подружки, поэтому я старался делать это незаметно.
Наши гостинцы из дома обычно кончались на второй – третий день пребывания в детском саду, и тогда начиналось самое интересное. Недаром говорят: кто смел, тот и съел. Это точно о нас, детишках! На завтрак, обед и ужин всегда к каше или супу давали два – три кусочка хлеба. Очень часто хлеб оставался, и воспитательницы собирали его на тарелки, которые ставили в буфет. А так как ребенок всегда должен что-нибудь жевать, то всякий малыш считал своим долгом утащить хлеб из буфета. Воспитатели этого делать не разрешали, чтобы дети не испортили себе желудки. Как только нас укладывали спать, и взрослые уходили, самые смелые, а я – первый, бежали к буфету и хватали куски хлеба. Моя кровать стояла ближе всех, поэтому самые вкусные горбушки доставались мне. Один кусок я передавал Кате, но большую часть оставлял себе. Так что детский сад научил меня бороться за выживание в этой непростой жизни.
Однажды в понедельник сестра Кати принесла очень красивую куклу. Она всегда держала ее при себе, одна с ней играла. Все девочки ей очень завидовали, в том числе и Катя. Я решил помочь моей подружке, дать возможность поиграть с куклой. Когда сестра Кати уснула, я вытащил куклу из-под ее одеяла и передал Кате. Она сначала очень испугалась, но потом, притянув куклу к себе, не расставалась с ней целый час дневного сна. Проснувшись и увидев, что куклы нет, сестра Кати подняла истерический крик, на который прибежала испуганная воспитательница. Ей сказали о пропаже, и она стала искать. Кукла нашлась под подушкой у Кати. Девочку стали ругать, но я сказал, что это вина не Кати, а моя, что я взял куклу и дал поиграть Кате. Нас выругали вместе и поставили в угол. А куклу, так как она была очень дорогая, заведующая поставила в свой кабинет, и вернула родителям только в субботу.
В июне-месяце весь садик отправляли в летний лагерь. Это были постройки барачного типа с белыми окошками и дверьми. Местность, где был лагерь, была болотистой. Кроме комаров, омрачавших нам жизнь, там была трава с острыми краями – осока, о которую мы часто резались. Комары и эта трава портили нам весь отдых. Правда, некоторые дети ухитрялись из этой жесткой травы плести плети, пояса и коврики – их этому учили воспитатели.
В тот год мы все подцепили какую-то заразу, и к нам никого не пускали. Вместо того чтобы весело бегать по дорожкам лагеря, мы рядком сидели на горшках, страдая от дизентерии и рассматривая свои искусанные руки и ноги, тщательно замазанные зеленкой.
Самый приятный день в садике – это суббота! Во второй половине дня приходят родители и забирают своих детей. Какое счастье охватывало меня, когда я видел родное лицо своей мамы. И с криками радости я устремлялся к ней, обхватывал ее своими ручонками, прижимаясь лицом к ее животу, и замирал от наслаждения близости к родному человеку.
Летом мать часто была одета в черное платье с белым горошком и белым воротничком. Ее голову украшала широкополая соломенная шляпа с лентою. А зимой на ее плечах лежал пушистый лисий воротник с тонкой мордочкой лисицы с выпуклыми стеклянными глазами.
По субботам приходила всегда одна мама, а по понедельникам отвозил меня в садик отец. Эти понедельники я вспоминаю с содроганием, особенно зимой и в холодное время осени и весны. Меня вытаскивали из теплой постели, сонного и плачущего, пытались надеть на мое жаркое тельце холодную одежду, выносили на улицу, где я до самого садика плакал и устраивал истерики. Одно могло меня успокоить: на станции, в магазине, отец покупал шоколадку, и я, набив рот сладостью, забывал о своей горькой участи.
Так продолжалось три года. Однажды в понедельник мы ехали в садик на электричке. Вдруг раздался жесткий мужской голос из радиоприемника: «Товарищи, умер Сталин!». В ту же секунду все встали, я, было, закапризничал, но отец так грубо одернул меня, что я испуганно замолчал. Так, стоя, мы и доехали до станции Люберцы.
После смерти Сталина у отца на работе появились неприятности. Я видел его всегда хмурым, без улыбки на лице. Вскоре услышал, что мы уезжаем в город Омск. В нашу квартиру въехал новый жилец, мужчина лет сорока, я его хорошо запомнил потому, что он был очень смуглым, с вьющимися волосами; вся грудь, руки и шея были тоже покрыты черными завитками волос. Еще он привез телевизор «КВН», который сделал своими руками, и на маленьком экране, через большую стеклянную линзу, перед нашими глазами плыли трясущиеся черно-белые картинки. Для пятидесятых годов это было чудо – кино дома!
В это время к нам приехала бабушка, мамина мать, и привезла мне две игрушки. Первая – строительный набор, который состоял из рубанка, пилы, молотка и линейки. Этот набор не произвел на меня должного впечатления, и родители его убрали куда-то в шкаф. Зато вторая игрушка была мечтою всякого мальчишки – это был заводной железный танк зеленого цвета, который при движении стрелял искрами. Эта игрушка поразила меня – я пытался узнать, почему танк двигается и почему из его дула вылетают искры. Игрушка прожила не более двух дней, но память о ней осталась надолго.
Бабушка и мать часто плакали, гладили меня по голове и очень жалели. Я понял одно: за какую-то провинность нас выслали в далекую Сибирь.
У моих родителей была непростая судьба. Отец – Орлов Алексей Федорович, родился после революции, в 1918 году. Никаких документов о рождении и родителях у него не сохранилось. По его рассказам, семья жила в Московской губернии (области). Жили на хуторе очень хорошо, было несколько коров, лошади. Его отец был хорошим сапожником, делал модельную женскую обувь, поэтому очень ценился среди жен начальников округа.
В 1934 и в 1936 годах семья подверглась конфискации имущества. В 1938 родителей отца репрессировали и выслали в Петрозаводск. В 1939 – 40 годах отец участвовал в Финской войне, был тяжело ранен, лечился в Ярославле – он потерял легкое, одна нога стала короче другой на два сантиметра. У него было четыре брата и одна сестра. Про своего отца говорил, что тот умер от чахотки, вернувшись с фронта в 1942 году.
Сколько я помню отца, он был всегда каким-то небольшим начальником. Очень любил читать, дома была хорошая библиотека русской и зарубежной классики. Интересовался иностранными языками. Много курил и умер в сорок три года после сердечного приступа.
В биографии отца много белых пятен. Особенно интересно его большое сходство с графом Алексеем Орловым, каким он изображен на портретах. Также поражает портретное сходство моего младшего брата с графом Орловым-Давыдовым.
С моей матерью отец познакомился в Ярославле на танцах. Ее происхождение тоже тщательно скрывалось, но позже выяснилось, что она происходит из старинного рода графов и баронов фон Корф, по материнской линии. Зато отец ее был простым крестьянином (он родился в 1889 году). Был участником первой мировой войны и все вспоминал, как Керенский ему на фронте пожал руку. После войны пятьдесят лет проработал на одном месте кондуктором, за что был награжден орденом Ленина.
После женитьбы на моей бабушке дед уничтожил все ее девичьи фотографии. Видимо, из страха перед репрессиями. В то время принадлежность к дворянскому роду была, как известно, чревата последствиями. Бабушка была 1898 года рождения. Спустя годы в разговоре со мной она вспоминала, что по отцу она польская дворянка, а с матерью – Баронессой фон Корф – они приехали в Ярославль со стороны Бреста. В городе им принадлежал большой деревянный дом. Вспоминала про учебу в Ярославской гимназии.
После революции дом конфисковали, и бабушка оказалась в шестиметровой комнатке общежития, где чуть не умерла с голода. Там она встретилась с дедом, который спас ее от голодной смерти.
Мама родилась в 1925 году. Ее всю жизнь интересовали кино и театр, она знала все об артистах и их ролях, а проработала всю жизнь экономистом.
Будучи уже человеком зрелого возраста, в 1997 году, я случайно услышал по радио передачу, в которой рассказывалось о моей прабабушке – певице, урожденной баронессе фон Корф. Так подтвердились слова моей бабушки.
Глава 2
Однажды к вечеру дверь палаты открылась, и на пороге я увидел свою мать. Мы не встречались около года. Я жил отдельно и в мои личные дела никогда её не посвящал. Да она и не напрашивалась на доверительные отношения со мной. Мельком взглянув на больных, мать решительным шагом направилась прямо к моей кровати. На ее лице не было ни сострадания, ни слабости – обычное лицо женщины с улицы.
– Ну, как ты себя чувствуешь? – небрежно спросила она. – Я от Светы, твоей бывшей, узнала, где ты. Вот и приехала проведать. Смотрю, тебе здорово досталось! Ну, ничего, переживем! Не в первый раз!
Потом она достала яблоки, апельсины и положила их в тумбочку у кровати. Спросила, где холодильник, и отнесла туда сало, которое я любил с детства.
– Ну, расскажи что-нибудь, – попросила она.
Я промычал что-то не членораздельное. Она не удивилась: видимо, врач рассказал ей о моем состоянии.
Стала рассказывать, как живет… Сообщила, что приехала со своим новым мужчиной, с которым познакомилась в доме отдыха «Харинка». Она туда ездила каждый год. Я всегда смеялся над этим странным названием – «Харинка», и шутил:
– Там что, отращивают хари?
И все смеялись.
После каждого возвращения из отпуска у нее появлялся новый «хахаль». Вспоминаю этих странных личностей. Один охотник несколько раз приходил с большим самодельным ножом «на кабана» и всегда хвастался этим орудием; другой – слесарь с завода, приносил ей какие-то прокладки для крана, из которого так и продолжало капать. Он только разводил руками и обещал принести другие, но ничего не мог сделать. Зато он прекрасно играл на гитаре, и его было приятно слушать. Один мамин ухажер принес печатную машинку, и мой брат часто стучал по ее клавишам.
Мать рассказала, что из Воркуты приехала моя двоюродная сестра, которая тоже хотела меня увидеть. Я только слушал и моргал глазами. Потом мать заторопилась: ей надо было еще где-то устроиться на ночь, и пообещала зайти еще раз перед отъездом.
Меня лечили в Ленинградском военном госпитале на Суворовском проспекте. Это старое медицинское учреждение. Его главное величественное здание и внутри еще хранит красоту дореволюционного времени: белый мрамор, прямые большие лестницы, скульптура, огромные окна, витые чугунные решетки на лестницах. Кажется, что ты попал в музей.
Но таково только главное здание. Остальные отделения были постройки более поздних времен – это простые кирпичные сооружения без всякого внешнего и внутреннего великолепия. Только раненым предоставлялось красивое центральное здание – может быть, для того, чтобы как-то скрасить последние дни их грешной жизни. Маленькие палаты смертников были рассчитаны на двух человек, и их жильцы там долго не задерживались. Одни уходили в мир иной, другие – в большие палаты для выздоравливающих. Смертность среди раненых была большая: если не успели сразу умереть на поле боя, то многие исходили в агонии за десять – пятнадцать суток после ранения. Раненые без рук и ног считались счастливчиками судьбы; страшнее было получить ранение в живот и голову – тогда тебя ждет медленная, мучительная смерть.
Медперсонал госпиталя – это опытные военные врачи и медсестры. Они часто делают уникальные операции и вытаскивают с того света неизлечимых больных. Но, к сожалению, они не Боги!
Вспоминаю одного подполковника, начальника отделения, который при утреннем обходе говорил некоторым больным: «Надо же, с таким ранением, а живой – вон как поправился!» С этими словами он обращался к раненым, которых из-за бинтов не было видно, чтобы поднять их боевой дух и жажду к жизни. На меня он особого внимания не обращал. Говорил, что надо подождать, и я сам вылезу из гипса и повязок. В этом он оказался прав: примерно через месяц я освободился от многих медицинских украшений, вот только от растяжек сразу не удалось избавиться – тяжелые были переломы.
В хмурый, дождливый день меня разбудила медсестра и сообщила, что ко мне приехала из Ярославля двоюродная сестра с мужем. Они (видимо, после Воркуты) заехали отдохнуть к себе на родину в Ярославль. К этому времени я стал уже почти членораздельно говорить, и мне было интересно увидеть своих близких родственников.
Флора, моя сестра, мало изменилась, немного пополнела. Я ее видел два года назад в Ярославле во время отпуска. Она мне демонстрировала, как хорошо живет: ела столовой ложкой красную икру из банки (а мне, между прочим, не дала попробовать). Флора закончила казанскую консерваторию, факультет музыковедения, и хотела работать преподавателем в музыкальной школе, но в Ярославле свободных мест не было, и она завербовалась на работу по этой специальности в Воркуту, где и прожила двадцать лет. Когда я увидел ее, то сразу вспомнил, какой она была в семнадцать лет. Вспомнил обычную девчонку с пышными светлыми волосами, которая только что окончила музыкальное училище и, чтобы выделиться из толпы сверстниц, таскала в руках толстый том «Дон Кихота», чтобы казаться умнее остальных. Меня это всегда смешило.
Увидев меня на растяжках, она пустила слезу, потом быстро успокоилась и сказала: «Хорошо, что ты так легко отделался!» Я ей хотел сказать, что нет ничего хорошего в моем изуродованном теле. Но в моем мычании она мало что поняла. Стала рассказывать, что они с Вадимом, ее мужем, очень хорошо живут, что собираются в Сочи на отдых и по дороге решили ко мне заглянуть и поддержать морально.
Вадим, белобрысый мужик старше ее на восемь лет, с мешками под глазами от постоянной пьянки, ей во всем поддакивал. Он всю жизнь проработал в каких-то конторах. В общем, прожигал свою жизнь впустую. Ему нравился девиз «крутых» мужиков: пусть на моей могиле будет гора пустых бутылок и женских трусов! Что насчет бутылок, то так оно и получилось, а насчет женщин – сомневаюсь и даже очень. Я его ни разу не видел с незнакомыми женщинами: Флора крепко держала его при себе. Помню, как-то пришел домой к бабке, а Вадим с Флорой у нее ночевали. Вижу такую картину: Флора занимает середину кровати, рубаха съехала с плеч, большие белые груди разбросаны по ее дебелому телу, а рядом, как щенок к матке, плотно прижавшись калачиком, тихо сопит Вадим. Вот так, калачиком, около Флоры всю жизнь и держался.
Сидя у моей кровати, Вадим стал врать, как он тоже несколько раз, разбивался, как чудом спасся из горящего самолета, как падал без парашюта и так далее. Флоре надоело его вранье, и она грубо его оборвала. Скоро они ушли, а у меня осталось какое-то досадное чувство. Нахлынули воспоминания.
Флорина мать тетя Люся – старшая сестра моей матери – была неплохой женщиной, но страшной скрягой. Я помню, когда она приходила к нам в Ярославле и угощала конфетами, их невозможно было есть: старые – престарые. Их не только зубами разгрызть, но и молотком разбить было невозможно. Где она такие брала? Загадка! И это повторялось всегда. И только один раз она прислала из Германии, где ее муж служил офицером, хорошую посылку: скатерть и мне пару игрушек, таких красивых, что я запомнил их на всю жизнь.
Флора с моей бабкой всегда были в хороших отношениях, но до определенного момента. Меня бабушка не очень любила: я был грубым, озорным мальчишкой. Она часто говорила, имея в виду Флору:
– Мал золотник, да дорог!
Потом поворачивалась ко мне и бросала:
– Большая федула, да дура!
