скачать книгу бесплатно
– А чего в Архангельск, а не в Устюг? То же не наша губерния. Или в Верхнюю Тойму хотя бы? Все ближе. Или токо там грамотеи есть? – удивился Тимофей Петрович. – И чего тебя. Других больше в деревне нет? Девки перевелись?
Лизка покачала головой и прошла за заборку. Вернулась спустя минуту оттуда, натянув на себя нательную рубаху.
– Я вообще в почтальоны на днях стала проситься. Надоел этот сельсовет. С утра до ночи как собака носишься, бумаг куча, а толку от того? – проговорила она, расправляя кровать. – А он сегодня говорит: «В город поедешь». Словно в отместку…
Лизка еще что-то хотела добавить, но отец громко закашлялся и перебил ее.
– Кто – он то?
– Да, кто еще, коли не председатель! Щуров же, конечно. Перед Тонькой неудобно. Вроде ее хотели учиться послать. А теперь что? Двоих же не пошлют. Кто работать будет?
– Ну, коли Петруха говорит, надо ехать, – глубоко вдохнул Тимофей Петрович и снова закашлялся.
– Он только и умеет, что говорить, да обещать. Мне, если честно, кажется, что ему не место в председателях. Ну, зачем не обратишься, ничего не знает. Только и может, что в районе спрашивать. Без района ничего не делает.
– Ты все о своей худосочной Фокиной беспокоишься. Пусть дитя своего воспитывает подружка твоя. Вот ее занятие, а не по городам шататься. Распустила космы свои рыжие…
– Отец!
– Ты, Лизка, не ерепенься, – откашлявшись, произнес Тимофей Петрович. – Нынче не то время, чтобы кочевряжиться. Раз сказал председатель, так слушать надо.
– А когда оно – то? Время ваше, – возмутилась Лизка. – Когда жить-то? Тридцать один год уже, а жизни нет. Маета одна.
Анна Гавриловна подошла сзади и обняла дочь.
– Она, дочка, такая и есть жизнь. Если будешь ждать ее, то не дождешься. Вот она жизнь-то твоя, – мать указала на притихшего на лавке Митьку. – Был бы Пашка живой…, – глаза у нее заблестели.
– Ну-ко, хватит в доме сырость разводить. Спать давайте. Утром договорим, – повысил голос Тимофей Петрович и посмотрел на внука. – Ты кобылу привязал?
Лизка тоже повернулась и посмотрела на Митьку, который свернувшись калачиком, безмятежно спал на лавке. Глядя на улыбающегося во сне сына, она в очередной раз убедилась в правоте матери. На душе стало спокойно, и появившееся раздражение тут же исчезло. «Наверное, рыбу большую поймал, – подумала Гавзова и, подхватив Митьку на руки, отнесла на лежанку к печи». Она еще какое-то время посидела возле него, а затем прошла к своей кровати и залезла под одеяло.
Лизка проснулась от крика деревенского пастуха. Не открывая глаз, прислушалась к доносившимся с улицы звукам.
– Сы[3 - Так пастухи подгоняют коров (местное)], сы, ш-ла! – услышала она голос Коли Тяушки. – Сы, ш-лма, – кричал что-то нечленораздельное тридцатилетний парень.
– М-му-у, – вторили ему коровы, нарушая деревенскую тишину.
Николай Чупров по прозвищу Тяушка в раннем детстве перенесший неведомое для ачемян заболевание, тогда же перестал говорить и слышать. Со слухом со временем более или менее наладилось, а вот с речью проблемы остались большие. Не каждый мог разобрать то, о чем «мычал» взрослый парень. Вместо первой мировой угодил в пастухи. И вот уже более десяти лет каждый день пас местных коров. Но это было летом. А вот осенью и зимой его в деревне увидеть было трудно. Охотником он был незаурядным и мало кто из других ачемян мог с ним в этом сравниться. Кое-кто подшучивал над ним, связывая такой успех с тем, что он говорит со зверем на одном языке. В прочем и домашний скот его тоже слушался с «полуслова».
Ачем был одной из тех немногих северных деревень, где испокон веков домашний скот всей деревни пасся в одном стаде. Утром пастух пройдет по деревне, соберет стадо, и угонит на ближайший общий луг. А вечером тем же путем прогонит по деревне обратно. Коровы – животины умные. Свой двор знают хорошо. И редко какая, проходя по деревне, не узнает и не остановится у своего дома. Разве что кто-нибудь из молодых телушек забудется и пробежит мимо. Но со временем и те научатся, и у своих верельниц всегда будут останавливаться. Какие-то коровы сами способны калитку открыть и во двор зайти. А те, кто не обучен или у кого запоры посложнее, так и стоят, дожидаясь пока кто-то из хозяев не запустит.
– Митя, Митя, ты дома? – едва открыв глаза, спросила Лизка.
– Удить уж убежал, – донесся из-за заборки голос Анны Гавриловны. – Вставай, поешь чего. Старик с утра полрыбника харисов съел. Последние дни по ночам перестал вставать. А то раньше ночью наестся и утром ничего не хочет. А Митька молока только попил…
– Мам, ну чего ты отца стариком все зовешь. Он еще некоторым, что помоложе, нос утрет, – зевнув, Лизка потянулась и свесила ноги с кровати. – И удить то чего? Вода еще большая – не клюет харис еще. Или сон приснился?
– А как не старик, коли восьмой десяток идет, – мать вышла из-за заборки с кружкой молока. – А про сон ты как узнала? Он и, правда, сказал, что сон видел хороший. Обещал с уловом вернуться. Кормилец подрастает, – с какой-то особенной теплотой и гордостью, какая может быть, наверное, только у бабушек, проговорила Анна Гавриловна.
– Ой, мама, восьмой десяток, – пропуская мимо ушей хвастовство бабушки и внука, выпалила Лизка. – Трифону Ретьякову пятый пошел, а посмотришь со стороны, так будто уж сто лет живет – ходит еле-еле душа в теле.
– Трифона пожалеть нужно. Как Зинка померла, так один Гришку поднимает.
– Ага, один. Глашка их, может и поднимает. А Трифон только по Зинке своей все убивается, – не унималась Лизка.
– Не гневи Бога! Ешь лучше иди. Сочни и каравашик[4 - Ржаной хлеб, в форме каравая, выпекаемый в русской печи] на столе под полотенцем и вот, – Анна Гавриловна поставила на стол кружку. – Молока попей. Потом все дела. Пока не поешь, никуда не пойдешь.
– Мама!
– Не мамкай, а ешь.
Лизка еще раз потянулась, почесала руками голову, взъерошив волосы, и пошла к рукомойнику.
– А кипятка нет? – спросила она.
Мать подошла к столу и потрогала медный бок самовара.
– Теплый еще. Старый уже, а долго не остыват. Ты бы сходила на реку, да намыла его, – она слегка потерла пальцем надпись на самоваре. – Чего на нем написано, Лизка?
Дочка подошла к столу, приподняла полотенце и, отломив кусок от каравашка, прочитала:
– «Самоварная фабрика наследников И.Ф.Капырина».
– Ка пы ри на, – протянула Анна Гавриловна. – Поди, умный мужик, коль такой аппарат сделал.
– Ой, мама, ты о чем? – вздохнула Лизка. – Какой самовар?
– Настоем разбавь, чего один кипяток пить. На шестке чугунок стоит, возьми, – заботливо проговорила мать. – Морковного нынче заварила. Кабыть, брусничный уж приелся.
– Эх, я бы сейчас меевник[5 - Пирог с меевами (местное название мелкой рыбешки – гольяна)] съела, – проговорила дочка. – Прямо ужас, как охота.
– Ты как батько. С утра рыбу подавай, – усмехнулась Анна Гавриловна. – Меевник она вспомнила… Еще на святки меев доели. Прошлый год мало совсем побродили[6 - В данном контексте – ловить рыбу бреднем (местное)]. Сейгот, как кулиги[7 - Мелкие небольшие речные заливы, в которых ловят меев] образуются на реке, и вода нагреется, с вами бродить пойду. Тыкать[8 - В данном контексте – загонять рыбу (местное)] не замогу, так меев почищу.
– Или ягодников с брусникой. А еще лучше с жаламудой[9 - Жимолость (местное)] и кисилицей[10 - Красная смородина (местное)], – не унималась Лизка.
– Размечталась. Не июль месяц, чтобы жаламуду собирать… – она вдруг замолчала. – А ты случаем не…
– Мама!
– Не дай Бог кого в подоле принесешь…
– Мама, чего еще не придумаешь!
– Чего, чего. На соленое да кислое потянуло, вот чего!
– И что?
– Да ничего! Что ты вяжешься к каждому слову. Сказала и сказала. Коли не так, так ничего и не случится.
На мосту[11 - В данном контексте – сени (местное)] послышался кашель Тимофея Петровича, и тут же входная дверь распахнулась.
– Проснулась, – заметил он с порога. – Трифон с Гришкой уж спрашивали, – шаркая босыми ногами, старик прошел к окну и присел на лавку.
– Чего хотели? – удивилась Лизка. – Вчера же договорились с обеда у сельсовета собраться.
– Не беспокойся, не свататься. Ни свет, ни заря женихаться не ходят, – отец вытер тыльной стороной ладони запотевшее окно и посмотрел на улицу. – Чемодан принес. На крыльце лежит. Где и взял такой шельмец. Так надолго в Архангельск? Митька и так мать не видит. Спать токо приходишь домой. Не дай Бог, что в дороге случиться. Что с мальцом тогда будет?
– Отец, не нагнетай почем зря. Председатель говорит, что на неделю. Ну и на пароходе сколько еще… Дня два в одну сторону. Да, вы не беспокойтесь. Я же не одна еду. Конюхов Гришка тоже едет. И Трифон с ним. Ходят слухи, что скоро наш район к Архангельской губернии присоединят. Говорят, в качестве эксперимента. Наверное, их потому туда и отправляют. Сегодня у нас уж шестое. Ну, значит, до пятнадцатого вернусь.
– Экспериментаторы… И Трифон? Тот-то, что там забыл?
– Не знаю. Он с Конюховым договаривался.
– И что столько времени там делать будете?
– Учиться. Хотя, если честно, то не хочется, – Лизка собрала крошки со стола и отправила в рот. – Говорят, скоро единоличных хозяйств совсем не будет. Одни артели и коммуны. У нас под нее избу смекают[12 - Ищут, присматривают (местное)]. Теперь все вместе работать будут. Все общее будет. И скот и земля. Председатель говорит, что без учебы с такими артелями не управиться. Счетное дело и учет новый будет. Теперь налоги деньгами же платить надо. А кому сколько, никто толком и не знает.
– Как так все общее? Срам какой! Так кто же мою корову накормит, коли не знает ее? Лошадку Карюху даже в гражданскую не забрали, а тут заберут? Может и баня будет общая? Одна на всех? Вот грязи разведут! И ты этому учиться собралась? – не на шутку разошелся старик. – Может еще косматкой решила стать? Али сразу коммунисткой?
– Комсомолкой, – поправила Лизка.
– Да, какая разница! Все одно – антихристы!
– Ты чего разошелся? Девку с утра донимаешь? – не выдержала Анна Гавриловна. – Лучше за вениками сходил.
– Ты, мать, чего, того? Кто сейчас веники заготавливает!
– Ну, тогда…
– Тогда… Вот тебе и тогда! Дочка с чертом дружбу заводит, а она… эх, да, что говорить!
– Ты чего это тут раздухарился! Ножонками топает тут!
Лизка удивленно уставилась на мать.
– Ну, я чего. Я так, по-отцовски, – уже спокойно проговорил Тимофей Петрович. – Дочь как-никак.
– Да, ладно, мама. Пусть говорит. Я не в обиде. Самой порой и не то в голову придет, – Лизка встала из-за стола и потянулась.
– Лизка! Безбожница! Кто ж за столом вытягивается! – зашикал на дочку старик. – Вон, снова твои провожатые идут, – глядя на улицу, уже спокойным голосом заметил он.
«Ах, вы мои любимые родители, – с нежностью подумала Лизка и, посмотрев в окно, побежала за заборку одеваться».
Григорий Конюхов уже второй год работал в милиции. Поначалу на службе особых проблем не было. Все как обычно: то молодежь подерется, то мужики по пьянке подебоширят. А в начале этого года приехало с района начальство разное. Как выразился старший из той делегации, приехали, чтобы помочь должникам с государством рассчитаться. И его к тому делу тоже привлекли. А как же без милиции? Кто продналог заплатить не мог, у того из личного хозяйства изымали то, что было. Поначалу было непривычно и неприятно этим заниматься. Хотя Конюхов жил на Высоком Поле – хуторе, что в двух верстах от Ачема, но все равно все ачемские считали его своим. У одной реки жили, по одним тропам и дорогам ходили. И у своих земляков силой забирать то корову, то овцу, удовольствие не из приятных. Но уже в следующий приезд такой делегации он поймал себя на мысли, что все происходящее ему отчасти нравится и доставляет удовольствие. И не потому, что за правое дело боролся, и о стране своей беспокоился, а потому, как почувствовал, что он не как все. Понял, что он власть. И неважно ему было советская она или еще какая. Главное, что власть.
В прошлом месяце в его деревне случился пожар. Да такой, что от Высокого Поля ничего не осталось. Вся деревня сгорела. И у Конюховых оба дома: родительский и его. Народ в то время весь в поле был. Заметили слишком поздно – когда все полыхало. Кто говорит, молния в дом попала. Днем гремело и сверкало крепко. Ждали грозы, но сверху так ничего и не упало. Кое-кто, правда, о поджоге поговаривал. Конюхов сам для себя тоже решил, что кто-то из недовольных крестьян дом его спалил. Хотел, видать, только его, а сгорела вся деревня. Все восемь домов.
Родителей Григорий в Ачеме тем же днем расселил в пристройке к сельсовету. Две больших комнаты в добротном доме пустовали. Хотели их под контору будущей коммуны отдать, но чего-то передумали и для нее с помещением в сельсовете решили повременить. Сеня Федулов после смерти жены умом слегка тронулся и крепко захворал. Каждый день помирать собирался. Обещал председателю свой дом отдать, как помрет. Один он последний год в пятистенке жил и не хотел, чтобы дом после смерти без надзора остался. Хотя зря он переживал. Сельсовет тогда все и так прибирал, что без хозяев оставалось.
Там же в пристройке Конюхов-младший и сам пока поселился. Была у него когда-то жена, да умерла при родах еще в восемнадцатом. С тех пор семью не заводил, один и жил. Все ждал, когда Лизка Гавзова про своего пропавшего мужа Пашку Гавзова забудет и на него внимание обратит. Остальные погорельцы у родственников да знакомых в Ачеме разместились. Когда пришли в себя после случившегося, решили у Высокого Поля больше не селиться, а обустраиваться в Ачеме.
Конюхов насчет пристройки с местной властью договорился, и та пообещала вскорости ее на него оформить. Да в придачу еще и четверть десятины земли, что окружала дом. К зиме и сельсовет собирался отсюда съехать, так Григорий планировал и освободившуюся часть к себе забрать. Потому и забор с отцом так поставили, что сельсоветовская часть у них в огороде оказалась. Две недели не прошло после пожара, а Конюховы зажили, будто в Ачеме всю жизнь провели.
Лизка вышла во двор, когда Конюхов с Ретьяковым подходили к крыльцу.
– Ну, что выспалась? – снимая милицейскую фуражку, спросил Григорий. – Час назад хотел зайти, да батька твой не пустил. Старый-старый, а как гаркнул, так я и забыл, что власть милицейская. Только и позволил чемоданчик оставить, – он вытер рукавом уже заметную на темечке лысину и громко рассмеялся.
Лизка, не особо обращая на него внимания, пригнулась и погладила подбежавшую собаку.
– Карик, а ты чего с Митькой не пошел? Кто за мальцом присмотрит, а?
Собака, словно почувствовала за собой какую-то вину, завиляла хвостом и отвела в морду в сторону.
– Они с Уткиным младшим и моим Гришкой к Сараве[13 - Название места на реке (местное)] ушли удить, – заметил Трифон.
– Ага, сколько им и сколько Гришке твоему, – хмыкнула Лизка. – Чего ему двадцатилетнему с малолетними рыбачить?
– Шестнадцать всего, – поправил Ретьяков.
– Шестнадцать…, – передразнила Гавзова.
Она недолюбливала Трифона. Сама не понимала, почему мужик с постоянно взъерошенными волосами, ей не нравится. А тут еще и сынок его с ее Митькой на рыбалку отправился.
– Чего ты, Лизка, привязалась, – оборвал ее Конюхов. – Сеструха его с ними пошла, Глашка. Тоже, нашла время беспокоиться. Лучше познакомься!
Гавзова выпрямилась, легонько отпихнув ногой собаку, и обернулась.
– Ты подумала…, – Конюхов снова засмеялся. – Да, вот с ним познакомься, – он похлопал Трифона по плечу.
– Знакомы, кабыть, – буркнула Лизка.
– Не-е. То ты с Трифоном знакома. А теперь он – помощник старшего милиционера Ачемского сельского совета.
Лизка посмотрела на Трифона, потом на Григория.
– Не поняла. Шутишь что ли?
– Какие тут шутки. Документы уже на него оформлены. Мне одному, сама понимаешь, в свете происходящего в стране, управляться сложно. Лето в помощниках будет, а потом в наши ряды примем. Так Трифон?
– Наверное…
– Не «наверное», а «есть»! Привыкай к дисциплине, – поучительно проговорил Конюхов.
«Совсем с ума посходили, – подумала Лизка. – Если оболтусы в милиции работать будут, то к какому коммунизму мы придем. Главное, когда? И дойдем ли? Тришка на пятом десятке тоже власти захотел? Паразит, прости меня, Господи».
– Ну, в общем, Трифон повозку мою к двум запряжет. Подходи к моему дому и поедем. Пароход поздно вечером приходит. Успеем как раз, – Григорий повернулся и уже хотел идти, но передумал. – Ты, председатель сказывал, в почтальоны просилась?
– Просилась.
