скачать книгу бесплатно
В том, что Мира не врет, не было сомнений. Никакого лицемерия или лукавства. Ни в чем. Ей было уже за тридцать, и он не мог понять, как она сохранила свою наивность, которая так его притягивала. Ему захотелось отбросить свое прошлое и наконец построить будущее. После смерти дедушки и бабушки его больше ничто не связывало с тем местом, где он прожил всю жизнь. А тут новый город, новые люди, знакомства, долгожданное воссоединение с матерью и встреча с Мирой…
Каково же было его удивление, когда Мира не задумываясь, согласилась на его предложение выйти за него замуж. Она не ждала от него слов любви, восхищения, страсти, ничего, что обычно требуют женщины. Не хитрила, не манипулировала, не просила, не делала ничего, что было ему так привычно. Впервые в жизни он не понимал, что делать с женщиной, которая так отличалась от других, и которой он предложил вступить в брак, хотя они ни разу даже не поцеловались. Да, Мира была выше всех, и ему очень хотелось встать рядом с ней на пьедестал, куда он же ее и водрузил.
Его ухаживания длились до тех пор, пока однажды Мира зашла домой и увидела сидящих за столом отца и Марка. Они уже обо всем договорились. Мире было за тридцать и было все равно. Она не хотела замуж, но очень хотела уйти из отчего дома. В конце концов, начальная буква его имени вписывалась в ее монограмму…
Регистрацию брака завершил тихий семейный ужин. Поднимая рюмку за новобрачных, отец напоследок посмотрел на Миру до боли знакомым взглядом и, выпив залпом, сначала поморщился, а потом растерянно произнес: «Хорошую жену я воспитал… И вот на тебе, отдаю в чужие руки…»
Глава III
Руки Марка почти всегда были холодными. Сказывалось наследственное плохое кровообращение. Он был среднестатистическим инженером, человеком заурядной внешности, в котором, пожалуй, не было ничего примечательного, кроме больших зеленых глаз. Единственный ребенок интеллигентной семьи: мать – в прошлом художник по костюмам в театре, отец – военный журналист, которого сослали во время репрессий. Марк еще не родился, когда молодая женщина получила весть о кончине мужа. Вопреки совету своего отца, она все-таки назвала сына в честь покойного, оставила ребенка родителям и уехала в другой город; не раз побывала замужем, но детей больше не родила. Она могла вернуться в отчий дом, однако не стала этого делать. За последние сорок лет она побывала там всего несколько раз, и всегда уезжала с неприятным осадком в душе, обещая себе больше там не появляться.
Ей не хотелось вспоминать обо всем, что там происходило, не хотелось видеть Марка, который вешался на нее с криками «мамочка вернулась!» или, еще хуже, бился в истерике, когда она уезжала. Ей просто хотелось жить, исключив даже из собственных воспоминаний бурную, яркую, но короткую главу своей жизни с мужчиной, от которого она родила сына.
Уйдя из театра, она жила размеренной жизнью в пригороде, в собственном доме, с мужчиной, который в отличие от отца Марка пережил репрессии, но навсегда остался душевным калекой с целым набором страхов. Страх остаться голодным – он бесконечно подбирал со стола крошки и отправлял их в рот; страх отравления химикатами в овощах и фруктах – свекровь наняла строителей, и они соорудили на участке небольшую теплицу, а в саду посадили плодовые деревья. Но страхи на этом не заканчивались. До дрожи он боялся насекомых, а также любых грызунов – разносчиков болезней. Обморок от залетевшей в дом бабочки.
Пока Марка растили и воспитывали бабушка с дедушкой, свекровь Миры жила в свое удовольствие, не обращая внимания на странности мужа: «Мало ли кто чего боится?» А когда наконец похоронила «бедного калеку» – забросила и теплицу, и сад, и ловушки для грызунов и насекомых (которых давно уже не было, и это странно, потому что при жизни мужа они как назло лезли из всех щелей).
Когда Марк подрос, он сам иногда приезжал к матери, но быстро понял, что в ее размеренной жизни ему места нет. Она не гнала его, но и не особо радовалась приезду. Потакала мужу в его фобиях; этот странный мужчина, невзрачный и молчаливый, смущал Марка, но еще больше его занимал вопрос, почему мама вышла именно за него.
– Почему он?
– А почему нет?
– Но ведь у тебя всегда было много вариантов.
– Может быть, те варианты меня не устраивали.
– Но почему?
– Потому что я не хотела пылких чувств и волнений.
– Ты боишься чувств?
– Не хочу быть привязанной к кому бы то ни было, тем более к мужчине.
– А мой отец… К нему ты испытывала чувства?
– Именно поэтому и не хотела больше ничего подобного. В конечном итоге все это бессмысленно.
– Но почему?
– Отмечу, что это твое третье и последнее на сегодня «почему».
– Хорошо, ответь, пожалуйста.
– Ну а что бы я сейчас делала? Старилась на его глазах?
– Ты и так старишься…
– Да, но на глазах мужчины, который мне безразличен. Это важное обстоятельство.
– Ты не перестаешь меня удивлять, мама.
– Тоже неплохо.
* * *
На взгляд Миры, свекровь была несколько эксцентричной. В прошлом она создавала образы актеров к каждому спектаклю, руководила костюмерами, которые шили наряды, сообразные эпохе произведения, была внимательна к деталям и очень строга. Если хоть один шов или элемент одежды не совпадал с ее эскизом, заставляла перешивать весь костюм. А если приходилось снова что-то переделывать, то без сомнений увольняла виноватого. Она старалась расширять свой кругозор, в поисках источников вдохновения посещала музеи и театры, считая, что профессионал всегда должен находить время для развития и оттачивания своих навыков. С ней работали мастера своего дела, но изготовление корон и украшений она доверяла только настоящим ювелирам. Свекровь обожала эпоху барокко, могла говорить о ней часами, но любила ее не из-за важных исторических событий, а именно из-за украшений.
Она рассказывала, что в юности познакомилась с театральным режиссером и он предложил ей сыграть в новой постановке молодую королеву. Она согласилась, несмотря на протесты отца, и стала заниматься в студии, осваивая новую профессию. Благодаря своей блестящей памяти, текст она выучила за один день, и вскоре начала репетировать на сцене. Сам по себе спектакль получился интересным, но главной задумкой режиссера и гвоздем программы должны были стать украшения королевы, в частности корона – точная копия той, что находилась в городском музее. И если простые зрители могли увидеть только копию, хоть и изготовленную лучшими ювелирами, то высший свет, включая членов правительства, те, кто был готов заплатить за билеты в три, а то и в пять раз больше, насладились бы созерцанием оригинала. Режиссер многие месяцы обивал пороги всевозможных учреждений, подключил все свои связи и все-таки договорился о единственном спектакле для сливок общества: корону привезут вооруженные конвоиры и будут охранять ее с первой и до последней секунды. До премьеры оставалось несколько дней, когда находчивый режиссер предложил свекрови Миры подменить корону, доступ к которой будет только у нее. Разговор происходил в доме ее отца, тот случайно их подслушал и тут же заявил на режиссера, разоблачив его преступный замысел.
«Я думала, что мне несказанно повезло, я оказалась в нужном месте, в нужное время, и стану примой после нашего спектакля. В конце концов, я считала себя талантливой! Но чего только не нафантазируешь по молодости…». После громкого скандала свекровь повстречала отца Марка и вышла за него замуж по большой любви. Но ей и тут не повезло. Узнав о кончине мужа, через месяц после родов она оставила Марка родителям, уехав из этого треклятого города. Получила образование и стала работать в театрах, в каком-то смысле реализуя несбывшиеся мечты о карьере актрисы и, конечно же, о короне.
За сорок лет работы под ее руководством были созданы десятки корон, венцов, тиар и диадем, большая часть которых со временем оказалась у нее дома. Там, где она каждый день могла ухаживать за ними: чистить разнокалиберными щеточками, протирать специальным раствором, поддерживая блеск и величие своих чудесных творений.
В ее двухэтажном доме царили идеальная чистота и порядок. Одним из самых важных элементов этого пространства служили зеркала. Они были развешаны повсюду, ведь «как еще можно почувствовать величие, если не носить эту красоту», – говорила она, каждый день меняя короны. Ставила пластинку любимого композитора (это, пожалуй, единственное, в чем они с Мирой были единодушны, ведь когда-то Мира сама играла его Элегию) и неспешно, всегда с прямой спиной расхаживала по дому. Конечно, это был всего лишь утренний ритуал, но и потом что бы она ни делала – пила кофе, курила или раскладывала пасьянс – в ней сохранялось это величие.
Из всех живых существ (кроме себя, разумеется) она любила только свой бонсай – карликовое дерево, привезенное ей когда-то очень давно. Его пропорции были такими же, как и у большого дерева, хотя росло оно в крохотном горшке уже около ста лет и было донельзя капризным. Свекровь его называла «мой малыш». Возилась с ним как с питомцем, перенося с места на место в течение дня, чтобы он все время находился в светлом помещении, но не под прямыми лучами солнца, ни в коем случае не на сквозняке, бережно опрыскивала каждый листочек, пожелтевшие удаляла пинцетом, сухие веточки подрезала, приговаривая: «Вот так, малыш, вот так. Ну что ты, мой золотой, не капризничай. Ну что ты обижаешься? Я очень аккуратно, только уберу ненужное…». Казалось, что в нем она реализовала всю заботу, на которую только была способна.
Со временем все плодовые деревья в саду погибли: одних одолели болезни, другие пали жертвами жуков-короедов. И пока рабочие спиливали их и выкорчевывали пни, она умилялась своему бонсаю. Она поставила его на подоконник, и со второго этажа они вместе наблюдали за этой казнью: «Смотри, малыш, эти великаны не стоят даже твоего листочка. Ни одной твоей веточки. И что толку от их могучих ветвей? Забавно, правда? Давай я тебя лучше покормлю. Мы уже давно тебя не удобряли».
* * *
Миру устраивало то, что они с Марком жили в крохотной квартирке в центре города, вдали от свекрови и тем более от отчего дома.
Марк был спокойным человеком: никогда не повышал голос, любил научную фантастику и эзотерическую литературу. Странные предпочтения, на взгляд Миры, и все же хорошо, что у них есть что-то общее – интерес к книгам. Каждый раз во время их непродолжительной близости, Мира зажмуривала глаза – как детстве, когда ждала порки. Отец частенько начинал этот ритуал с того, что приводил ее в спальню, открывал дверцу шкафа и рассматривал висящие на перекладине ремни. Он выбирал один из них, складывал его пополам, держась за два конца, и вдруг резко разводил руки: рождался хлесткий звук шлепка. Отец предвкушал наказание и заставлял Миру предвкушать страх боли, что было хуже самой боли. Она зажмуривалась так сильно, как только могла, чтобы перед глазами начали проплывать белые узоры: когда она их откроет, узоры сменятся роем черных точек, которые вскоре исчезнут, и тогда…
В противоположность отцу Марк не был жестоким, грубым или даже настойчивым, вообще вполне терпимым. Вечерами он начинал зачитывать ей отрывки из книг, и Мира понимала, к чему дело клонится. Так выглядели его ухаживания, предвещая брачный танец. Лежа в постели, Мира размышляла над смыслом супружеской близости, да и вообще интимной близости, если мужчина неизбежно получает удовольствие, а женщина – совсем не обязательно. И все же она терпеливо ждала и даже постанывала ради приличия, пока Марк совершал поступательные движения. Мира думала о том дне, когда она почувствует, что хочет ребенка. Наверное, в этом и заключается суть семьи? Они даже договорились с Марком о том, какое слово Мира произнесет, когда будет готова. И она ждала.
Так прошла весна, и наступило лето. Мать Миры при каждой встрече задавала немой вопрос: «Ну что? Ты уже беременна?» – и на отрицательный ответ с грустью в глазах качала головой. Однажды увидев их безмолвный диалог, отец ухмыльнулся: «Кому нужна бесплодная корова? Если только родителям. Так ведь, дочь?» Эта фраза вызвала у Миры волну тошноты, засела в голове и пульсировала мерзким отголоском где-то в животе. Пока они с Марком возвращались домой, Мира молчала и думала о том, что будет, если она не забеременеет. Вдруг Марк откажется от их союза, и что тогда? Вернуться домой она не могла. Зациклившись на этой мысли, Мира стала читать тематическую литературу, погрузившись в нее с головой. Теперь на ее пути постоянно попадались беременные женщины и счастливые пары с детскими колясками. И если раньше она не обращала на них внимания, то сейчас ее по-своему умиляли эти мамочки с младенцами, крохотными созданиями, которые так нуждались в любви и заботе.
Однажды во время их близости Мира в первый и последний раз в жизни почувствовала, как внутри нее открылось нечто прохожее на врата, куда нужно было следовать немедленно, и она, повинуясь этому зову, открыла глаза, посмотрела на Марка и отчетливо произнесла: «Сейчас».
– Ты уверена?
– Сейчас, – повторила Мира и снова зажмурилась.
Погружаясь в состояние блаженства, Марк замер и впервые простонал в голос, а не просто окаменел в гримасе наслаждения. Услышав его стон, Мира почувствовала, как где-то там, глубоко внутри нее запульсировало удовольствие, впуская в себя новую жизнь.
Был июнь. Все цвело, и Мира тоже зацвела. Под предлогом беременности она прекратила эти, по ее словам, «бессмысленные встречи». Марк был не против. Он вообще никогда не был против и никогда не настаивал.
Счастливая Мира провела в библиотеке всю беременность, ходила на работу и с удовольствием засиживалась там допоздна, но теперь не из страха вернуться домой, а потому, что зачитывалась любимыми книгами. Теперь ее никто не унижал и не контролировал. Напротив, Марк и сам был рад одиночеству, тоже много читал, но любил делать это дома, сидя в своем кресле. Впрочем, вечерами он продолжал встречать Миру с работы, все так же шел рядом и почти не задавал вопросов, размышляя о чем-то своем.
* * *
Зима в тот год выдалась почти суровой, что случалось раз в столетие, и длилась дольше обычного. Как правило, в начале марта уже зацветали подснежники, но сейчас весна где-то задержалась, неторопливо готовясь к своему выходу. И город замер в ожидании любимого праздника. Его отмечали дарением друг другу подснежников. Но никто не срывал их и даже не выращивал на продажу. Люди сами их плели, шили, рисовали, лепили, вырезали из бумаги, скручивали из салфеток, отдавая дань традиции.
Марта родилась в чудесный день, когда появились первые подснежники и наконец наступила весна. «Конечно, Марта! Кто же еще?» – умилялся весь роддом.
Мира бесконечно радовалась подарку судьбы. Монограмма «МММ», которая Марку тоже нравилась, получила обновление. Появился союз трех «М», в который Мира поверила всем сердцем. Марта, Мира, Марк.
Марк зашел в палату. Мира была обессилена, но, улыбаясь, произнесла:
– У нас дочь…
– И такая красавица! – с восхищением произнесла медсестра, передавая ему в руки младенца.
Взглянув на дочь, Марк удивился: на него смотрели глаза его матери. Большие, зеленые, почти его глаза, только с вкраплениями желтых пятнышек на радужке, напоминающие звездочки.
– Какие-то космические глаза, – сказал он и улыбнулся. – Ну, привет, Марта. Мы тебя ждали.
Медсестры демонстрировали ее как эталонного ребенка, девочку с огромными изумрудными глазами и белоснежной кожей. Здоровая, без единого изъяна, она сама была похожа на подснежник, обожаемый всеми символ города. Была, пожалуй, лишь одна странность – взгляд, слишком проникновенный и осознанный для новорожденной, почти пугающий.
* * *
Со временем Марк стал участвовать в быту, с удовольствием помогал Мире, и вообще проявился как очень отзывчивый человек. Без долгих раздумий он откликался на просьбы и делал все, что было в его силах, как для близких, так и для малознакомых людей.
В выходные он посвящал чтению все свободное время – за исключением тех дней, когда они всей семьей навещали его мать в пригороде. Мира была не против, да и Марта любила бывать в доме Бабули. Особенно ей нравился сад, где она могла часами возиться в траве, играть с жучками и где висел большой цветной гамак, похожий на свернувшуюся радугу, – уютное полотно, в котором можно было лежать и смотреть на проплывающие облака, слушая шелест окружающего леса. Гамак висел на Виноградной арке – металлическом каркасе, увитом диким виноградом. Солнце всегда покрывало бликами это зеленое пространство, и Марта проводила там по многу часов. В младенчестве ее укачивали в этом гамаке, а став постарше, она сама заворачивалась в него как в кокон, оставляя непокрытой только голову, тожественно провозглашая: «Я – гусеничка!»
Марк раскачивал эту колыбель, отчего глаза дочери светились счастьем, и, все еще не выговаривая букву «р», она кричала в восторге на весь сад:
– Мама, я навейху! Я высоко! Я – с папой! Смотйи! – Бралась руками за края и махала большими радужными крыльями гамака: – Я уже бабочка!
– Будь осторожна, моя птичка! – отвечала ей Мира.
– Держись крепче, гусеничка, – улыбался Марк.
Пожалуй, это было одно из самых серьезных разногласий за все время их совместной жизни: Мира называла Марту «птичкой», а Марк – «гусеничкой», что, по мнению Миры, противоречило самой природе.
– Птичка ест гусеничку! – возмущалась она.
– Хорошо, Мира. Не шуми, – примирительно отвечал ей Марк.
Все же они были взрослыми интеллигентными людьми, которые всегда могли договориться.
* * *
Когда они приезжали в дом Бабули, Марта со всех ног неслась к ней и, падая в объятья, произносила: «Скучилась?» На что Бабуля, ставя ее обратно на ноги, произносила:
– Соблаговоли для начала поздороваться. Где твой реверанс?
Марта очень любила эту игру, тут же хватала полы платья и, игриво улыбаясь, склонялась перед Бабулей. И хоть та улыбчивой не была, Марте было достаточно блеска в ее глазах и ответного кивка.
– Хорошо, а теперь представься. Как тебя зовут?
– Майта!
– Скажи: Марта. Ррррррр…
– Йййййййййй…
Бабуля была недовольна, но Марту это не смущало.
– Мойно я пойду туда? – показывала Марта в сторону столовой, где в хрустальной вазочке всегда лежали ее любимые леденцы.
– А вежливость? Что я тебе говорила? О чем для начала можно завести нейтральный разговор с человеком?
– Сегодня дойдик! – бойко отвечала Марта.
– Нет, сегодня как раз солнце, и не надо так кричать. Пожалуйста, будь сдержаннее. Ты же не в деревне!
Но Марта уже неслась к обеденному столу, на котором, как правило, лежали ее любимые леденцы, и кричала оттуда что было сил:
– Мойно сосалку?
А Бабуля закатывала глаза, будто ее пронзала боль.
– Сколько раз тебе говорить, Марта? Нет такого слова «сосалка»! Есть мон-пан-сье!
Пока Марта с наслаждением посасывала конфетку, она честно пыталась произнести это странное слово, которое совсем не было похоже на вкусный леденец. Зато когда у нее получилось, она стала так называть бабушку – Бабуля Монпансье, уверенная в том, что это не иначе как титул высокопоставленной персоны, ведь Бабуля именно такая.
Но Марта не спешила учить правильные слова и фразы. Вместо «Я тебя люблю» она говорила «Я тебя лю-лю» и с утра до вечера напевала всему, что ее окружало, даже цветочкам на обоях и кухонным ножам: «Я тебя лю-лю-ю-ю…». И при этом расхаживала по дому, натянув на голову колготки, потому что так создавалась видимость длинных кос, о которых Марта мечтала.
Швабда – свадьба, чипихаха – черепаха, лякака – лошадка, черливый – червивый, жукашки – объединенные букашки и жуки: у Марты был свой словарь, который хорошо знали родители и которому умилялись другие взрослые. Марта любила повторять разные фразы, чаще всего не понимая их смысл, зато в точности передавая интонацию, с которой их произносили. Выглядело это довольно странно: милая девочка менялась в лице, глаза «стекленели», и она, например, произносила: «Я сказал, денег нет! Что ты хочешь?!» Однажды Марта взмолилась: «Не надо! Прошу, не надо!» – а через мгновение как ни в чем не бывало продолжала играть. «Она эти фразы просто поет», – со знанием дела говорила Бабуля, которая всю жизнь пела романсы.
Марта никогда не могла или не хотела объяснить, где услышала то или иное выражение. Марк был уверен, что по большей части дочь их выдумывает, однако у Миры не было сомнений, откуда они брались. Она поняла это после очередной поездки к своим родителям. Отец, дав оплеуху маме, обычно приговаривал: «Вот тебе!» Марта произнесла слово «Вот» как «Вад», и, сказанная много раз подряд, эта фраза превратилась в указание: «Тебе – в ад!»
Услышав это, Бабуля вздрогнула:
– Господь милосердный, чему вы ее там учите?
– Надо же как-то приобщать ребенка к религии, – отшутился Марк.
– Какой моветон! Но если ребенок одержим, то может покрестить ее на всякий случай? Не вызывать же экзорциста.
– Тебе виднее, мама, – ехидничал Марк.
– По крайней мере, можно не возить ее туда, где она набирается такой гадости.
* * *
Мира редко привозила ребенка к своим родителям, причем не только потому, что ненавидела отца, но и из страха снова в чем-то провиниться. А еще больше она боялась, что когда-нибудь провинится и Марта. Марк не догадывался о ее страхах, и всегда настаивал на поездке, хотя бы раз в месяц.
– Я не понимаю, Мира, это же твои родители.
– Знаю.
– Они тоже хотят видеть внучку, разве нет?
