скачать книгу бесплатно
Вошедший в поговорку гость с Марса, я думаю, счел бы странным, что в столь многообещающей области психологии индивидуальности проделана столь скудная работа. Он бы сказал земному психологу: «Человеческая природа на вашей планете бесконечно разнообразна. Нет двух одинаковых людей. Признавая на словах это утверждение, вы немедленно отбрасываете его. Более того, внутренняя структурная организация людей – одних и других – может быть гораздо проще и доступнее, чем вы думаете. Почему бы не взять предлагаемые природой различия и не следовать им? Даже при условии, что природу на низших уровнях ее организации отличает единообразие – образующие тело химические элементы идентичны, – на более высоких уровнях, где работают психологи, искомые вами единицы далеко не единообразны. Ребенок, только начавший свой жизненный путь, на основе своей уникальной наследственности и специфического окружения будет формировать узловые точки своего роста, фокусы научения, направления развития, которые с годами будут становиться все более уникальными. И не посмеетесь ли вы над собой, когда обнаружите этот элементарный факт? И потом, быть может, вы станете искать свои единицы там, где вы и должны их искать, – в каждой развивающейся жизни».
Я смею надеяться, что мы обратим внимание на замечание гостя с Марса. Мы не сделали этого до сих пор, конечно, из-за распространенного предубеждения, что наука вообще не может заниматься индивидуальными случаями, за исключением того, когда они служат примерами общих законов или демонстрируют единую структуру. Философы средних веков чувствовали так же, их догмой было: scientia non est individuorum. Но не является ли определение науки в лучшем случае делом произвольным, а в худшем – одним из идолов пещеры?[68 - Идолы пещеры (Ф. Бэкон) – одна из разновидностей привычек ума, приводящих к заблуждениям, а именно личные суеверия исследователя.]
Резюме
В интересах дальнейших исследований позвольте мне резюмировать мои основные положения. Поиск единиц, составляющих мотивацию и образующих личность, является очень древним. Ощутимый прогресс стал появляться только одно-два поколения назад. Однако в течение последних лет мы увидели приводящую нас в замешательство совокупность подходов, многие из которых были свежими и творческими, что привело к гораздо большему количеству измеренных аспектов, чем кто-либо способен подсчитать. В первом приближении эти многие тысячи номотетических единиц распадаются на десять классов: интеллектуальные способности, синдромы темперамента, бессознательные мотивы, социальные установки, познавательные схемы, интересы и ценности, экспрессивные черты, стилистические черты, патологические тенденции и факторные кластеры, которые нелегко отнести к другим девяти основным категориям. Естественно, некоторые исследователи предлагают единицы, комбинирующие два или больше из этих классов. Хотя я могу предположить, что встречаются весьма рьяные сторонники определенных категорий (назовем здесь не в меру усердное использование проективных тестов для выявления бессознательных мотивов и чрезмерное пристрастие к факторным единицам), тем не менее я не хотел бы разубеждать исследователей в ценности любого из этих десяти направлений.
Мы должны принять тот факт, что до сих пор не было достигнуто полного согласия. Похоже, что каждый специалист имеет свои любимые единицы и использует любимую батарею диагностических средств. Но еще рано отчаиваться. Я надеюсь, что нынешнее отсутствие согласия приведет не к разочарованию, а к непрерывному и благотворному экспериментированию. Основой для продолжения прогресса является твердая убежденность в «объективной реальности» личностной и мотивационной систем. Нас не должен сдерживать тот факт, что искомые нами единицы невидимы. Не должны мы и поддаваться разрушительному скептицизму некоторых экстремистски настроенных методологов, считающих весь этот поиск химеричным. Наконец, признавая разнообразие искомых структур, вызванное изменяющимися внешними ситуациями и непрерывным внутренним развитием, мы должны включить этот факт в свои конструкции и теорию, не отказываясь от убеждения в существовании достаточно стабильных личностных и мотивационных структур.
Таково, вкратце, нынешнее положение дел с номотетически ориентированной диагностикой, как я его вижу. Но, помимо этого, я считаю, что нам следует обратиться к более свежим возможностям, коренящимся в усовершенствованном идеографическом анализе. Нас не должны сдерживать предвзятые идеи о том, что? пристало и что? не пристало делать науке. Покорители Эвереста не позволили священным коровам, которых они встретили на улицах Дарджилинга, задержать себя. Мы тоже не должны этого позволять. Но, быть может, цель перед нами не столь грозна, как Эверест. Она может оказаться лишь такой же высокой, широкой и человечной, как сама личность Гражданина Джона, который, в конце концов, наш старый и хорошо знакомый друг.
Открытая система в теории личности[69 - Это эссе, написанное по предложению Отделения личности и социальной психологии Американской психологической ассоциации, прозвучало на XIV Ежегодном собрании Отделения в Цинциннати в сентябре 1959 г. и было затем опубликовано в Journal of Abnormal and Social Psychology. (1960). Печатается по изданию: Allport G. Personality and Social Encounter: Selected essays. Chicago: University of Chicago Press, 1960. P. 39–54.]
Наша наука развивается неравномерно, в основном подгоняемая модой. Среднюю продолжительность господства модного течения я оцениваю примерно в десять лет. Теория инстинктов Мак-Дугалла господствовала с 1908 примерно до 1920 года. Бихевиоризм Уотсона доминировал на сцене следующее десятилетие. Затем власть приняла иерархия привычек, потом – теория поля, а сейчас – феноменология. Думается, мы никогда не находим решения наших проблем и не исчерпываем наши понятия; мы просто устаем от них.
В настоящее время модно исследовать такие явления как установка на реакцию, кодирование, сенсорная депривация и восприятие людей, говорить на языке теории систем – тема, к которой мы скоро вернемся. Десять лет назад мода требовала групповой динамики, шкал Гуттмана и исследований неприятных качеств авторитарной личности. Двадцать лет назад это были фрустрация – агрессия, шкала Терстона и национальная этика. В наше время мы с некоторым испугом наблюдаем частичное затмение психоанализа экзистенциализмом. И так далее. К счастью, большинство модных течений оставляют богатое полезное наследство.
Мода имеет как забавную сторону, так и серьезную. Мы можем улыбаться над способом, которым трансформируются «бородатые» проблемы: устав от «внушаемости», мы делаем новую «прическу» под названием «убеждаемость». Нас возбуждает современная этология, и нас же беспокоит воспоминание о том, что сто лет назад Джон Стюарт Милль предложил этот термин для обозначения новой науки о человеческом характере. Нам нравится неврологическое понятие «шлюзов», при этом нам удобно забыть о том, что американский функционализм всегда твердо придерживался господства общих психических установок над специфическими. Нас привлекает подкрепление, но не вечные дебаты по поводу гедонизма. Мы отбрасываем проблему свободы ради «моментов выбора»: мы избегаем проблему души и тела, но следуем моде, говоря о «моделях мозга»; мы находим, что старое вино вкуснее из новых бутылок.
Проблема поворачивается серьезной стороной, когда мы и наши студенты забываем, что вино действительно старое. Просматривая свежий номер «Журнала аномальной и социальной психологии» (Journal of Abnormal and Social Psychology), я обнаружил, что в 21 статье, написанной американскими психологами, 90 % ссылок сделано на публикации последних десяти лет, хотя у большинства исследуемых ими проблем седые бороды. В том же номере журнала три европейских автора дают 50 % ссылок на работы до 1949 года. Я не знаю, что это доказывает, за исключением того, что европейские авторы родились не вчера. Удивительно ли, что наши выпускники, читая журналы, делают вывод, что литература старше десяти лет бесполезна, и ею можно спокойно пренебречь? На недавнем экзамене кандидата на докторскую степень спросили, как его диссертация о физиологических и психологических условиях стресса связана с проблемой души и тела. Он признался, что никогда не слышал об этой проблеме. Другой студент сказал, что все, что он знает о Томасе Гоббсе, – это то, что он утонул на «Левиафане», когда тот налетел на айсберг в 1912 году.
Психолингвистические мелочи
Окна, выходящие в прошлое, почти совсем закрыты у нас ставнями, но мы гордимся (и по праву) нашим развитием после второй мировой войны. Среди многих удач – возрождение психолингвистики. (Однако даже здесь я не могу удержаться от замечания, что ныне много обсуждаемая гипотеза Уорфа была старой еще во времена Вундта, Есперсена и Сепира.) Как бы то ни было, я предпошлю моему обсуждению открытых систем в теории личности грубый уорфианский анализ нашего собственного словаря. Мое исследование (в котором мне помогал Стэнли Плог) слишком поверхностно, чтобы лечь в основание детального отчета.
Вкратце: мы исследовали частоту префиксов re- и pro- в психологическом языке. Наша гипотеза состояла а том, что слова с re-, обозначающие повторность, пассивность, податливость и управляемость, будут гораздо более распространенными, чем сложные слова с pro-, обозначающие будущее, намерение, движение вперед. Наш материал состоял из подборки указателей «Psychological abstracts», собранных по пятилетним интервалам за последние 30 лет, а также всех терминов с этими префиксами из «Психиатрического словаря» Хинзи и Шацки (Hinsie, Shatzky. Psychiatric dictionary) и «Психологического словаря» Инглиш и Инглиш (English, English. Psychological dictionary). Кроме того, мы сделали случайную выборку страниц из пяти современных психологических журналов. При объединении этих источников оказалось, что слов с re- почти в пять раз больше, чем слов с pro-.
Но, конечно, не все сложные слова релевантны нашим целям. Искомого нами оттенка не имеют понятия reference, relationship, reticular, report [ссылка, взаимоотношения, ретикулярный, отчет], а также probability, process, propaganda [вероятность, процесс, пропаганда]. Наша мысль становится яснее, если учесть, что слова реакция и реактивный встречаются сотни раз, а понятия проакция и проактивный только однажды – в «Psychological dictionary», несмотря на то, что Гарри Мюррей пытался ввести эти слова в психологическое употребление.
Но даже если мы попытаемся более строго кодировать этот лексический материал, учитывая только те понятия, которые явно подразумевают реакцию, с одной стороны, и проакцию или прогрессивное программирование поведения – с другой, мы также обнаруживаем соотношение примерно 5: 1. Другими словами, наш словарный запас в пять раз богаче понятиями типа reaction, response, reinforcement, reflex, respondent, retroaction, recognition, regression, reminiscence [реакция, ответ, поощрение, рефлекс, респондент, обратное действие, узнавание, регрессия, подавление, реминисценция], чем понятиями типа production, proceeding, proficiency, problem-solving, propriate, programming [продукция, процедура, опытность, решение проблем, подходящий, программирование]. Это что касается количества разных слов с этими префиксами. Диспропорция еще более поразительна, если мы обратим внимание на то, что четыре понятия – reflex, reaction, response, retention [рефлекс, реакция, ответ, сохранение] – вместе используются в сто раз чаще, чем любое отдельное слово с pro-, за исключением problem-solving и projective [решение проблем и проективный], причем, я думаю, последнее понятие обычно используется в реактивном смысле.
Слабости этого исследования очевидны. Не все понятия, имеющие оттенок спонтанного, ориентированного на будущее поведения, начинаются с pro. Можно вспомнить expectancy, intention, purpose [ожидание, намерение, цель]. Но и не все понятия, имеющие оттенок пассивного реагирования или ссылку на прошедшее время, начинаются с re. Можно вспомнить coding, traces, input – output [кодирование, следы, вход – выход] и т. п. Но, хотя наш анализ оставляет желать много лучшего, он готовит почву для нашей критики теории личности на языке систем. Связующим эти вещи звеном выступает вопрос, есть ли у нас вербальные, а значит, концептуальные инструменты для создания науки об изменениях, росте, будущем и возможностях, или доступный нам технический лексикон привязывает нас к науке о реакциях и регрессии. Доступный нам словарь способен охарактеризовать в большей степени развитие личности от ее прошлого до сегодняшнего дня, чем перспективы ее развития, начиная с нынешнего момента.
Понятие системы
Еще одно-два поколения назад наука, включая психологию, была занята тем, что можно было бы назвать «дезорганизованной сложностью». Естественные науки изучали тот или иной фрагмент природы; психологи исследовали тот или иной фрагмент опыта или поведения. Проблема их взаимосвязи, хотя и признавалась, не становилась темой прямых изысканий.
То, что называют теорией систем сегодня, по крайней мере в психологии, является продуктом относительно новой организмической концепции, отраженной в работах фон Берталанфи и Гольдштейна, а также в определенных аспектах гештальтпсихологии. Теория систем противостоит простым теориям реакций, где считается, что виртуальный автомат должен дискретно отвечать на стимулы, как если бы они были монетками, брошенными в щель автомата. В психологии растет интерес к теории систем, хотя, быть может, не так быстро, как в других науках.
Сейчас система – любая система – определяется просто как комплекс элементов в их взаимодействии. Бриджмен, как можно было ожидать от операциониста, включает в свое определение намек на метод. Он пишет, что система – «…изолированное огороженное место, в котором все измерения того, что происходит в системе, какие могут быть сделаны, каким-то образом коррелируют между собой»[70 - Bridgman P. W. The way things are. Cambridge: Harvard University Press, 1959. P. 188.].
Системы могут быть разделены на закрытые и открытые. Закрытая система определяется как система, не принимающая материи извне и, следовательно, подверженная энтропии согласно второму закону термодинамики. Хотя некоторая внешняя энергия, например изменения температуры и ветра, может воздействовать на закрытую систему, она не обладает восстановительными свойствами и не взаимодействует с окружением; подобно гниющему мосту, она погружается в состояние термодинамического равновесия.
Некоторые авторы, такие как фон Берталанфи[71 - Von Bertalanffy L. Theoretical models in biology and psychology // Ed. by D. Krech, G. S. Klein. Theoretical models and personality theory. Durham (N. C.): Duke University Press, 1952.], Брунсвик[72 - Brunswik E. The conceptual framework of psychology // International Encyclopedia of Unified Science. Chicago: University of Chicago Press, 1955. Vol. I. №. 10.] и Пумпиан-Миндлин[73 - Pumpian-Mindlin E. Propositions concerning energetic-economic aspects of libido theory // Annales of New York Academy of Sciences. 1959. Vol. 76. P. 1038–1052.], говорили (или подразумевали), что определенные теории психологии и личности оперируют концепцией закрытых систем. Но, по-моему, они слишком далеко заходят в своей критике. Лучше оставим закрытые системы физике, которой они и принадлежат (хотя даже здесь стоит вопрос, не показывает ли в конце концов эйнштейнова формула превращения материи в энергию бесполезность постулирования закрытой системы даже в физике). В любом случае, лучше считать, что все живые организмы носят характер открытых систем. Я сомневаюсь, что во всем диапазоне теорий личности мы найдем хоть одного защитника подлинно закрытой системы. В то же время нынешние теории действительно широко различаются по степени открытости, которую они приписывают системе личности.
Перебрав разные определения открытых систем, мы можем свести вместе четыре критерия: 1) У них есть вход и выход материи и энергии. 2) Им присущи достижение и поддержание устойчивых (гомеостатических) состояний, так что вторжение внешней энергии серьезно не разрушает внутреннюю форму и порядок. 3) В них обычно со временем происходит увеличение порядка по причине возрастания сложности и дифференциации частей. 4) Наконец, по крайней мере на человеческом уровне, у них есть не просто вход и выход материи и энергии, а экстенсивное трансакционное взаимодействие с окружением[74 - Определение фон Берталанфи отчетливо признает первые два критерия наличествующими у всех живых организмов. Он говорит, что живой организм – это открытая система, которая постоянно отдает материю во внешний мир и принимает материю из него, оставаясь в процессе этого постоянного обмена в стабильном состоянии, либо приближаясь к такому стабильному состоянию через «вариации во времени» (Von Bertalanffy K.Problems of life. N. Y.: Wiley, 1952. P. 125). Но в другом месте мы находим у него принятие и других критериев (Ibidem. P. 145; Von Bertalanffy L. Theoretical models in biology and psychology // Theoretical models and personality theory?/?Ed. by D. Krech, G. S. Klein. Durham (N. C.): Duke University Press, 1952. P. 34).].
Хотя все наши теории рассматривают личность как систему в некотором смысле открытую, их довольно хорошо можно классифицировать в соответствии с варьирующим акцентом, который они ставят на каждый из этих критериев, и в соответствии с тем, сколько критериев они принимают.
Критерий 1
Рассмотрим первый критерий: обмен материей и энергией. Теория стимула – реакции в ее самой чистой форме абсолютизирует этот критерий, фактически пренебрегая всеми остальными. По существу, она говорит, что стимул входит, а реакция испускается. Конечно, система имеет механизм суммирования, хранения и отсрочки, но выход прямо соответствует входу. Нам следует исследовать только два полюса – стимула и реакции – при минимальной заботе о промежуточных процессах. Методологический позитивизм идет на один шаг дальше, говоря по существу, что нам вообще не нужно понятие личности. Мы фокусируем внимание на своих собственных измеримых манипуляциях на входе и на измеримых манипуляциях на выходе. Таким образом, личность испаряется в тумане метода.
Критерий 2
Требование устойчивых состояний открытых систем столь широко принято в теории личности, что почти не требует обсуждения. Удовлетворение потребностей, снижение напряжения и поддержание равновесия – в большинстве теорий это составляет базовую формулу динамики личности. Некоторые авторы, такие как Стэгнер[75 - Stagner R. Homeostasis as a unifying concept in personality theory // Psychological Review. 1951. Vol.?58. P. 5–17.] и Маурер, рассматривают эту формулу как логически соответствующую описанию Кэнноном[76 - Cannon W. В. The wisdom of the body. N. Y.: Norton, 1932.] гомеостаза[77 - В недавней рецензии на книгу Р. Вудвортса «Динамика поведения», Г. Маурер (Mowrer H. S. A cognitive theory of dynamics // Contemporary Psychology. 1959. Vol. 4. P. 129–133) активно защищает теорию гомеостаза. Его шокирует, что старейшина американских психологов Роберт Вудвортс занял четкую позицию против теории «первичности потребности» в пользу того, что он называет теорией «первичности поведения» (Woodworth R. Dynamics of behavior. N. Y.: Holt, 1958). Не касаясь здесь подробно достоинств его аргументации, подчеркнем прямую связь с обсуждаемой нами проблемой. Первичность потребностей, которую Маурер называет «гомеостатической» теорией, не выходит за рамки двух первых приведенных нами критериев открытой системы. Вудвортс, настаивая, что контакт с окружением и овладение им составляют универсальную основу мотивации, вводит тем самым дополнительные критерии.]. Сложное приспособительное поведение человека – это просто расширение принципа, участвующего в температурной регуляции, балансе объема крови, содержания сахара и т. п. при изменениях окружающей среды. Верно, что Точ и Хасторф[78 - Toch H. H., Hastorf A. H. Homeostasis in psychology // Psychiatry. 1955. Vol. 18. P. 81–91.] предостерегали от чрезмерного расширения понятия гомеостаза в теории личности. Лично я сомневаюсь, что Кэннон одобрил бы такое расширение, для него ценность гомеостаза заключена в способности освободить человека для того, что он назвал «…бесценными вещами не первой необходимости» в жизни[79 - Cannon W. В. Op. cit. P. 323.]. Когда достигнуто биологическое равновесие, бесценные вещи не первой необходимости берут верх и образуют остов человеческой активности. Как бы то ни было, большинство нынешних теорий ясно рассматривают личность как modus operandi[80 - Cпособ действия (лат.).] для восстановления устойчивого состояния.
Психоаналитические теории относятся к теориям именно такого рода. Согласно Фрейду, эго старается установить баланс между тремя «тиранами»: ид, суперэго и внешним окружением. Аналогично, так называемый механизм эго-защиты прежде всего поддерживает устойчивое состояние. Даже невроз имеет такую же базовую приспособительную функцию[81 - Когда мы говорим о «функции» невроза, нам напоминают о множестве теорий «функционализма» в современной психологии и социальной науке. Однако благодаря тому, что этот ярлык, как показал Мертон (Merton R. K. Social theory and social structure, rev. ed. Glencoe (Ill.): The Free Press, 1957. Ch. 1), включает в себя очень многое, мы можем спокойно сказать, что функционализм всегда подчеркивает пользу данной активности для сохранения устойчивого состояния личности или социокультурной системы. Коротко говоря, «функциональные» теории подчеркивают сохранение имеющегося направления, почти не оставляя места для отклонения от него или изменения.].
Подведем итоги. Большинство нынешних теорий личности полностью принимают во внимание два требования открытых систем. Они допускают взаимообмен материей и энергией и признают тенденцию организма поддерживать четкую организацию элементов в устойчивом состоянии. Таким образом, они подчеркивают стабильность, а не развитие, постоянство, а не изменение, «уменьшение неопределенности» (теория информации) и «кодирование» (когнитивная теория), а не творчество. Короче, они делают акцент на бытии, а не на становлении. Таким образом, большинство теорий личности являются биологизаторскими в том смысле, что они предписывают личности только те две черты открытой системы, которые явно присутствуют у всех живых организмов.
Однако есть два дополнительных критерия, иногда упоминаемых, но редко подчеркиваемых самими биологизаторами, и также пренебрегаемых большинством нынешних теорий личности.
Трансатлантическая перспектива
Прежде чем исследовать третий критерий, который привлекает внимание к тенденции открытых систем увеличивать степень своей упорядоченности, давайте взглянем на нашу нынешнюю теоретическую ситуацию в кросс-культурной перспективе. В США нашу специфическую область исследований давно называют «поведенческой наукой» (ярлык, ныне прочно приклеенный к нам миллионами Форда). Смысловой оттенок этого термина предполагает, что мы занимаемся полузакрытыми системами. Уже по самому своему названию специалист поведенческой науки оказывается обязан изучать человека скорее в терминах поведения, чем в терминах переживаний, скорее в понятиях математического пространства и физического времени, чем в понятиях экзистенциального пространства и времени; более с точки зрения реакций, чем с точки зрения программирования; более в терминах снижения напряжения, чем увеличения его; больше в понятиях реактивности, чем проактивности.
Теперь давайте на минутку перешагнем через наш культурный частокол и послушаем древнюю индийскую мудрость. Индусы говорят, что у большинства людей есть четыре центральных желания. До некоторой степени, хотя очень приблизительно, они соответствуют жизненным стадиям развития. Первое желание – удовольствие – условие, полностью широко признаваемое в наших западных теориях снижения напряжения, подкрепления, либидо, потребностей. Второе желание – желание успеха – также полностью признается и изучается в наших исследованиях власти, статуса, лидерства, маскулинности и потребности в достижении. Третье желание – стремление выполнить свой долг и нести свою ответственность (Бисмарк, а не индусы, сказал: «В этом мире мы находимся не для удовольствия, а для исполнения нашего проклятого долга»). Здесь наши западные исследования начинают увядать: за исключением нескольких бледных исследований связи родительских наказаний с развитием детской совести мы мало что можем предложить по «мотиву долга». Совесть мы склонны рассматривать как реактивный ответ на интернализованное наказание, смешивая, таким образом, прошлые выученные «долженствования» с «обязательствами», участвующими в программировании нашего будущего[82 - Allport G. W. Becoming: basic considerations for a psychology of personality. New Haven: Yale University Press, 1955. P. 68–74. <Наст. изд. С. 166–216.>]. Наконец, индусы говорят нам, что многим людям надоедают все эти три мотива, и они интенсивно стремятся к такому уровню понимания философского или религиозного смысла, который освободит их от удовольствия, успеха и долга[83 - Smith H. The religions of man. N. Y.: Harper, 1958; N. Y.: Mentor, 1959.]. (Нужно ли указывать на то, что большинство западных теорий личности рассматривает религиозное стремление в реактивных терминах – как средство ухода, не отличающееся по своему типу от суицида, алкоголизма и невроза?)
Теперь возвратимся из Индии в современную Вену и встретимся с экзистенциалистской школой логотерапии. Ее основатель – Виктор Франкл – подчеркивает прежде всего центральное место долга и смысла, тех же двух мотивов, которые выше всего ставят в своей иерархии желаний индусы. Франкл пришел к своей позиции после долгого мучительного заключения в нацистском концлагере, где жизнь узников была сведена к элементарному существованию[84 - Frankl V. E. From death camp to existentialism. Boston: Beacon, 1959.]. Что нужно человеку в таких невыносимых условиях, чего он хочет? Об удовольствии и успехе не идет и речи. Человек хочет знать смысл своих страданий и то, как в качестве ответственного существа он должен себя вести. Совершить ли самоубийство? Если да – почему, если нет – почему нет? Поиски смысла становятся главенствующими.
Франкл осознает, что его выстраданная теория мотивации сильно отличается от большинства американских теорий, и указывает на значение этого факта для психотерапии. Он особо критикует принцип гомеостаза, подразумевающий, что личность является квазизакрытой системой[85 - Frankl V. E. Das homeostatische Prinzip und die dynamische Psychologie // Zeitschrift f?r Psychotherapie und Medizinische Psychologie. 1959. 9. Bd. S. 41–47.]. Подстраиваться к внутренней адаптации невротика или считать, что он вернет себе здоровье, перетасовывая свои воспоминания, защиты или условные рефлексы, обычно саморазрушительно. Во многих случаев неврозов только полный прорыв к новым горизонтам может все изменить.
И индийская психология, и логотерапия далеки от пренебрежения ролью удовольствия и успеха для личности. Франкл и не отказывается от добытых с большим трудом успехов, отраженных в психоаналитической теории и теории потребностей. Он просто говорит, что при исследовании или лечении человека мы часто обнаруживаем неадекватность этих по существу гомеостатических формулировок. Человек обычно хочет знать, почему и для чего. Другим биологическим системам это не свойственно; лишь человек выделяется гораздо большей степенью открытости, чем любая другая живая система.
Критерий 3
Возвращаясь теперь к нашему основному тезису, мы встречаем немало теорий, подчеркивающих тенденцию человеческой личности выходить за пределы устойчивых состояний и стремиться к увеличению и развитию внутренней упорядоченности пусть даже ценой значительного нарушения равновесия.
Я не могу исследовать их все или перечислить всех соответствующих авторов. Можно было бы начать с проактивного чувства заботы о самом себе, которое Мак-Дугалл рассматривал как организующее все виды поведения посредством своего рода «проспективной памяти», если использовать подходящий термин Гудди[86 - Gooddy W. Two directions of memory // Journal of Individual Psychology. 1959. Vol. 15. P. 83–88.]. Не слишком отличается от этого тот акцент, который Комбз и Снигг ставят на расширении феноменологического поля. Мы можем добавить понятие самоактуализации, которая, по Гольдштейну, стремится увеличивать порядок в личности, а также теорию мотивов роста Маслоу, дополняющих мотивы нужды. Можно вспомнить принцип индивидуации Юнга, ведущий к обретению самости – никогда не достижимой цели. Некоторые теории, в том числе теории Бартлетта и Кэнтрила, основной упор делают на «стремление к смыслу». Сюда относятся некоторые направления пост-фрейдовской «эго-психологии»[87 - Э. Пумпиан-Миндлин пишет: «Фокусирование клинического психоанализа на эго-психологии является прямым следствием перехода от закрытой системы к открытой» (Pumpian-Mindlin E. Op. cit. P. 1051).]. Так же поступает и экзистенциализм, признавая потребность в смысле и ценность обязательства. (Нейрохирург Харви Кашинг имел в виду открытые системы, говоря: «Единственный способ выжить – это выполнять задачу».) Несомненно, следует добавить недавнюю защиту Вудвортсом теории «примата поведения» в противоположность теории «потребностей», а также «компетентность», которую подчеркивает Роберт Уайт, и «поиск идентичности» Эриксона.
Эти теории отнюдь не одинаковы. Их различия заслуживают продолжительного обсуждения. Здесь я смешал их в одну кучу просто потому, что, как мне кажется, они все признают третий критерий открытых систем, а именно, тенденцию таких систем увеличивать степень своей упорядоченности и становиться чем-то большим, чем они есть в данный момент.
Все мы знаем возражение теориям этого типа. Методологи, имеющие пристрастие к миниатюрным и фрагментированным системам, жалуются, что они не ведут к «поддающимся проверке утверждениям»[88 - Roby Т. В. An opinion on the construction of behavior theory // American Psychologist. 1959. Vol.?14. P. 127–134.]. Это возражение ценно постольку, поскольку оно требует повышения изобретательности в исследованиях. Но претензия неразумна, если требует, чтобы мы вернулись к квазизакрытым системам лишь потому, что они более «исследуемы» и элегантны. Наша задача – исследовать то, что есть, а не просто то, что удобно.
Критерий 4
Теперь перейдем к нашему четвертому, последнему критерию. Фактически, все упомянутые мной до сих пор теории представляют личность как нечто покрытое оболочкой, замкнутое в границах человеческого тела. Существуют теории (Курт Левин, Мартин Бубер, Гарднер Мэрфи и другие), бросившие вызов этим взглядам как слишком ограниченным. Мэрфи утверждает, что мы напрасно отделяем человека от контекста его жизни. Хэбб интерпретировал опыты по сенсорной депривации как демонстрацию постоянной зависимости внутренней стабильности от потока внешней стимуляции[89 - Hebb D. O. The mammal and his environment // American Journal of Psychiatry. 1955. Vol.?III. P.?826–831. Reprinted in: Readings in social psychology / Ed. by E. E. Maccoby, T. M. Newcomb, E. L. Hartley. N. Y.: Holt, 1958. P. 335–341.]. Почему западная мысль проводит такое резкое разделение между человеком и всем остальным – интересная проблема. Возможно, начальным фактором было подчеркивание личного в иудейско-христианской религии, а как отмечал Мэрфи[90 - Murphy G. Human potentialities. N. Y.: Basic Books, 1958. P. 297.], индустриальная и коммерческая революции еще больше подчеркнули роль индивидуальности. В противоположность этому буддистская философия рассматривает индивида, общество и природу как триединую опору человеческого существования. Индивид не замкнут в своем одиночестве. Он взаимодействует с природой, он взаимодействует с обществом. Можно с пользой изучать только связи между ними.
Западные теоретики, в том числе и я, в большинстве своем придерживаются ви?дения личностной системы как заключенной в оболочку. Другие, выступая против противопоставления «Я» миру, создали теории личности, написанные в понятиях социального взаимодействия, ролевых отношений, ситуационизма и некоторых разновидностей теории поля. Третьи, такие как Толкотт Парсонс[91 - Parsons T. The social system. Glencoe (Ill.): The Free Press, 1951.] и Ф. Г. Олпорт[92 - Allport F. H. Theories of perception and the concept of structure. N. Y.: Wiley, 1955.] признали валидность и заключенной в оболочку личностной системы, и систем социального взаимодействия и потратили много усилий для гармонизации систем обоих типов.
Несомненно, эта проблема является ключевым вопросом современной социальной науки. Этот вопрос до сих пор мешал нам достичь согласия в попытках примирения психологической и социокультурной наук.
В этом отношении моя собственная позиция консервативна. Я считаю, что обязанность психологии – изучать системы человека, имея под этим в виду установки, способности, черты, мотивы и патологию индивида – его когнитивные стили, чувства, его индивидуальную нравственную природу и их взаимоотношения. Тому есть двойное подтверждение: 1) существует устойчивая, хотя и изменяющаяся во времени личностная система, четко ограниченная рождением и смертью. 2) Мы непосредственно осознаем функционирование этой системы. Наше знание о ней прямое, хотя и несовершенное, в то время как наше знание обо всех других внешних системах, включая социальные системы, изменяется и часто искажается их неизбежной включенностью в наше сознательное восприятие.
В то же самое время данная работа останется неполной, пока мы не признаем, что каждый человек обладает диапазоном способностей, установок, мотивов, вызываемых разными ситуациями и окружением, с которыми он сталкивается. Таким образом, чтобы понять схемы, которые человек, возможно, интериоризировал в ходе своего обучения, надо понять культурные, классовые и семейные констелляции и традиции. Но спешу предупредить, что изучение культурной, классовой, семейной или любой другой социальной системы не раскроет автоматически систему личности, ибо нам надо знать, принял ли индивид, отверг или оставил без внимания данную социальную систему. Тот факт, что человек играет, скажем, роль учителя, продавца или отца, менее важен для изучения его личности, чем знание того, нравится ли ему его роль и как он ее определяет. Но пока мы исследуем социокультурные системы, мы не можем знать, что именно человек принимает, отвергает или переопределяет.
Я бы предложил следующее вре?менное решение: теоретик личности должен иметь настолько хорошую подготовку в социальной науке, чтобы быть в состоянии рассматривать поведение индивида в любой системе взаимодействия. То есть он должен быть в состоянии вписать это поведение в культуру, в которой оно происходит, в ее ситуационный контекст и в понятия ролевой теории и теории поля. В то же самое время необходимо не упускать из виду (как некоторые теоретики) тот факт, что существует внутреннее и субъективное структурирование всех этих контекстуальных действий. Путешественник, переходящий из культуры в культуру, из ситуации в ситуацию, тем не менее один и тот же человек; в нем обнаруживается сеть, структура разнообразных переживаний и отношений принадлежности, которые и составляют его личность.
Таким образом, я не зайду настолько далеко, чтобы защищать ту точку зрения, что личность следует определять в понятиях взаимодействия, культуры или ролей. По-моему, попытки так поступать размазывают понятие личности и представляют собой отказ от социальной миссии психолога как ученого. Знакомясь со всеми системами взаимодействия, он всегда должен возвращается к точке, где такие системы сходятся, пересекаются и структурируются, – к отдельному человеку.
Таким образом, мы принимаем четвертый (трансактный) критерий открытой системы, но с твердой оговоркой, что он не должен применяться с таким увлечением, которое приведет к потере самой системы личности.
Общая теория систем
Некоторые связывают надежду на унификацию науки с тем, что Джеймс Миллер назвал общей поведенческой теорией систем[93 - Miller J. G. Toward a general theory for the behavioral sciences // American Psychologist. 1955. Vol. 10. P. 513–531.]. Этот подход ищет формальное тождество между физическими системами, клеткой, органом, личностью, малыми группами, видами и обществом. Его критики (например, Бак[94 - Buck R. С. On the logic of general behavior systems theory // Minnesota studies in the philosophy of science / Ed. by H. Feigl and M. Scriven. 1956. Vol. I.]) жалуются, что все это слабое сравнение, что формального тождества, возможно, не существует, и что попытки выразить аналогии языком математических моделей ведут только к самым смутным обобщениям. Как мне представляется, опасность попыток унифицирования науки таким путем заключена в неизбежности подхода снизу, то есть со стороны физических и биологических наук. Нашей моделью становятся закрытые системы или системы, открытые только частично, и если мы будем неосторожны, человеческая личность во всей ее полноте окажется в плену некоего аутичного методологического рая.
У общей теории систем есть недостаток и помимо игнорирования критерия увеличивающейся организации и взаимодействия. В конечном счете, человек является наблюдателем и толкователем систем. По поводу этого усложняющего проблему факта выражал недавно беспокойство основатель операционального подхода П. У. Бриджмен[95 - Bridgman P. W. The way things are. Cambridge: Harvard University Press, 1959.]. Можем ли мы как ученые субъективно жить внутри своей системы и одновременно иметь объективную точку зрения на нее?
Несколько лет назад Элкин опубликовал случай Гарри Холзера и попросил 39 специалистов предложить свое осмысление его[96 - Elkin F. Specialists interpret the case of Harry Holzer // Journal of Abnormal and Social Psychology. 1947. Vol. 42. P. 99–111.]. Как и можно было ожидать, в результате оказалось много разных концепций. Никто из теоретиков не смог полностью отделить случай от собственных предубеждений. Каждый прочитал объективную систему на языке субъективной. Все наши теории личности в такой же мере отражают темперамент автора, как и личность другого.
Я думаю, что этот печальный призрак «зараженного» наблюдателя не должен отвращать нас от поиска объективно валидной теории. Как сказал философ Чарльз Пирс, истина – это мнение, обреченное в конечном счете на согласие всех исследователей. Я считаю, что мнение, обреченное в конечном счете на согласие всех исследователей, вряд ли будет достигнуто с помощью преждевременного применения общей теории систем или с помощью приверженности любой частично закрытой теории. Теории открытых систем более многообещающи, хотя в настоящее время нет согласия между ними самими. Но я надеюсь и верю, что когда-нибудь где-нибудь мы создадим теорию природы личности, которую в конечном счете примут все мудрые исследователи, включая психологов.
Несколько примеров
Тем временем я предлагаю рассматривать все острые углы в теории личности как вырастающие, вероятно, из двух противоположных точек зрения: квазизакрытой и полностью открытой.
Возьмем в качестве одного примера принцип подкрепления, который обычно рассматривается как цемент, скрепляющий реакцию, как клей, фиксирующий личность на уровне прошлых поступков. Интерпретация этого с позиций открытой системы совершенно иная. Фейгл, например, указывал, что подкрепление работает прежде всего на будущее[97 - Feigl H. Philosophical embarrassments of psychology // American Psychologist. 1959. Vol. 14. P. 117.]. Именно благодаря признанию последствий (а не из-за самих последствий) индивид связывает прошлое с будущим и решает избежать наказания или искать вознаграждения в подобных обстоятельствах, при условии, конечно, что это соответствует его интересам и ценностям. Теперь мы уже не считаем, что подкрепление способствует запечатлению; оно рассматривается как один из многих факторов, учитываемых при программировании будущих действий[98 - Allport G. W. Effect: a secondary principle of learning // Psychological Review. 1946. Vol. 53. P.?335–347.]. Какая огромная разница – рассматривать личность как квазизакрытую или как открытую систему!
У этой проблемы есть свои параллели в нейрофизиологии. Насколько открыта нервная система? Мы знаем, что ее сложность столь велика, что мы можем только предполагать, насколько она может быть сложна. Но одно определенно: входы высокого уровня часто контролируют и управляют процессами более низкого уровня. Хотя мы не можем точно сказать, что мы имеем в виду под «более высокими уровнями». Они определенно включают схемы воображения, намерения и общие черты личности. Они являются инструментами программирования, а не просто реагирования. В будущем мы можем с уверенностью ожидать, что нейрофизиология программирования и психология действия будут развиваться вместе. А до тех пор разумно слегка сдерживать наши закрывающие систему личности метафоры системы сигнализации, коммутатора, гигантского компьютера и гидравлического насоса.
Наконец, пример из мотивационной теории. Несколько лет назад я утверждал, что мотивы могут становиться функционально автономными от своих корней (человек сожалеет о собственной опрометчивости).
Каковы бы ни были его недостатки, понятие функциональной автономии позволяет видеть личность как открытую и изменяющуюся систему. Как можно было ожидать, критикуют ее главным образом те, кто предпочитает рассматривать систему личности как квазизакрытую. Некоторые критики говорят, что я рассматриваю только случаи, где нет угасания системы привычек. Эта критика в свою очередь вызывает вопросы, ибо точная формулировка спорной проблемы звучит так: почему некоторые системы привычек не угасают, если они больше не подкрепляются? И почему некоторые системы привычек, которые были инструментальными, превращаются в интересы и ценности, обладающие мотивационным потенциалом?
Обычный контраргумент заключается в том, что «вторичное подкрепление» каким-то чудом поддерживает все центральные желания зрелого человека. Научное рвение Пастера, религиозно-политический пыл Ганди и, в сущности, увлеченность тети Салли своим рукоделием объясняются гипотетическим перекрестным обусловливанием, которое каким-то образом замещает привычное подкрепление первичных влечений. Для наших целей важно то, что критики предпочитают концепцию вторичного подкрепления не потому, что она яснее, а потому, что она удерживает наше мышление в рамках квазизакрытой (реактивной) системы.
Сейчас не время заново приводить аргументы, но я могу, по крайней мере, сослаться на мою нынешнюю точку зрения. Прежде всего скажу, что понятие функциональной автономии релевантно даже на уровне квазизакрытых систем. Сейчас существует так много признаков, касающихся механизмов обратной связи, кортикальной самостимуляции, самоорганизующихся систем и т. п.[99 - См.: Hebb D. O. The organization of behavior. N. Y.: Wiley, 1949; Olds J., Milner P. Positive reinforcement produced by electrical stimulation of septal area and other regions of rat brain // Journal of Comparative Psychological Psychology. 1954. Vol. 47. P. 419–427; Chang H. T. The repetitive discharge of cortico-thalamic reverberating circuit // Journal of Neurophysiology. 1950. Vol. 13. P. 235–257.], что я уверен – мы не можем отрицать существования самоподдерживающихся циклических механизмов, которые можно определить общим заголовком «стойкая функциональная автономия».
Однако основное значение этого понятия в другом. Оно предполагает, что личность – широко открытая, стремящаяся ко все новым уровням порядка и взаимодействия система. В то время как мотивы-побуждения остаются совершенно постоянными на протяжении жизни, иначе обстоит дело с экзистенциальными мотивами. Сама природа открытой системы состоит в достижении прогрессирующих уровней порядка через изменение когнитивной и мотивационной структуры. Так как в этом случае причинность системна, мы не можем надеяться объяснить функциональную автономию в терминах конкретного подкрепления. Эту ситуацию я бы назвал собственной функциональной автономией.
И стойкая, и собственная автономия, на мой взгляд, не являются необходимыми понятиями. Одно применяется к относительно закрытым частям-системам внутри личности, другое – к постоянно развивающейся структуре целого.
Последний пример. Для точки зрения квазизакрытой системы в значительной мере характерна номотетичность: она ищет сходство между всеми личностными системами или, как в теории общих поведенческих систем, между всеми системами вообще. Однако, если мы выберем точку зрения открытой системы, то окажемся отчасти приближающимися к идеографическим взглядам. Ибо теперь основным вопросом становится вопрос: что связывает систему в любом отдельном человеке?[100 - См.: Taylor J. G. Experimental design: a cloak for intellectual sterility // British Journal of Psychology. 1958. Vol. 49. P. 106–116.]. Позвольте мне повторить этот вопрос, ибо он более чем любой другой годами преследовал меня: что делает систему в любом отдельном человеке связной? То, что эта проблема является главной, насущной и сравнительно игнорируемой, будет признано теоретиками открытой системы, даже если ее принижают и обходят стороной приверженцы полузакрытых систем.
Заключительное слово
Если данный очерк кажется полемичным, я могу сказать в оправдание только то, что теория личности живет противоречиями. В США нет единой партийной линии, сковывающей наши рассуждения. Мы свободны придерживаться всех и всяческих допущений относительно природы человека. За это мы расплачиваемся тем, что в настоящее время не можем ожидать, что теория личности будет кумулятивной, хотя, к счастью, исследование личности таким в определенной степени быть может.
Мы знаем, что теории в идеале получаются из аксиом, или, если аксиомы отсутствуют (как в нашей области), из допущений. Но наши допущения относительно природы человека разбросаны в диапазоне от адлеровских до зильборговских, от локковых до лейбницианских, от фрейдистских до халловских, от кибернетических до экзистенциальных. Некоторые из нас моделируют человека по образцу голубя, другие считают, что он обладает разнонаправленными потенциями. И согласия в подходах не видно.
Принцип дополнительности Нильса Бора содержит урок для нас. Бор показал, что мы не можем одновременно определить положение частицы и количество ее движения. В приложении к нашей работе этот принцип означает, что если мы фокусируем внимание на реакции, то не исследуем одновременно проакцию, если мы измеряем одну черту, мы не фиксируем внимание на паттерне; если мы имеем дело с подсистемой, мы теряем целое; если мы занимаемся целым, мы упускаем из виду функционирование частей. Для одиночного исследователя нет выхода из этого ограничения. Единственная наша надежда заключена в преодолении этого с помощью взаимодополняемости исследователей и теорий.
Будучи сторонником открытой системы, я не буду закрывать двери. (Некоторые из моих лучших друзей – сторонники квазизакрытых систем.) Если я выдвигаю аргументы в пользу открытой системы, еще тверже я защищаю открытое сознание. Мы осуждаем рабское подчинение моде, гласящей, что лишь условности ведут к научной респектабельности. Нам еще многое надо усвоить из нашего творческого контакта с открытой системой. Я уверен, что среди наших студентов будет много любителей приключений.
Эго в современной психологии[101 - Впервые опубликовано в 1943 г. Печатается по изданию: Allport G. Personality and Social Encounter: Selected essays. Chicago: University of Chicago Press, 1960. P. 71–93.]
Введение
Одним из наиболее странных событий в истории современной психологии явился тот способ, каким эго – или Я – было отодвинуто в сторону и пропало из вида. Я называю его странным, поскольку существование собственного Я – это факт, в котором совершенно убежден каждый смертный, в том числе любой психолог. Сторонний наблюдатель может сказать: «Психологи – смешные ребята. Перед ними, в самом сердце их науки, лежит несомненный факт, который доказывает существование всех остальных вещей, а они до сих пор не обращают на него внимания. Почему они не начнут со своих собственных эго, или с наших эго, – с чего-нибудь, о чем мы все знаем? Если бы они так сделали, мы бы, возможно, лучше их понимали. Более того, они смогут лучше понять нас».
Тогда, в 1880-е годы, конечно, для Джеймса, Ройса, Дьюи и их современников было хорошим тоном свободно говорить об эго, Я и даже о душе. Душа, конечно, отступала под натиском Вундта, и каждый находил развлечение в том, чтобы пошатнуть господствовавшее теологическое голословие, вступить в эру Новой психологии раскованным и позитивистски настроенным. Они забывали, что их предшественники одобряли идею души не по причине их склонности к теологии, а из-за того, что ассоциационизм не признавал или не давал удовлетворявшего их объяснения связности, единства и целеустремленности, которые, как они считали, преобладают в психической жизни. При том, что понятие «душа» также оказалось не в состоянии объяснить эти свойства, оно, по крайней мере, привлекло внимание к их существованию.
После изгнания души эти объединяющие свойства ментальной жизни время от времени упоминались под названием Я. В течение некоторого времени, благодаря Джеймсу, Калкинсу, Принсу и французским психопатологам, Я было более или менее популярным понятием. Но постепенно оно тоже вышло из употребления.
Полный упадок понятия души и частичный упадок Я произошел, в частности, как я уже сказал, благодаря росту позитивизма в психологии. Позитивизм, как всем нам известно, является программой морального перевооружения, императивы которой включают абсолютный монизм, абсолютную объективность и абсолютный редукционизм, – короче говоря, абсолютную непорочность. С этой аскетической точки зрения субъективные убеждения подозрительны, Я выглядит несколько неприлично, а любой намек на метафизику (то есть непозитивистскую метафизику) отдает слабостью. Как пояснил Гарднер Мэрфи, из психологии Я престижа не извлечешь[102 - Murphy G. Psychology and the post-war world // Psychological Review. 1942. Vol. 49. P. 298–318.].
Но при всем ограничении приносимых им выгод позитивизм обладал одним бесспорным достоинством: он породил здоровую нелюбовь к разъяснению никому не нужных вопросов. Он показал, что старая психология большей частью страдала от тенденции тщательно работать над словами, как будто слова являлись сущностью вещей. Благодаря позитивизму, факультетская психология, базировавшаяся в действительности на вербальном реализме, была дискредитирована, и диалектика стала пользоваться дурной славой. Сейчас мы должны признать, что большая часть психологии Я пребывала на уровне непросвещенной диалектики. Ее утверждения часто бывали избыточными или шли по кругу; в манере Гертруды Стайн она иногда утверждала, что Я это Я это Я. Не особенно лиричным по своей природе психологам не удавалось увидеть в этой возвышенной формуле никакого более глубокого значения. Вполне понятно, что они отказывались допустить такое заикающееся Я в мрачную цитадель своих лабораторий.
Но когда понятие становится табу, это табу имеет вероятность распространиться на целый ряд проблем, связанных с этим понятием. Похоже, что произошло нечто в этом роде. Не только душа и Я пострадали от остракизма. Вместе с ними ушла обширная совокупность проблем, имеющих отношение к связности и единству ментальной жизни, к гордости, амбициям и статусу; идеалам и видам на будущее. Этот упадок, конечно, не был тотальным, но он был значительным.
Словно для того, чтобы компенсировать пренебрежение этими интересами в поле собственно психологии, над горизонтом взошел психоанализ, излучая яркий, хоть и спорадический свет. Не удивительно, что весь мир обратился к психоанализу за ориентирами в динамической психологии. Других возможных ориентиров было весьма мало. Я склонен верить, что история обнаружит, что психоанализ обозначил паузу в психологии – между временем, когда она потеряла свою душу вскоре после франко-прусской войны, и временем, когда она вновь обрела ее вскоре после второй мировой войны.
Пока психоанализ не влился окончательно в более широкую и в более адекватную психологию, он может гордиться тем, что сохранил и продвинул изучение определенных функций Я, которые позитивистская психология предала забвению. Ему можно также отдать должное за сохранение термина, более или менее родственного Я, от мрачного табу, о котором я говорил. Понятию эго с самого начала придавалось особое значение в психоаналитической литературе. Я присваиваю сейчас этот термин, чтобы обозначить то смещение центра, которое ныне происходит в психологической теории.
Но не только к психоанализу мы протягиваем связующие нити. Позиция эго в современной психологии определяется также некоторыми другими историческими тенденциями.
Основные концепции эго
Среди различных концепций эго, обнаруживаемых в психологической литературе, наиболее значимыми являются, безусловно, следующие.
Эго как субъект познания. Номинативная форма слова эго предполагает, что некий субъект занят, как бы сказал Брентано, «интендированием» своих отношений со вселенной. Проблема познающего, или «чистого эго» была мало интересна для психологов с того времени, как Джеймс нанес ей многословный удар в своих «Основах психологии». В сущности, Джеймс заявил о том, что достаточно допустить, что происходит познание. Отдельное допущение о познающем эго не является необходимым. Конечно, для феноменологов[103 - Beth M. Zur Psychologie des Ich // Archiv f?r die Gesamte Psychologie. 1933. Vol. 88. P. 323–376; Oesterreich T. K. Phenomenologie des Ich in ihren Grundproblemen. Leipzig: J. A. Barth, 1910.] и персоналистов[104 - Например, Moore J. S. The problem of the self // Philosophical Review. 1933. Vol. 42. P. 487–499.] проблема субъект-объектного отношения остается главной. Но большинство психологов после Брентано и Джеймса миновали эту проблему[105 - Частная переписка с Коффкой по поводу его собственного использования термина выявила тот интересный факт, что когда он писал свои главы про эго, он никогда не думал о нем как о субъекте познания (Koffka K. Principles of Gestalt psychology. N. Y.: Harcourt, Brace, 1935). «Откровенно говоря, я никогда не задавался этим вопросом», – писал он, добавив: «Я сомневаюсь, что это мое решение будет сходно с решением Брентано. Сейчас мне кажется, что оно будет найдено в теории подсистем эго, в частности, в отношениях системы Self к другим эго-системам».]. Для нашей цели достаточно зафиксировать это первое использование понятия и отметить его относительную редкость.
Эго как объект познания. Некоторые исследователи задались проблемой природы переживания нами своего Я[106 - Amen E. W. An experimental study of the self in psychology // Psychological Monographs. 1926. Vol.?35. № 165; Horowitz E. L. Spatial localization of the self // Journal of Social Psychology. 1935.Vol. 6. P. 379–387; Lundholm H. Reflections upon the nature of the psychological self // Psychological Review. 1940. Vol. 47. P. 110–126.]. Этот подход, ограниченный по сути интроспективными отчетами, был не слишком продуктивен. Он принес мало что дающие сведения о местоположении эго, которое ощущалось расположенным «между глаз», или состоящим из «движений в голове», или находящимся «между правым и левым», «между верхом и низом», «между позади и впереди». Следуя этому направлению исследований, Горовиц обнаружил такое разнообразие результатов (описывающих расположение эго в голове, сердце, груди, на лице, в мозге, гениталиях), что пришел к заключению: «Локализация Я, как отмечается в цитированной литературе, в ответах на наши вопросы, в неформальной дискуссии и в исследовании детей, не является тем базовым феноменом, который может облегчить анализ структуры Я и личности»[107 - Horowitz E. L. Op. cit. P. 386.].
Похоже, есть только два факта, по поводу которых существует общее согласие: 1. Младенцы, как соглашаются все авторы, не осознают себя как индивидуальность; их поведение протекает в рамках того, что Пиаже назвал «недифференцированным абсолютом», состоящим из Я и окружающей среды. Лишь постепенно и нелегко развивается отдельное эго. 2. Эго, которое мы осознаем, варьирует по своим параметрам. Иногда оно включает в себя меньше, чем тело, а иногда больше. В полудреме мы теряем все ощущения наших эго, хотя можем достаточно осознавать безличные вещи. Бывает, что внезапно наши ноги воспринимаются как странные объекты, нам не принадлежащие. В патологических состояниях бывают замечательные случаи деперсонализации[108 - Delgado H. Psicologia y psicopatologia de la conscientia del yo // An. Inst. Psicol., University of Buenos Aires. 1938. Vol. 2. P. 135–176; Federn P. Narzissmus im Ichfuge // Internationales Zeitschrift f?r Psychoanalyse. 1927. Bd. 13. S. 420–438.]. И наоборот, иногда мы думаем об инструментах, которые мы используем, как о части нашей расширенной эго-системы, а временами рассматриваем наших детей, наше жилье или наших предков как интимную часть нашего расширенного Я. Установлено, что эго-системы, которые мы осознаем, сокращаются и расширяются самым непредсказуемым образом[109 - Lundholm H. Op. cit.].
Эго как примитивный эгоизм. Сто лет назад Макс Штирнер написал «Единственный и его собственность» (Der Einzige und sein Eigentum)[110 - Stirner M. The ego and his own / Trans. by S. T. Byington. London: A. C. Fifield, 1912. <Рус. пер.: Штирнеръ М. Единственный и Его достоянiе. СПб., 1910.>] – книгу, в которой он отстаивал тот тезис, что человек по своей природе неизменно эгоистичен. В 1918 году французский биолог Феликс Ле Дантек управился с той же темой c большим блеском в своем труде «Эгоизм: единственная основа общества» (L’egoisme: seule base de toute societи)[111 - Le Dantec F. L’egoisme, seule base de toute societe. Paris: Flammarion, 1916.]. Неутолимый эгоизм является основой здания общества, говорит Ле Дантек, а лицемерие – его основной принцип. Психологи, относясь пристрастно к такому расчетливому реализму, при этом сами далеко продвинулись к разоблачению лицемерия в человеческой натуре. Проекция, рационализация, механизмы защиты были представлены тем, чем они являются, – попыткой обелить эгоцентрическую мотивацию. В течение столетия психологи объединились с историками, биографами и романистами в модном спорте развенчания человеческих мотивов.
Эго как влечение к доминированию. С этой позицией примитивного эгоизма перекликается множество исследований, обращающихся к чувствам доминирования, к доминантности, к сложившемуся порядку подчинения, к эйфории. С этой точки зрения, эго есть та часть личности, которая требует статуса и признания. Негативные состояния тревоги, неуверенности, стремления защищаться, сопротивления действительно лишь являются индикаторами того, что, когда эго унижено, возрастают импульсы к его защите и восстановлению статуса.
Эго как пассивная организация ментальных процессов. Психоанализ, как нам известно, внес большой вклад в интерпретацию человеческой природы в терминах эгоизма. Вся его теория мотивации базируется на допущении о гедонистическом собственном интересе. Но в психоанализе эгоизм, как это ни странно, приписывается не эго, а желаниям, поднимающимся из ид. Для Фрейда собственно эго есть пассивный перципиент, лишенный динамической силы, «связная организация ментальных процессов», которая осознает противоречивые силы подсознания (ид), суперэго и внешней среды[112 - Freud S.The ego and the id / Trans. by J. Riviere. London: Hogarth Press, 1927. <Рус. пер.: Фрейд?З. Я и Оно // Фрейд З. Психология бессознательного. М.: Просвещение, 1989. С. 425–439.>]. Эго, не обладающее динамической силой, пытается насколько может умиротворять и управлять противоречивыми силами; но когда оно терпит неудачу, что часто происходит, оно вспыхивает тревогой. Эго рождается из сдерживания инстинктивных импульсов и постоянно нуждается в укреплении. Но даже тогда, когда, благодаря процессу анализа, эго усиливается, оно все еще по сути остается лишь пассивной жертвой-наблюдателем драматического конфликта.
Неудовлетворенные отрицанием Фрейдом динамической силы эго, более поздние авторы-психоаналитики, в частности Френч и Хендрик[113 - French R. M. Some psychoanalytic applications of the psychological field concept // Psychoanalytic Quarterly. 1942. Vol. 11. P. 17–32; Hendrick I. Instinct and the ego during infancy // Ibidem. P. 33–58.], приписывали эго бо?льшую движущую силу. Оно является субъектом, который планирует, который стремится совладать с конфликтами, так же как и утихомирить их. Один из аналитиков, Хайнц Хартманн, существенно разошедшийся с Фрейдом, считает, что «адаптация к реальности, которая включает господство над ней, исходит в значительной степени от эго и, в частности, от той части эго, которая свободна от конфликта, и направляется она организованной структурой функций эго (таких как интеллект, восприятие и т. д.), которые существуют по своим собственным правилам и обладают независимым воздействием на разрешение конфликтов»[114 - Hartmann H. Ich-psychologie und Anpassungsproblem // Internationales Zeitschrift f?r Psychoanalyse. 1940. Bd. 21. S. 214.]. Для таких авторов эго-идеал уже не является, как для Фрейда, пассивным отражением суперэго, которое, в свою очередь, мыслится как простое наследство родителей. Эго через свои идеалы проникает в будущее, становится исполнителем, планировщиком, борцом.
Эго как «борец за цели». В этом случае мы переносимся с помощью некоторых более современных психоаналитиков в позицию, неотличимую от позиций Мак-Дугалла или Джеймса в его наиболее телеологических аспектах. Для Мак-Дугалла самоуважение выступает хозяином и контролирующим чувством, в чьих интересах функционируют все остальные чувства[115 - McDougall W. The energies of men. N. Y.: Scribner, 1933. Р. 383.]. Фразу «борец за цели» я заимствовал у Джеймса[116 - James W. Principles of psychology. N. Y.: Holt, 1890. I. Р. 141. <Рус. пер.: Джемс В. Научныя основы психологiи. СПб.: С.-Петерб. Электропечатня, 1902.>], который в своей концепции Я отстаивал порой отчетливо динамические и персоналистские взгляды.
Целевой взгляд на эго может быть связан с постулатом Коффки о том, что всегда есть активная «сила, которая направляет эго свыше»[117 - Koffka K. Op. cit. P. 670.]. Та же позиция представлена в тех вариантах динамической психологии, которые признают рабское подчинение биологических потребностей одной центральной потребности эго-удовлетворения. Одно из наиболее сильных выражений этой точки зрения обнаруживается в «Человеческой природе в свете психопатологии» Гольдштейна[118 - «Исходя из нашего обсуждения, я убежден, что мы никоим образом не вынуждены предполагать существование специфических влечений… Они являются специальными реакциями в особых ситуациях и представляют собой различные формы, с помощью которых организм как целое выражает себя… Традиционный взгляд постулирует различные влечения, которые выходят на передний план при определенных условиях. Мы признаем только одно влечение, влечение к самоактуализации, но вынуждены допустить, что при определенных условиях склонность к актуализации одной какой-то возможности настолько сильна, что организм управляется ею» (Goldstein K. Human nature in the light of psychopathology. Cambridge: Harvard University Press, 1940. Р. 144f.).].
Эго как поведенческая система. Несмотря на постулат о «силе, которая направляет эго свыше», позиция Коффки менее динамична, чем только что описанная. Он говорит, что эго – это только одна отдельная система внутри гомогенного поля. Большая часть поведения осуществляется без отношения к эго. Не все восприятие, не все действия, не все эмоции и не все сознание связаны с эго-системой. Границы эго в зависимости от времени изменяются в широких пределах и, в определенных обстоятельствах, эго действует как система, которая детерминирует течение событий, как это делает, согласно гештальттеории, любая другая динамическая система. Но большую часть времени поведение свободно от воздействия эго-системы.
Более влиятельной – благодаря своей экспериментальной плодотворности – оказалась трактовка этого вопроса Левином[119 - Lewin K. Principles of topological psychology. N. Y.: McGraw-Hill, 1936. Р. 181.]. Хотя он редко использует термин эго, он также принимает во внимание центральную субсистему внутри личности. Не все поведение связано с эго, но многие из экспериментально полученных результатов могут быть объяснены только ссылкой на специальный тип напряжения, которое существует, когда «вовлечено» эго. Совершенно очевидно, что меняющийся уровень притязаний является феноменом эго-напряжения. Насыщение, замещение, инкапсуляция, сопротивление, ирреальность и силовое поле – все это левиновские понятия, характеристики которых представляют различные свойства эго-напряжений[120 - Особенно убедительны данные Левина, относящиеся к различиям между национальностями в относительной легкости «включения» эго. Так, американец менее насторожен, менее обидчив, менее сдержан, чем немец, поскольку границы немецкого эго лежат ближе к «поверхности». Он защищается от фамильярности и вторжений, тогда как американец ведет гораздо более «публичную» жизнь и защищает только «сердцевину» своей личной жизни от пристальных публичных взглядов (Lewin K. Some social-psychological differences between the United States and Germany // Character and Personality. 1936. Vol.?4. P. 265–293 <Рус. пер.: Левин К. Разрешение социальных конфликтов. СПб.: Речь, 2000. С. 106–147>).].
Ясно, что Левин в не меньшей степени, чем Коффка, хочет избежать представления об эго как единой целостности и предпочитает рассматривать его как варьирующий набор сил, которые пробуждаются всякий раз, когда личность вступает в некоторые новые и возможно опасные отношения с окружающей средой.
Эго как субъективная организация культуры. В последние годы, как всем известно, происходило сближение психологии, психоанализа и социальной антропологии. В результате этого симбиоза создана новая концепция эго. Образ себялюбивого и несоциализированного эго, завещанный нам Штирнером и Ле Дантеком, был расширен. Шериф, например, обращает внимание на то, что хотя эго не является «генетической психологической формацией», оно приобретается ребенком под непрестанным воздействием со стороны родителей, учителей и товарищей, и в результате эго «состоит главным образом из социальных ценностей»[121 - Sherif M. The psychology of social norms. N. Y.: Harper, 1936. Р. 179.]. Так как процесс сегрегации эго в детстве преимущественно достигается приобретением ребенком имени, статуса, кодекса поведения, социального чувства вины и социальных стандартов для вынесения суждений, Шериф заключает, что эго является не чем иным как социальной частью человека[122 - Ibidem. Р. 186.]. Эта авторская позиция экстремальна. Ведь если эго является не чем иным, как «социальным в человеке», непонятно, как называть все антисоциальные импульсы и стремления, которые обычно именуют эгоистическими?
Взгляд Кантрила сходен, но менее экстремален, чем взгляд Шерифа. Кантрил допускает, что «человеческое эго и, следовательно, тот способ, каким он себя рассматривает, вовсе не всегда полностью определяются окружающей культурой»[123 - Cantril H. The psychology of social movements. N. Y.: Wiley, 1941. Р. 44.]. Но то, что индивид относит к самому себе, несомненно, большей частью социально детерминировано. Когда срывают национальный флаг, он оскорбляется; когда делают презрительные замечания о его родителях, он вмешивается; когда его кандидат на выборах проигрывает, он терпит поражение.
