скачать книгу бесплатно
После поминок приехавший Незнакомец о чем-то долго говорил с мамой. Она плакала, слов не было слышно, хотя Маришка, прилипшая к двери, старалась уловить хоть что-нибудь из разговора взрослых. Да и Данька, тоже пытающийся что-нибудь расслышать, пыхтел за спиной.
Утром, когда все собрались за столом, Данька не сдержался: «А вы кто? И откуда знаете нашу Этери?»
– Вообще-то, как оказалось, я ваш дедушка, молодые люди.
Справившаяся с растерянностью Маришка решила уточнить: «Так это вы тот Альбер, после которого Этери стала Жизелью?»
За столом молчали.
Не верьте, когда говорят, что взрослые всегда найдут ответ на вопрос десятилетнего ребенка. Это неправда. Правда в том, что вопрос ребенка заставляет взрослых порой задуматься над правильностью прожитой ими жизни.
А Маришка вдруг вспомнила последний разговор с бабушкой:
«Что бы ни случилось, – держи спинку, девочка! Это выпрямляет душу и позволяет держать удар.
– Тогда я стану хорошей балериной, Этери?
– Нет, дорогая, тогда ты сможешь стать настоящей Женщиной…»
ЕЁ ЖИЗНЬ
Лютая юдоль, дольная любовь.
Руки: свет и соль. Губы: смоль и кровь.
/Марина Цветаева/
Два слова были у Бабули под запретом: «евреи» и «незаконнорождённые». Софья отчетливо помнила, как мама вопрошала:
– Ну почему тебе не нравится Ося? Он будет прекрасным отцом для Мышонка! (Мышонок – это она, Софья). Да и я устала одна тянуть эту лямку.
Софка представляла маму, тянущую какую-то упирающуюся Лямку, и сильного дядю Осю, кормившего её по воскресениям мороженым, который одним движением руки вытягивает эту Лямку и отсылает от них прочь. Ну почему бабуля не хочет, чтобы дядя Ося прогнал эту Лямку? Да и ей бы не помешало иметь, наконец, папу, как у других девчонок, а то вон Коська проходу не даёт, скоро от косичек ничего не останется, дергает и дергает, паршивец.
– А ты про анкету забыла? – металлическим голосом Бабуля ставила всех на место, – С этой графой вам ни продвижения, ни нормальной жизни никогда не увидеть!
Ладно, «Лямка», но «Графа» и «Анкета» повергали Софку в шок. Забившись в уголок, она со страхом думала, хватит ли у дяди Оси сил на троих? Сможет ли он справиться не только с Лямкой, но ещё и с Графой и Анкетой?
– Сама же меня упрекаешь, что Мышка растет без отца. А Ося удочерил бы её… Ну что же тут плохого?
Ничего плохого в том, что она станет дочкой дяди Оси, Софка не видела. Но помалкивала, потому что благоговейно побаивалась Бабулю.
Так дядя Ося исчез из их жизни. Появился дядя Толя. Его славянские корни были вне подозрений, однако пролетарское происхождение вызывало сомнение.
– Тебе мало, что будут копать под меня? —опять не менее гневно вопрошала Бабуля. – Нужно, чтобы его кристальный большевизм, как амбразуру, прикрыл наше дворянское гнездо!
– Мама, да от тебя за версту Смольным веет! А Толик из крестьян!
– Зажиточных, заметь. Вот-вот раскулачат. С ним пойдете? Отцовской 58-й мало?
Наконец, появился Иван Матвеевич, по всем статьям устраивающий Бабулю, но ни по одной – маму.
– Идеальная, заметь – наиидеальнейшая партия! – Бабуля была в восторге.– Почтенный, уважительный, из пролетариев. С приличным коммунистическим прошлым и, к тому же, не менее перспективным будущим!
– Мама, но он же мне в отцы годится! – заламывала руки мать, – Кроме того, от него машинным маслом и пивом так и несет!
– Он не цветы – не нюхай. Зато как за каменной стеной! Нет, не за каменной – за гранитной!
– Я же не в могиле еще – под гранитом лежать!
– Юмористка! – усмехнулась Бабуля. – Вот покину нашу земную юдоль – хоть спокойна за вас буду.
Кто такая Юдоль и почему Бабуля пытается ее покинуть, – Софка тоже не ведала. Её отношение к Бабуле нельзя было назвать несколько затертым словом «уважение». Она относилась к ней с пиететом – глубочайшим уважением и почтительностью, почти с благоговением. Нынешнему поколению никогда не стать такими. Они и наполовину не имеют того, что было заложено в тех, кого буквально стирали с «шестой части суши» (как с легкой руки картографа И.А.Стрельбецкого называли ранее, с 1874 года, Российскую империю). Манеры, осанка, интеллект, культура общения, чувство собственного достоинства, – все это должно закладываться с детства и впитываться с молоком поколений. Приобрести это практически невозможно, тем паче, если вы уже смешаны с другой прослойкой, несколько чужеродной, быть может, более прогрессивной и соответствующей времени, но уже иной. Мама Софки была уже не такой, как Бабуля. Невольно подавляемая ее властностью, она была олицетворением нежного и хрупкого цветка, взращённого в тепличных условиях и покорного чужой воле. Она терялась, сталкиваясь с правдой «новой» жизни, в атмосфере простонародной грубости, непонятных для нее лозунгов и панибратского хамства.
Бабулю же все побаивались, и в большей степени из-за того, что не понимали. И хотя со всеми она была ровной и уважительной, в ней чувствовалась дистанция: как бы незримый круг личного пространства, в который не было хода никому. Дворники кланялись, соседки сторонились, на рынке отвешивали лучшее, а Иван Матвеевич почтительно прикладывался к её изящной руке, стараясь соответствовать столь колоритной, недосягаемой для него по внутренней природе женщине.
Долгое время они жили мирно и достаточно сытно. Иван Матвеевич полностью оправдывал ожидания прозорливой Бабули. Вечерами они вели «светские», по его разумению, беседы, в которых мама категорически отказывалась принимать участие, ссылаясь не мигрень. «Ты тогда музицируй для нас, Наденька», – просил Иван Матвеевич, и мама садилась за рояль и тихо наигрывала волшебные мелодии. Иногда вполголоса пела. У нее был восхитительно бархатистый меццо-сопрано, и Софка буквально замирала при звуках материнского голоса, а Иван Матвеевич и Бабуля замолкали.
По воскресеньям они ходили в парк. Софка, держа их за руки, важно выхаживала рядом и к месту и не к месту громко, на публику, называла отчима папой, не замечая, как при этом болезненно подергивается его лицо.
«Наденька, ну когда, наконец, ты решишься на ребеночка?» – однажды услышала Софка, проходя мимо их комнаты. «Ваня, ты же знаешь, у меня слабое здоровье, тем более есть Софочка…» – прошелестел материнский голос. «Но я хочу нашего, – не сдавался Иван Матвеевич.
В эту ночь Софка долго не спала и думала, что кроется в этих словах. Почему «нашего»? А она, что, – не «ихняя»? (за это слово Бабуля точно бы поругала!). Но вдумываться не хотелось. Хотелось просто жить. И когда у хрупкой, маленькой мамы вдруг начал расти живот, Софка вначале ничего не поняла. Какой братик? Какая сестричка? Не нужно ей никого, ей и так славно и спокойно живется. Вон у Катьки, подружки из их двора, маленький братик. Так он все время орет, Катьку заставляют за ним приглядывать, а оно ей надо? И Софке «оно не надо». Она так и сказала об этом маме и Ивану Матвеевичу. Тот, правда, осерчал, но сдержался и попросил Бабулю поговорить с Софьей. Бабуля провела беседу, из которой Софка поняла одно: нужно смириться и делать вид, что ты тоже рада тому, что растет в животике у мамы. Она научилась лицемерно поддакивать Ивану Матвеевичу в его радостном предвкушении рождения наследника (-цы). Мама все меньше музицировала, а петь перестала вовсе. Ее мучила одышка, она быстро уставала и все чаще ложилась спать засветло. Прогулки в парке прекратились. Софка была предоставлена Бабуле и себе. А так как на Бабуле держался весь дом, и свободного времени у нее хватало только на уроки французского, который Софке совершенно не нравился (зачем его учить, когда никто на нем во дворе не разговаривает?), Софка все чаще сидела в компании дворовых ребят: Степки, Варьки и Матвея. У Степки отец был дворником, а мать убиралась по квартирам. У Варьки отца вовсе не наблюдалось, мать же торговала на рынке и возвращалась поздно вечером подшофе (Софка трактовала это слово как «веселая»), у Матвея же, как и у Софки, семья считалась «благополучной»: отец был инженером, мать – модной портнихой. Компания часто засиживалась в маленькой, скрытой от глаз беседке в глубине двора. Вековые деревья, окружающие ее со всех сторон, позволяли наблюдать за происходящим, оставаясь незамеченными, что особо привлекало ребят. Беседка была старая и покореженная. Ее, видимо, давно хотели снести, но забыли или руки не дошли. Компании это было на руку.
Однажды они увидели въезжающую во двор большую машину с красным крестом, затормозившую около подъезда, в котором жили Софка и Матвей. Ребята насторожились: кому это стало так плохо, что приехала скорая? Из подъезда на носилках кого-то вынесли. Следом выбежала (да-да, именно выбежала, а не как обычно – вышла неспешно) Бабуля. Ее трудно было узнать: непокрытая голова (Бабуля всегда носила шляпку), рассыпанные по плечам волосы, накинутая в спешке шаль. Софка даже не сразу ее признала: Бабуля казалась значительно моложе, строгости как не бывало, наблюдалась даже какая-то потерянность. Софке вспомнилась фраза, которую та всегда говорила маме: «Главное, Надежда, в любой ситуации сохранять лицо».
«А сама-то не сохранила, потеряла…», – подумала Софка. И вдруг у нее что-то екнуло где-то внутри, под ложечкой, а Матвей в это время говорил: «Это же твою мамку вынесли, Софка…» Софка неуклюже выскочила из укрытия и побежала, спотыкаясь, за скорой…
Маму она больше не видела. Позже в красивом гробу лежала уже не мама, а какая-то незнакомка. Иван Матвеевич, не скрывая слез, плакал. Бабуля сохраняла лицо («Надо же, нашла», – не к месту подумалось Софке). Сама Софка ощущала себя тряпичной куклой без внутренностей. «Ненавижу», – думала она об убившем маму ребенке. Ей было все равно: мальчик это или девочка. Тем более, что через неделю этот недоношенный младенец умер. Позже Софья винила в этом себя: уж слишком сильна была ее ненависть к этому маленькому, ни в чем не повинному созданию.
Дома не стало. Квартира напоминала кладбище. Иван Матвеевич стал выпивать: сначала понемногу, потом всё чаще и чаще. Бабушка старалась выправить ситуацию, но силы были не те. Все напоминало маму. Софка все меньше бывала дома и все чаще пропадала в спасательной беседке. Вскоре у Бабули случился инфаркт, – не выдержало сердце, и рядом с могилой матери образовалась еще одна. Софка попала в детский приемник, где поняла: детство кончилось.
Через год ее забрал оттуда высокий, еще моложавый мужчина, – родной дед. Он был отцом мамы, когда-то очень любившим Бабулю. Жениться он на ней не мог, так как был уже женат, и слишком многое стояло на кону. Позже Софка узнала, что Бабуля по матери была еврейкой и происходила из польского дворянского рода. Но это было уже в другой жизни.
С Иваном Матвеевичем Софья больше никогда не виделась.
ПОДРУГИ
Дружбу не планируют, про любовь не
кричат, правду не доказывают.
/Фридрих Ницше/
Это было как в книге «Ушли клоуны, пришли слезы». Она читала ее когда-то. Содержание несколько стерлось в памяти, яркой осталось лишь связка: люди ждали веселья, а клоуны достали автоматы и расстреляли намеченных заранее зрителей. Под заказное устрашающее убийство попали все, кто оказался рядом. Вот такой теракт.
А бывает, убивают и без оружия и расстрелов. А «послевкусие» то же: боль потери, страх невосполнимости и невысказанности.
Она ее просто уничтожила. Взяла – и подло так – умерла. Лучшая подруга называется. А совесть где? Вся жизнь с ней прошла. И поругались-то не из-за чего… Ну виновата, ну выскажи, заклейми, как положено, но зачем же «стулья ломать»? Ведь пять лет так и ушло в никуда, а как могли бы их душевно провести: за воспоминаниями, а то и за «Хеннесси»…
Да, слишком принципиальная была Арина. Ничего никому не прощала, даже в день прощения. И упертая. Что не по ней – ни за что не примет. Переоцени, говорила ей, бывало, ценности свои обветшалые: плесенью от них веет, а она – ни в какую. Вот и доупиралась. Со всеми перессорилась, даже с ней, подругой детства. Так и не помирились. Вот теперь хорони ее, без перемирия. А пришла бы, – сели, поговорили бы, повинились, обнялись. И опять вместе, как раньше…
Надежда вспомнила их первую встречу. Это было во дворе. Дворы тогда были совсем другие. Шумные, крикливые. На столбах – веревки, на веревках – белье сушится; сарайчики неказистые: у каждого свой, с символическим замочком, отпирающимся любым ключом. И деревянный забор, ограждающий детей от соблазнов «улицы». Мамки – всем мамки, а дети – всем дети.
– Ванька, ты хоть ел сегодня?
– Неа…
– Так иди, с Колькой моим поешь, я макароны сделала, а то пока мамка твоя придет, помрешь, небось, с голода…
– Иду, теть Зин…
– Дядь Слава, у меня что-то самолет не получается, подсоби..
– Ну давай, посмотрим, что там у тебя за техническое несоответствие…
– Толик, ты зачем кота на поводке водишь? Не издевайся над животным, сейчас же отпусти, вот отец придет, скажу…
– Сознавайтесь, паршивцы, кто веревку мою срезал? На чем я теперь белье сушить буду? Узнаю – уши надеру…
И так целый день. Тогда казалось – кошмар, а теперь – песня. Песня детства. И Аринка как раз тогда появилась. Чистенькая такая, в туфельках – отпад, ни у кого таких не было. Юбочка пышненькая, косички тоненькие, а в руках – кукла. Нет, не кукла – мечта: сказочное воздушное платье, ручки-ножки двигаются, вся мягонькая, не пластмассовая какая-нибудь, а как живая. Да еще и волосы длинные, как настоящие: светлые, кудрявые, так и хотелось прическу ей сделать. Надька робко подошла к новенькой:
– Тебя как зовут?
– Арина…
– Родионовна? – засмеялась Надежда.
– Нет, Андреевна, – не поддержала шутку Арина.
– А я – Надежда. Дружим? Дашь куклу причесать?
Арина нехотя протянула ей свое сокровище:
– Только осторожнее…
Так и началась их дружба, прошедшая проверку на прочность через всю долгую жизнь. Надежда даже не мыслила себе дня без Арины. Они были разными, но как-то очень удачно дополняли друг друга. Одно было непонятно: влюблялись в одних и тех же парней. Вначале растерялись, не знали – ссориться или как? Потом приспособились: кидали жребий и без обид уступали друг другу «ухажеров». Вот так, по жребию, Генка и достался Арине. Хотя всегда тянулся к ней, к Надежде. Как и она к нему. Арина это видела, но договор есть договор. На свадьбе Генка подошел к Надежде:
– Не передумала? Еще не поздно…
Она молча покачала головой:
– Дружба дороже…
Так и стали жить. Надежда никого больше не полюбила, не смогла. А Арина, из принципа, продолжала жить с Генкой. Потом, уже после появления двойняшек, она спросила:
– А ты у нас так и будешь в старых девах ходить? Или не в девах, но в старых? Надежда с вызовом ответила:
– Для себя рожу, зачем мне мужик? Ни к столбу – ни к перилу…
Арина посмеялась, но когда через некоторое время заметила, что подруга поправилась и похорошела, с подозрением заметила:
– Все-таки рожать одна собралась, дуреха?
– Ну не всем же такими умными быть, – отшутилась Надежда, и через несколько месяцев родила дочь.
– Колись, кто отец-то? Никого около тебя не видела, – допытывалась подруга.
– От духа святого непорочное зачатие, – отшучивалась Надя.
– Ну-ну, вот как он тебе алименты оттуда слать будет, ты подумала? – возмущалась Арина.
– Да не нужны они мне, сама зарабатываю, – раздражалась Надежда.
Дети росли как родные. Мальчишки опекали малышку, таскали ее повсюду за собой. Генку хватало на всех, так что дочь отсутствие отца не чувствовала.
Пошли в одну школу, потом все – в медицинский. Взрослые дружили. Вместе на дачу, всем гамузом – в отпуск. Потом Генка слег. Арина раздражалась: не могла простить такую слабость сильному всегда мужу. Больше ухаживала Надежда. Приходила с работы, и, быстро управившись дома, шла на смену Арине. Та отправлялась спать, а они часами говорили. Оказывается, сколько общего у них было! Мысли, чувства, оценки… Один начинал говорить, а другой подхватывал. И молчать было хорошо, комфортно. Не напрягали паузы, не нужно было искать темы. У Генки как-то прорвалось:
– Как же нам хорошо бы жилось вместе, Наденька…
– Не судьба, – улыбнулась Надежда.
И тут, как в плохом мелодраматическом фильме, прозвучал металлический голос Арины:
– А вам и так хорошо жилось… Дочку-то, от него прижила, подруга? Нянчился с ней всю жизнь, как со своей…
– Зачем ты так, Арина?
– Как «так»? Я думала – мне помогать приходишь, а оказывается, – к любовнику? Так я не мешаю, забирай этот куль ненужный – и вперед, только уж негодный он давно, сдулся… Но ты у нас сердобольная, выходишь…
– Арина! – Генка, который год как не мог привстать, рывком приподнялся с кровати.
– Все, дорогая, или забирай или уходи! Нет тебе больше дороги в мой дом, кончилась наша дружба! – Арина была не в себе, эмоции переполняли.
– Прощай, Гена, не нужно ей сейчас ничего говорить, – Надежда притронулась к его руке и повернулась к подруге:
– Врача вызови, не видишь – плохо ему…
На следующий день она узнала, что Геннадий умер. Дочка рыдала, она же не проронила ни слезинки. Только сидела, молча глядя в окно на обливающуюся слезами дождя рябину.
Вечером дочь спросила:
– Мама, а правда тетя Арина говорит, что Дядя Гена – мой отец? А то мы с Максом думали пожениться….
В ее глазах стоял неподдельный ужас, и маленькой точечкой светилась робкая надежда на то, что уже и без того покачнувшийся мир не разрушится, а будет стоять, как Пизанская башня: чуть склонившись, но оставаясь в гармонии со Вселенной.
– Не волнуйся, детка, это не правда. Твой отец давно умер, я расскажу тебе о нем чуть позже. Выходи замуж за Макса и будь счастлива.
Надежда глубоко вздохнула. И вина-то ее перед подругой была невелика – просто суждено было им любить одного мужчину. Смешно… А может, – страшно? Но жизнь и есть коктейль из того и другого со всевозможными пряностями и специями, – подумалось ей. Просто каждый выбирает сам: кто по названию, кто по составу, кто – по жребию. А послевкусие – оно становится понятным только тогда, когда распробуешь…
