Домик

Ольга Жемчугова

Домик

1. Прибытие поезда

Чистоту, простоту мы у древних берём,

Саги, сказки из прошлого тащим,

Потому что добро остаётся добром —

В прошлом, будущем и настоящем!

В. Высоцкий

Крошка енот был маленьким, но храбрым.

Л. Мурр

Наши дни. Где-то на севере.

Поезд останавливается около никогда не существовавшего перрона.

Есть такие перроны, на которые нельзя просто ступить, перешагнув небольшое пространство между вагоном и землей. Есть такие перроны, на которые надо спускаться. Иногда – падать даже – в сугроб. Торопиться, потому что поезд на таких перронах стоит-то минуты две. Тащить за собой тяжеленный чемодан (будь он неладен), стараясь не уронить его себе же на голову. Есть такие перроны…

Поезд остановился около одного из таких. По лестнице спустились, торопясь и немного суетясь (ведь у них было всего–то две минуты), трое. Семья. Муж с женой. И, кажется, их маленький сын.

Муж суетился чуть больше жены. Он явно в этих местах не так хорошо освоен, как она.

Она, похоже, хорошо знает, куда приехала. И так же хорошо знает, что, может, это одно из тех мест, куда не хотела бы никогда приезжать.

Такси вызвано по времени. Сынишка сидит на плечах у папы и что-то лепечет про это.

Остановка с кучей бычков и исписанными стенами не привлекает присесть на грязную лавку, куда наплевано. Время тянется. В таких местах время всегда тянется.

Наконец, не выдержав, муж звонит уже минут на 10 опаздывающему таксисту. Слышит на том конце провода что-то про то, что «они что-то напутали и машин сейчас нет, но к ним выедут, как только, так сразу».

Ничтожный повод для небольшого раздражения.

Однако они привыкли не придавать значения мелочам. Они стараются. Глупости людей и их необязательность не должны раздражать. Никто не виноват в том, что все думают только о себе. Никто не виноват, что никто на том конце трубки не предполагает, как можно устать с чемоданами, детьми, головной болью и просто… Просто устать.

– Слушай, давай я тебе старый дом покажу. Это же здесь, через дорогу. По рельсам перейти, – она вдруг как будто вспоминает, сама не зная зачем, про что-то далекое, оставшееся давно в прошлом. Даже не ее прошлом.

Он скептически поднимает бровь. Ребенок начинает скептически канючить. Она привыкла. Привыкла в тому, что этим двоим нужно время, чтобы принять новое. Но когда они это делают, то обычно всегда остаются довольны. Поэтому она не настаивает. Просто дает им время.

Через пять минут они уже тащат себя, ребенка и чемодан через рельсы, по которым только что приехали к этой станции. Подходят к какой-то изгороди. Перед ними небольшое поле, заросшее бурьяном, выше головы.

– Ну и где тут дом? – муж снова скептически поднимает бровь.

– Там, обойти огород вот этот.

Она смотрит на то, что когда-то было огородом. В голове всплывают картины из прошлого. Как будто это происходило не 20, 30, 40 лет назад, а вот сейчас.

Память. Память удивительная штука. Люди часто сожалеют о том, что у нас нет машины времени. Но ведь она есть. Она есть у каждого из нас в голове. Это наша память. У кого-то она плохая. У нее хорошая. Слишком хорошая. За свою жизнь она так и не определилась, рада она этому или нет.

За покосившейся изгородью возвышаются три березы. Она помнит, как они с дедушкой«доставали» из них березовый сок. А еще она зачем-то отдирала с них кору и пыталась что-то писать ни этих обрывках, представляя себе себя княгиней из истории, которая пишет что-то на берестяных грамотах.

Дальше – бурьян. Осока, репейник и какие-то травы, у которых она уже забыла названия. Издержки городской беспечной жизни.

Когда-то это было картофельное поле. Место, где они все лето трудились, чтобы то, чтовырастет тут, потом стало основной пищей для всей семьи на целую зиму. К вареной или – еще лучше – запеченной на печке-буржуйке картошке шел салат из соленых огурцов с чесноком. Когда-то это было так вкусно. Черт, да это и сейчас так вкусно. Только буржуйки давно нет. Да и огурцов, таких, которые закатывала бабушка, в супермаркетах не продают.

– Мама, мама, там домик! – ее мысли прерывает сын. Он показывает пальцем, на маленький домик, притаившийся в середине поля, за бурьяном.

Она переглядывается с мужем. Они так давно вместе, что он знает все ее «депрессивные истории». Ей не надо ему ничего говорить.

Сын явно дает понять, что хочет разведать, а что там в домике.

Муж явно понимает, что в домике «ничего такого, что могло бы заинтересовать современного ребенка».

– Малыш, нам пора.

Но сын настаивает.

Она грустно улыбается. Ее глаза говорят ему: «Ничего, это все давно в прошлом. Это всего лишь домик».

– Ладно, давай ему покажем. Интересно же.

Вещи не бывают веселыми или грустными. Такими бывают только ощущения, связанные с ними. И для нового человека, который бежит по траве, что выше него на две головы, этот домик с забитыми окошками – просто домик. Просто игрушечный домик. Туда хочется войти, исследовать его, как тайную сокровищницу. Кто вообще знает, что в голове у этого маленького отважного человека, когда он дергает за ручку домика, а она никак не поддается.

Его мама стоит в нерешительности. А папа все еще вопросительно смотрит на нее.

– Да помоги ему уже!

С папиной помощью малыш открывает дверь домика. А ей, той, которую теперь зовут «мамой», как будто открывается дверь туда, где она когда-то уже бывала. Туда, где было и уютно, и больно, и страшно, и одиноко, и несправедливо порой. Но, несмотря ни на что, там было очень много любви. В ту историю, которую бы так до боли, звенящей в ушах, хотелось переписать. Но разве это будет честно по отношению к тем, о ком она, к тем, кто ее прожил?

2. Гвозди

15 лет назад

Пожилой мужчина, точнее, уже давно «дедушка» заколачивает единственное окошко маленького домика. Пара досок и гвоздей. И работа выполнена. В этой работе нет большого смысла. В домик вряд ли кто-то влезет. Грабителей вряд ли интересуют такие «сокровища».

Внутри – пара лопат, пара больших тяпок. И одна – маленькая, сделанная специально для ребенка. Еще пара каких-то старых спецовок, и кипа журналов с пустыми страницами, которые когда-то использовались для записей чего-то важного.

Там нет игрушек. Возможно, они когда-то там были. Но тот, кто пишет эту историю, этого никогда не видел.

Заколотив окошко, он закрывает деревянную задвижку на двери домика. И садится на лавку.

– Ну вот и всё, доченька.

Он вспоминает что-то очень далекое. Что-то, что никогда уже много десятилетий не покидает ни на день его сердце.

Чуть дикий взгляд исподлобья. И большие глаза, под которыми так часто виднелись круги. Шелковые русые волосы. И такую искреннюю улыбку.

Вспоминает, что жена ругалась, когда Света откопала закопанных ею до этого многочисленных котят. А потом смеялась и даже радовалась. Раздали по соседям.

Вспоминает, как впервые взял на руки. Как она бегала за ним по участку. Как его приемная дочь Люба, старшая дочь жены, качала ее на скрипучих, построенных им же самим качелях.

Как тряслись трое суток в душком плацкарте, когда ехали всей семьей на море, чтобы…

И как она потом…

Он много помнит. И мало говорит. Нужны ли этой ране еще гвозди? Да его, как правило, давно не слушают. Внучка только любит. Да, она, кажется, его любит. И он ее любит. Очень любит. Может, больше всех. Ну, если бы не…

– Ну давай, тотак, – дедушка неспешно поднимается со скамейки и, чуть сгорбившись, но все еще довольно бодро шагает прочь.

Мимо когда-то построенной им бани. По мосткам над канавой, где все давно заросло, потому что местные алкоголики не следят. Мимо когда-то бывшего его дома. Теперь на лавке около него сидят какие-то посиневшие люди и похабно шутят. Над чем-то смеются.

Иногда он думает, что ему повезло уже много лет назад оглохнуть примерно на 70% и не слышать очень многого, о чем говорят другие люди. Впрочем не слышать и не подозревать – разные вещи.

Он неспешно шагает к автобусной остановке. Там тоже не убрано и бычки. Он знает, что, согласно расписанию, скоро должен приехать автобус. И поэтому терпеливо присаживается на лавку уже на остановке. И начинает рассматривать небольшой деревянный вокзал.

Он привык ждать.

Наши дни

– Мама, мама, а если Артемка будет отбирать у меня трактор, я его буду бить, – сын утвердительно смотрит на родителей. На лице играет, казалось бы, нехарактерная для его возраста усмешка. Однако дети намного умнее и внимательнее, чем о них думают иные взрослые.

– Нет, малыш, бить Артемку не надо. Хотя, если он первым нападет… – отец не успевает договорить. – Тогда надо засисятся! – сын продолжает утвердительно смотреть на родителей.

– Да, малыш, защищать себя надо всегда. Но ты все же попробуй договориться с Артемкой. Может быть, вы сможете вместе поиграть с трактором? – мать пытается в очередной раз протолкнуть трехлетке что-то про язык дипломатии.

Тот еще пару раз вспоминает про Артемку и трактор, но потом находит интересные шишки около забора и на время оставляет родителей. Они улыбаются, а затем еще немного спорят о том, насколько Артемка все же заслуживает снисхождения и вообще, стоит ли с ним делиться. Дискуссия заканчивается громким смехом матери.

– Это хорошо, что ты смеешься, – муж гладит ее привычным жестом по спине, причесывает шелковые волосы, которые она только ему любит давать трогать.

– Как будто я так редко над тобой смеюсь, – у нее в уголках глаз снова собираются морщинки.

– Нуу, надо мной смеяться – дело нехитрое, надо мной вон ребенок уже скоро будет смеяться. Просто я знаю, что ты в этих местах грустишь.

– Ну, иногда можно и погрустить. Но ты ведь знаешь, что я никогда не утопаю в этом. Просто помню. Кто-то ведь должен помнить. Вообще странно. Странно сюда приходить без него. Без них. Как будто рыться в какой-то чужой жизни. Как будто – и моей тоже.

Но не моей, – морщинки в уголках глаз пропадают.

– Ты знаешь, я его мало успел узнать, но я тоже скучаю, – он вдруг тоже становится серьезным.

– Я знаю, ты ему нравился. И он был рад, потому что чувствовал, что ты меня любишь. А значит, я точно не буду одна. Мне кажется, ему было это важно. Он никогда не говорил, то есть сформулировать не мог. Но мне кажется, ему было это важно.

Они часто говорят о «каких-то странных философских вещах». Окружающие привыкли к их чудаковатости. И даже уже почти не шутят про то, как они со своим рвением все анализировать все же умудрились сделать ребенка.

Снова направляясь в сторону той самой остановки, с которой они недавно ушли, каждый

думает о своем.

Мелкий – кажется, о том, стоит ли все же отдавать трактор Артемке.

Его папа – о том, насколько удобно ребенку будет ехать в местном такси.

А мама – все еще о чем-то далеком. А еще о том, что здорово все же, что дедушка успел увидеть мелкого. Если бы она, конечно, не была такой копушей и не анализировала все подряд по сотне раз в своей жизни, может, и побольше бы его успел узнать. Но все же успел. Она помнит, как мама ей самой сказала, что дедушка заплакал, услышав, что у нее родился сын. Помнит его почти детскую улыбку, когда они приезжали с его шестимесячным правнуком. Как именно дедушка первым вышел их встречать. И сразу обратился к правнуку по имени. Как мелкий теребил его медали, которые он так любил показывать, когда приходили гости. Как-то по-детски наивно. Он никогда не считал себя героем. Но почему-то эти штуки любил. Теперь они аккуратно упакованы в специальную шкатулку, которую она заказала в прошлом году. Ему бы понравилась. Она думает, ему бы понравилась.

Она кидает последний взгляд на домик в зарослях вдалеке. И садится в такси вслед за мужем и сыном.

3.Статья

20 лет назад

Вдалеке слышен тудух-тудух от проходящих мимо товарных поездов. Пахнет скошенной травой. Он всегда косит траву вокруг участка.

Сейчас сидит на лавочке около домика. Отдыхает. Надо откашляться. Хронический бронхит, приобретенный десятилетия назад, после перенесенного туберкулеза, – честная, как он думает, плата, за жизнь, которая ему осталась. Которая продолжается.

Рядом работают две женщины. Нет. Уже почти три. Пятнадцатилетняя внучка, уже почти взрослая. Она выросла.

Он часто думает, а что если…

Но не знает. Теперь он уже не знает, глядя на внучку. После того, как она отпраздновала свой девятый день рождения, он больше не имеет возможности сравнивать. Он просто задумывается, «а как бы было».

Тогда, много лет назад, Аня, его жена, каждую неделю ходила туда. На старое финское кладбище, где сама атмосфера – как будто сюжет старинного эпоса. То ли загадочного, то ли страшного.

Она не могла отказать себе в том, чтобы ездить туда. Где теперь было то, что когда-то было их надеждой.

Тринадцать лет. Тринадцать лет она ездила.

В дни, когда она это делала, он просто приходил к домику. И подолгу сидел внутри. Там, где когда-то звенел детский смех. Там, где когда-то жили куклы. Там, где они пили чай и ходили друг к другу в гости.

А спустя тринадцать лет появилась она. Внучка. Она не стала заменой. Да и вообще была совсем другой.

Неспокойной. Не кроткой. Шумной. Капризной. Обидчивой. Вздорной. Упрямой. Живой. Здоровой.

Он полюбил ее. Полюбил еще когда услышал, что она только будет. Его приемная дочь, дочь Ани, сказала поздно. Кажется, она думала, что он будет сердиться. Ведь и у этого ребенка не предполагалось отца.

Но он не сердился. Он был счастлив. Стопочку выпил с соседом даже. Они тогда уже уехали из ставшего таким пустым и таким ненавистным дома. Где все напоминало.

В его мысли вклинилась, как всегда, шумная внучка. Она уже окончила девятый класс. И

подрабатывала в местной газете. Все время верещала о том, что станет журналистом. И вот, ей дали задание в редакции.

Наши дни

Сынишка кидает камни в озеро. Сначала ему не понравилась эта задумка. Но после того, как папа пару раз показал, ему захотелось перекидать в воду весь берег. А это немало времени. Занятие надолго. Под звонкое «Молодец!» он продолжает свою важную миссию.

Муж и жена сидят рядом на берегу. Она вглядывается в кромку неба и скалы на том берегу. Ставшие когда-то настолько привычными. А в какой-то момент даже ненавистными. Но и это прошло. Она все чаще понимает, что слово «ненависть» ей просто не близко. Она не хочет даже высокомерно думать, что стала лучше и добрее. Просто… Просто ненавидеть просто. А то, что просто дается – ей всегда было скучно. Другое дело – любовь.

Теперь она начинает уже замечать то, что видят люди, которые приезжают сюда туристами. «Скудную красоту северной природы». Тьфу, ей все равно кажется пошлым это утверждение. То, как все эти берега на том конце и правда похожи на торт муравейник. Какое-то не давящее спокойствие. На пару минут оно точно не помешает.

В воду продолжают падать камушки.

– Ты ведь часто сюда раньше приходила?

– Да, когда мне надо было подумать. Знаешь, когда я тогда собралась писать статью про

дедушку, я ведь знала его историю лишь урывками. Я не знаю, почему, мне никто, и он сам, в том числе, до того момента не рассказывал ее полностью такой, какой она была.

Муж уже знает эту историю.

Начиналась она, в общем, заурядно, если так можно выразиться, для людей того времени. Дедушка любил рассказывать о счастливом, хотя и так не похожем на наше нынешнее, детстве в деревне. О том, как спал на овине, как отец учил его ездить верхом, как пахали вместе с отцом. Он ведь был старшим. Как бегал за бабкой-повитухой каждый раз, когда у матери прямо в поле начинались роды. Он делал это четыре раза. Пришлось бы и больше. Но началась война и отца забрали на фронт. Его могилу по сей день так и не нашли. А потом сам мальчик попал туда же. Однако ему повезло. Война уже приближалась к концу, а его отправили не на передовую, а охранять границу, на Урал. Кажется, именно в армии он перестал испытывать голод. Завел друзей. И вообще был довольно счастлив. На фотографиях тех времен он лукаво улыбается с карточки, а уголок рта приподнят. Глаза блестят.

Потом война закончилась. Иногда и так бывает. Его отправили сначала в Москву – строить дома. Потом – на Дальний восток – снова охранять границу. Он любил рассказывать, как трясся в поезде две недели. А ехал, что туда, что обратно – «на третьей полке». Там обычно матрасы лежат. Впрочем, тогда и поезда были весьма другие.

– Знаешь, – жена улыбается, что-то вспомнив, – я в детстве лет до пяти думала, что люди ездят вот в таких, знаешь, грузовых вагонах. Там темно, только узкие деревянные лавки, а многим вообще приходится стоять.

– Почему?

– Мне так казалось из рассказов дедушки. И я даже немного разочаровалась, когда мы с ними впервые поехали на поезде, а так было вполне прилично. И даже чай подавали. – Она снова смеется.

Они еще какое-то время молчат. Вспоминают. Такой простой рассказ простого с виду человека, который никогда не считал себя героем. Который всегда хотел простых вещей. Не имел, кажется, амбиций. Не желал никому зла. Но иногда с очень хорошими людьми происходят очень плохие вещи.

Вернувшись после службы, он застал мать одну с четырьмя подрастающими детьми. Младший бы еще совсем ребенком. Сестра – уже почти взрослой.

Он устроился в совхоз. Работал, копал огород, следил за младшенькими. Иногда даже позволял себя гулять.

Это были танцы. Он был с девушкой. Он никогда не описывал эту девушку в подробностях. Возможно, эти подробности давно выветрились из его головы.

Выпил лишнего. На ногах плохо стоял. Но достаточно, чтобы идти самому.

Обычный вечер.

На обочине странно стояла машина. Дверь открыта. Они подошли вдвоем.

Он хотел спросить, не нужна ли помощь.

Помощь была уже не нужна.

А потом сирена. Какие-то люди выпрыгивают из машины и почему-то заламывают ему руки. Он был пьян и помнил плохо.

Он знает, «девица» не явилась давать показаний.

Он знает, что матери предлагали продать единственную корову, чтобы нанять адвоката. Она не продала. Ведь корова кормила семью.

25 лет. Статья была за «вооруженное убийство и ограбление». 15 из 25 от провел там. Без права на то, чтобы оспорить. Вышел по амнистии и за примерное поведение.

– Ты знаешь, что меня всегда поражало? Глупость и какая-то недалекость этой матери. Так предать сына. А эта девушка? Как можно знать, что человек не виновен, и промолчать? Просто дать его осудить, тем, кому это было выгодно.

– Ты знаешь, какие это были времена.

– Я знаю. Хотя подлость во все времена – одна. Но мне было 15. А в 15 я жаждала справедливости. Это я потом многое поняла. Почему он никогда никому не мстил. Почему именно он эту мать на старости лет забрал к себе доживать. Почему он, «грабитель и убийца» не пошел разбираться с врачами, которые угробили их первую с бабушкой дочку. А потом довели до болезни и смерти вторую. Я даже теперь понимаю его слова мне. Про то, что я не должна оставлять мать. Знаешь. Я удивлялась всегда, как. Как он смог вынести это все. Выдержать. Один.

– Сильные люди…

– Даже сильным людям нужна иногда рука. И ее протянула моя бабушка. Они были знакомы еще в детстве. Они вообще, вроде, кажется, дальние родственники. Ну настолько дальние, что это не считается. В деревнях все родственники… Ты знаешь, я как-то спросила у него, что помогло ему выжить. Особенно в последние годы там. Что помогало не потерять окончательно надежду. И он ответил просто: «Письма твоей бабушки». Знаешь, что странно? Я никогда не видела этих писем. Это как-то слишком интимно что ли. Да и я не думаю, что они оба изъяснялись как-то высокопарно. Ведь они были совершенно простыми людьми. Не говорили о романтике, как мы с тобой. У них воображаемые собаки по берегу моря точно не бегали.

– А что плохого в собаках?

– Ничего. Просто это уже про нас. А про них… У них все просто было. Они говорили о том, что приготовили на обед. Какая выросла картошка. Что говорила тетя Сима, когда приходила на чай и пирог. И как правильно подвязывать помидоры, – она улыбается.