скачать книгу бесплатно
Нельзя ли тогда переселить его, Серёжу, в другую комнату?
– Ну, погоди.
Ночью было восемь градусов. Его окно разбито.
– Экономки все заняты. Куда тебя деть? В люксы нельзя.
Нельзя ли, например, надеть перчатки и аккуратно вынести стол?
– Это же место преступления!
– Когда же вы вызовете полицию?
– Сейчас всего-то полдесятого утра, – сказал хозяин. – Вызовем. Посиди. Будешь чай?
Они разговаривали в его кабинете: Серёжа, съёжившись в пижаме, стоял у приоткрытой двери, а хозяин глядел на него с огромного кресла. Пели птицы, в стёкла било воскресное солнце – словно и не было хмурой октябрьской ночи, после которой Серёжа едва стоял на ногах. Он помнил, что не спал, а только несколько часов куда-то падал.
– С чего ты озаботился домашкой ни свет ни заря? – спросил хозяин и щёлкнул кнопкой на чайнике. – Садись куда-нибудь. Твою бабушку помянем.
Серёжа прошёл вперёд и присел на край согретого лучом дивана. Положил ногу на ногу, запахнул кофту. Он шёл сюда готовый на многое, но стоило ему пересечь порог и сказать несколько слов, как вся его решительность пропала, споткнувшись о спокойные глаза хозяина. Теперь, пока ждали кипяток, он совсем не мог поднять головы. Хозяин крутил ручку и с любопытством на него посматривал.
– Грустишь из-за неё?
Серёжа сказал: да.
– Она оставила тебе какие-то деньги?
Он неопределённо кивнул и добавил, что заплатит за следующий месяц.
– Да нет, я всё понимаю. Я не с этой целью спрашивал. А много денег?
Много. Когда он приехал в Дымск прощаться с бабушкой, тётя Рита – бабина младшая сестра – показала ему завещательное распоряжение по вкладу. Всё тебе, но сколько документов нужно, сказала она и улыбнулась одними губами; застывшие глаза за ними не последовали. Осталась машина, осталась большая квартира. На вступление в наследство по закону давалось полгода, и ожидание бюрократической каши, о которой Серёже то и дело напоминали родственники, топтало и давило его, словно он был мягкий, подгнивший плод. Теперь к этому прибавился стол, который он не крал и никуда не бросал.
Хозяин стал разливать чай. Серёжа смотрел на его мягкие тёмные волосы, сомкнутые в улыбке губы, наблюдал за движениями его небольшого, но подвижного и крепкого тела, и нежность к человеку, который не был к нему равнодушен, почти заставила его забыть о том, как плохо ему было прошлой ночью. Он даже обернулся к окну и подставил солнцу лицо. Мелькнула мысль о последней попытке, и Серёжа спросил, нельзя ли хотя бы просмотреть записи с камер.
– Да, это разумно. – Хозяин постучал ложкой по столу. – Давай сначала чай попьём, а потом я провожу тебя к Антону в закуток. Ты знаешь, где он живёт?
Каморка охранника была спрятана за перегородкой в холле.
– Сахар?
Хозяин пододвинул Серёже табуретку, которая должна была служить ему столом, и сел обратно в своё кресло. Чай пили молча. Благодарный за участие и память о бабушке, Серёжа захотел понравиться хозяину, чтобы показать, что он достоин его внимания. В таких случаях он выбирал ничего не говорить и неспешно двигаться, показывая себя невозмутимым и цельным, но у него редко выходило: притворная медлительность дёргала его ещё сильнее. И сейчас в своём молчании он проигрывал хозяину, который, с самым довольным видом держа в одной руке чашку, а в другой – горящий телефон, даже не знал, что с ним кто-то ведёт игру. Когда он отвлёкся и протянул Серёже конфету, тот, обрадовавшись, наклонился за ней слишком неловко и не успел её взять, отчего конфета упала на пол, и, бросившись за ней, Серёжа задел локтем чашку на табуретке и чуть не пролил чай. Он прошептал: «Извините».
– Кабинет мне разнёс, – с улыбкой ответил хозяин.
Десять минут спустя Серёжа схватился за ручку двери и с вопросом оглянулся на него.
– Я сейчас к вам подойду, – сказал хозяин и взял со стола какие-то бумаги. – Скажи Антону, за какое число надо посмотреть.
Серёжа вышел. Встав посреди коридора, он с тёплым чувством размял руки и подумал, что путаница со столом скоро придёт к своему завершению, что без страдания невозможна и радость, но вспомнил, как тот всю ночь тянул к нему деревянные ноги, и скорее зашагал к охраннику. Постучал. Из-за перегородки не доносилось ни звука. Никто не ворочался, не слушал футбольный матч. Антон был широкоплечим улыбчивым парнем, который обожал прикрикивать на машины, забредавшие во двор с Невского, и поэтому гораздо больше времени проводил на улице, чем в своей комнате с мониторами. Но Серёжа постучал ещё раз и подождал. Посмотрел в сторону кабинета хозяина: там разговаривали по телефону. Вздох – и Серёжа, не понимая себя, проник за открытую дверцу и остановился перед тремя большими экранами. В мире, который они показывали Антону, всё было тихо и серо. Машина, машина и половина соседнего дома. Часть присмиревшего на долгожданном солнце переулка, ворота во весь их железный рост.
Серёжа подумал: чувствует ли Антон себя богом? Богом с ограниченным обзором и ограниченной ответственностью. Его мысль блуждала по тёмной каморке, он чувствовал запах кожи и сырой стены. Видел ли Антон, как вчера на Серёжу напали его новые друзья-предприниматели? Он наклонился к мониторам и увидел, что злополучное место у арки выходило за пределы контроля камер.
Серёжа вышел обратно в коридор и постучал в дверь кабинета хозяина. Повысил голос и сказал, что Антона нет на месте. Наверное, можно посмотреть записи и без него, сказал Серёжа. Говорили ли вы ему о моём столе, спросил он и нажал на ручку, чтобы войти, но кабинет оказался закрыт. Серёжа надавил на неё ещё раз, но дверь снова не поддалась. Он посмотрел в середину мутного стекла на ней и увидел в отражении себя, а потом ничего. Прижался к нему ухом. Пустота, которую он ощутил, напомнила ему одно прежнее, гораздо более острое чувство, что застало его месяц назад, двадцать второго сентября, утром, в аудитории сто девяносто, за кокетливой беседой с кем-то из группы английских филологов, воплотившись на экране телефона в сообщении: «Серёжа, это баба Рита. Бабушка умерла».
Он вернулся в каморку Антона и сел на его кресло. Он представил, как вернётся в свою комнату и увидит свою половину стола. Это преступление происходило прямо в одном из номеров прямо с одним из постояльцев, а у Антона не было нужной камеры и на сей раз. Он думал об этом и сидел не двигаясь, пока в компьютере что-то не щёлкнуло. Тогда Серёжа обратил взгляд на мониторы и увидел, что вдоль машин, огородивших западную сторону гостиницы, идёт женщина в большой широкополой шляпе. Она ступала медленно и широко, и что-то в ней сразу завладело его вниманием, и он ждал, что она поднимет голову и заметит его тоже. Ему показалось, что она могла бы так сделать, но женщина пошла дальше и скрылась из вида камеры-бога. К удивлению мальчика, приготовившегося наблюдать за ней по следующей безмолвной картинке, она не прошла там, где ей дальше полагалось пройти. Впрочем, подумал он, она могла куда-нибудь свернуть.
4
Бабушка сказала, что она ни в семнадцать, ни в шестьдесят лет не решилась бы на то, что Серёжа с безмятежной улыбкой назвал «срезать путь». Они стояли и смотрели на покосившийся сетчатый забор. Пара его секций со временем обмякли настолько, что уже клонились к земле. Пользы они больше не приносили: чтобы пересечь границу между садом и необъятной холмистой равниной, выходившей далеко за пределы Дымска, нужно было всего лишь наступить на беспомощную сетку ногой и придавить её к траве, а затем пройти по ней на другую сторону.
Но бабушка поставила сумку с полотенцами, вытерла лоб и сказала, что забор отбросит её назад, как только она на него встанет. Серёжа напомнил ей, что если его веса хватало на спокойную переправу, то бабушке переживать не о чем, за что едва не получил по голове платком и был вынужден, смеясь, отпрыгнуть от неё. Целых десять улиц разделяли их от благовидной, укрывшейся в берёзах калитки в заборе, и бабушка наотрез отказалась к ней идти, но и Серёжин вариант ей не понравился. Наконец он не выдержал, сказал: «Бабуль, это метр», наступил на забор, наклонился и подмял его расставленными ногами. С победным видом обернулся к ней и протянул смуглую руку.
Они шли по полю к реке. Вокруг было бесконечное, иссохшее и ласковое золото. Палило солнце, бабушка то и дело останавливалась попить воды и оглядеться. Когда вблизи зашумела река, Серёжа выхватил сумку у неё из рук и с криком понёсся в тёмные густые кусты, окружившие их местечко подобно грозным охранникам. Там скинул вещи на круглом берегу, вскочил на возвышенность и бросился в воду.
Это была катастрофа. Человечек в рубашке и распахнутой куртке не мог уняться. Серёже казалось, что тот вот-вот на него бросится. Он отступал. Толпа, внимания которой ему удавалось избегать четвёртый день, теперь узнала, кому принадлежит стол, и окружила его. Человек вопил:
– Что вы молчите? Я же с вами разговариваю! И как вы будете отвечать за ущерб? И так с этой гостиницы всё время шум и гам, топот такой, как будто там живут слоны, а теперь ещё и ваши окна! И стол! И вы продолжаете! Признались и молчите!
Это «вы», с которым человек обращался к Серёже, отчётливое проговаривание им каждого слога и слова и его громкий, отлично поставленный голос никак не шли к его ногам, обутым в чёрные шлёпанцы, пятнам на куртке и летающему по воздуху пальцу с обломанным ногтем. Скоро к страху мальчика прибавилось любопытство, а с ним – живое отвращение. Вчера, после исчезновения хозяина и появления женщины в шляпе, он провалялся в комнате весь день, то судорожно перебирая тетради, то с негодованием глядя на стол, то заворачивая себя в одеяло и засыпая, то вскакивая. Ему казалось, что кто-то стучится в запертую дверь и зовёт его с улицы, а к ночи Серёжа по-настоящему уснул, и ему привиделись забор, поля и бесконечная холодная река, на берегу которой сидела бабушка. Он еле-еле очнулся и выскочил из дома без завтрака, чтобы сразу побежать в университет, но не смог пройти мимо толпы. Что-то в ней переменилось. Ведущая отсчёт женщина-зазывала в это утро молча стояла поодаль, не отрывая глаз от человечка в шлёпанцах, который теперь правил балом. Он комично грозил столу кулаком и выкрикивал что-то оскорбительное. Как Серёжа понял из его жалоб, тот был его соседом сверху (гостевой дом занимал всего один этаж, а над ним помещались обычные квартиры) и в конце сентября его ламинат пострадал из-за того, что Серёжа, спеша на похороны, забыл закрыть в комнате окна. Полили дожди, ветер распахнул их, и у человечка вздулись полы. Он знал, что виноват тот, кто живёт снизу, но не знал, как его найти и к кому обратиться. Стол, из-за которого окна опять были открыты, стал для него последней каплей. Полы просто-напросто начали гнить, заявил человечек во всеуслышание. Конечно, именно он обречён быть соседом этого идиота с выставленным наружу столом. Сушит он его, что ли?
Серёже подошёл к человечку, попытался отвести его в сторону и сказать несколько слов, но тот сразу всё понял и закричал:
– Значит, это вы!
Была разыграна сцена.
– Признались и теперь молчите!
Серёжа пятился от него и боялся, что в конце концов споткнётся обо что-нибудь и растянется на глазах у всей толпы. Она тоже подступала. Когда человечек потянулся к его шапке обломанным ногтем, Серёжа не выдержал и сказал, что ему срочно нужно бежать в университет, и что он очень сожалеет и возместит ущерб деньгами, и что его хозяин обо всём уже знает и нет никакой причины волноваться.
– Где я буду вас искать? Отвечайте за то, что сделали, сейчас же, иначе я вызову полицию!
Серёжа чуть не расхохотался: он бы тоже хотел видеть полицейских в своей комнате. Из-за его улыбки человечек рассвирепел. Он приказал кому-то в толпе звонить в прокуратуру, а сам схватил Серёжу за локоть и потребовал, чтобы он вёл его к хозяину этой проклятой гостиницы. Мальчик вырвал руку:
– Но мне правда нужно на занятия!
Человечек заметался и закричал, чтобы Серёже не давали уйти, но тот и так оставался на месте. Перед глазами у него мелькала бабушка, которая сидела на берегу, вытянув ноги в сторону ледяной реки и опершись ладонями на песок. Она говорила: «Ну и пекло». Ему показалось, что он сейчас зажмурится и окажется рядом с ней, а в следующее мгновение ударится телом о воду, но когда он попытался закрыть глаза, то увидел только пятна на куртке. Открыл их – и встретился взглядом с женщиной в шляпе. Она сияла в толпе белым пятном. Ему захотелось спросить у неё, как она вчера обманула камеры Антона и не может ли она чем-нибудь ему помочь, пока человечек вербует в толпице свидетелей, но его перебила подошедшая зазывала:
– Мальчик, так это твой стол?
Серёжа ответил, что его. Она улыбнулась и сказала:
– Здорово. Честно сказать, он придал моей жизни смысл. Мне было так одиноко, а теперь я помогаю всем этим людям. – Она обвела рукой вокруг толпы. – Помогаю, чтобы все знали, сколько дней твой стол висит в окне. Чтобы не было никакой путаницы. Мало ли что, да? В каком вузе ты учишься?
Серёжа покачал головой и назвал ей свой факультет. Женщина переспросила, скользнула по нему взглядом, словно не веря самой себе, и засияла, проговорив шёпотом:
– Неужели?
В эту секунду он увидел, что у неё были совершенно сумасшедшие глаза. Пустые и острые, как у его дяди, который страдал от шизофрении и убегал из дома, каждую весну и осень доводя бабушку до исступления. Когда близился кризис, его глаза покрывались стеклянной дымкой и застывали, и было понятно, что скоро он потеряет над собой контроль. Взгляд женщины-зазывалы объявлял о каком-то пережитом потрясении, которое толкает по своей природе нервных людей к пограничному состоянию между нестабильностью и полным безумием. Женщина смотрела на Серёжу в ожидании ответа, но он отвернулся, и она сказала:
– Я отдала этому вузу пятнадцать лет. Пятнадцать лет на кафедре немецкой филологии. Некоторые мои коллеги и студенты говорили «на немецкой кафедре», но это довольно безграмотно. Что значит «на немецкой кафедре»? «На кафедре немецкой филологии» – вот это правильно.
Она перемежала свою речь смешками, шевеля прозрачными губами и обнажая зубы. Как и пару дней назад, от неё пахло немытым телом, чем-то кислым и пылью. Волосы были спутаны, короткая блёклая куртка, застёгнутая неправильно, как будто прикрывала пустоту и грозилась упасть. Женщина сутулилась. Серёжу поразили её красные, как у младенца, руки и огромные дыры на джинсах, сделанные, конечно, специально, но обнажавшие столько кожи, что ему стало не по себе. Он удивился, что не заметил сразу, в каком состоянии находится ведущая отсчёт. До этого он наблюдал за ней издалека, боясь её криков и приписывая ей демонические черты, а теперь она стояла тут, рядом с ним, и Серёжа видел, что она просто больна. Стыд и облегчение – то же самое он ощутил, когда бабушка вернулась из психиатрического диспансера, куда дядю один раз с улицы привезла скорая, и сказала Серёже диагноз, который ему там поставили. В тот день у его загадочного бешенства появилось медицинское имя.
– Я тоже германист, – сказал он. – Первый курс.
– Ты тоже германист! – воскликнула ведущая отсчёт женщина. Её глаза загорелись. – А я потомственная германистка… У меня и мама, и папа, царствие им небесное…
– Пойдёмте к вашему хозяину, молодой человек, – перебил её человечек, вставая между ними. – Где такое видано, чтобы стол пятые сутки болтался в окне и никому не было до этого дела!
– Четвёртые, а не пятые! – взревела женщина. – Я считаю! Вы собираетесь жаловаться в прокуратуру и даже не знаете, сколько времени он висит!
– Да хоть восемнадцатые! Мои полы уже испортились.
– Он опаздывает в университет!
– Плевать мне на его университет!
– Он германист! – Она схватила человечка за распахнутую куртку. – Настоящего германиста не должны волновать ваши жалобы! У него одна задача – спокойно работать!
– Пусть даст мне ответ, пусть даст ответ: когда стол уберут? – Человечек немного опешил, но всё равно сурово взглянул на Серёжу. – Я дозвонюсь до полиции, я вам обещаю. Как связаться с хозяином?
Серёжа заметил, что человечек, пробегав без всякого результата и не добившись поддержки от молчаливой толпицы, немного успокоился, и объяснил, что хозяин ведёт себя очень странно и на все предложения убрать стол отвечает, что он улика на месте преступления и что его нельзя трогать. Он даже меня избегает, сказал Серёжа. Вся загвоздка в том, что никто не знает, кто разбил окно. Никто не знает, кому за это отвечать. Человечек ответил:
