Осиново

скачать книгу бесплатно


– Я не…

– С икоркой, а?

Мужик задумался на секунду, и его печальный, задумчивый взгляд вдруг просветлел.

– Ну давай, коль не шутишь, – махнул он рукой. – Только мне тебя нечем угостить. Прости уж.

– Это ничего, – весело отозвался Алёшка, резво стукая бутылью по столу. Тут же зашуршал пакетами, и купе наполнилось солёным запахом рыбы и пряного лечо. Алкоголь сделал его попутчика более приветливым. Представился он Михаилом и сказал, что переезжает в Петербург к брату. Посетовал на то, что привык за столько лет к земле. Жизнь в городских коробках квартир представлялась чем-то неестественным и ненастоящим. Когда же Алёшка спросил причину переезда, мужчина лишь коротко бросил, что так будет лучше для его детей.

– Образование сейчас получать надобно, куда без него-то? – Михаил крякнул и одним глотком осушил свою рюмку.

Он лгал. Жизнь научила мужчину, что заниматься надо тем, к чему душа лежит. Работал он в родной деревне кузнецом, но мог не только железо ковать: не было такого дела, которое Михаилу оказалось бы не по плечу. Дом он свой сам строил, мебель мастерил, огород пахал, а по необходимости и обед сготовить мог не хуже бабы любой. Сыновья оба в него пошли: во всём отцу подмогой да опорой были, и никогда не планировал он их от земли отрывать да в плен города везти. Если б только сами не захотели. Но два года назад произошло нечто, перевернувшее жизнь кузнеца с ног на голову. Не хотел он этого болтливому Ряскину рассказывать – тот был что муха прилипчивая и шумная, да алкоголь язык развязал. Стоило Алёшке в сердцах сказать, что все беды в мире из-за баб, как на кузнеца такие тоскливые воспоминания нахлынули, хоть криком кричи.

Михайло в Осинове вырос и, как никто другой, знал тамошние обычаи да суеверия. Но человек он был широкой души. И, в отличие от большинства деревенских, ко всему относился проще. Городских не чурался, в каждом встречном злого не подозревал, хоть и помнил заветы дедовы: осторожность не мешала никогда.

Жизнь его текла чередом размеренным и счастливым. К тридцати восьми годам всё было, что пожелать мог. А жена любимая, Катерина, ещё и третьего ребёнка ждала, к осени разродиться должна была.

Но в один прекрасный летний полдень, такой, как сегодня, появилась она. Женщина из города. Красивая, но красотою не доброй и природной, а искусственной, показной. Колька Василисин её привел. Сказал, что встретил на улице. Та искала помощи: машина, мол, заглохла ейная где-то неподалёку. Всё деньгами трясла, да никто и говорить не захотел с нею. Оно и немудрено: тут такие гости бывают раз в десятилетку. Бог её знает, чего на самом деле хочет. Михайло вначале отказать хотел, да не смог, как только увидал взгляд её, в котором читался яростный поединок отчаяния и мольбы с гордостью, которая не позволяла ей упрашивать – не мог быть такой взгляд у другой. Им такие чувства едва ли ведомы. Решил кузнец, что не убудет с него, коли он её машину посмотрит. Небось, аккумулятор сел, а она панику и подняла зазря.

Стоило Кольке убедиться, что кузнец согласился помочь даме, то мигом убежал он по делам своим. Не понимал Михайло этой суетливости городских. Они словно жить спешили. Оттого и жизнь их так быстро прогорала, будто подожжённая спичка. Дел уйма, а жизни-то и не видать за ними. Вот и женщина та всю дорогу приговаривала, что, мол, спешит ужасно на какую-то деловую встречу и что у неё каждая минута на счету. Мужику невдомёк только было, как можно торопиться-то на таких тонких каблучишках да в узкой юбке до колен: путь, который можно было пройти за десять минут, они преодолевали целых полчаса – всё приходилось из-за неё шаг замедлять да останавливаться.

На поверку оказалось, что помочь её беде Михайло всё же не может. Он и бензобак проверил, и аккумулятор – всё в порядке было, только не заводилась машина, хоть тресни! Признаться, в зарубежных автомобилях кузнец не понимал ничегошеньки. Вот если б то «жигули» были, он бы ещё смог неисправность устранить. Хотя сам предпочитал коня да повозку, по старинке, но техникой интересовался, и друг у него в соседнем посёлке механиком в мастерской был, они вместе шабашили иногда.

Провозился мужик с «мерседесом» битый час: то под капот заглянет, то под колёса, контакты все проверяет, а в чём дело и что этой электронике заграничной не хватает, бог знает! В итоге кузнец лишь руками развёл:

– Ну, видать, тут спец по иномаркам нужон! Не ко мне это.

Женщина губы скривила, языком прицокнула. Знал мужик гримасу эту, прочёл как книгу открытую, что привыкла она проблемы чужими руками быстро решать. Да как бы не так.

– Что же мне делать прикажете? – спросила она устало и закурила вонючую ароматическую сигарету. Михайло поморщился. Вид курящей мамзели не по нраву ему был, хоть и отчитывать новую знакомую кузнец вовсе не собирался. Почесал он в затылке да только и смог предложить ей чаю попить у него дома, а завтра, так и быть, он её к ремонтнику проводит.

– О господи! – чуть не заплакала она. – Завтра? Побыстрее никак нельзя? Завтра утром меня партнёры в городе ждут! Понимаете? Они ведь не подпишут контракт, если я не приеду! Это всё равно, что вам урожай перед градом не собрать. Пройдёт стихия – и побьёт всё до последнего фрукта!

Михайло вздохнул. Суета людей никогда ещё до добра не доводила – этот урок он на всю жизнь усвоил. Спешка – ужасный компаньон в любом деле. Она превращает человека в забитое, нервное существо, терзаемое чувством вины и страха перед другими. Он боится не успеть, а значит, совершит гораздо больше ошибок, чем мог бы, если бы взглянул на свою проблему трезвым, спокойным взглядом. Сегодня был нехороший день. Кузнец знал это, ещё когда увидал, как безумица Пелагея с утра зайцем по деревне скакала и проклятья всем раздавала с масляной, расплывающейся улыбкой, а потом и вовсе на болота ушла.

Не стоило сегодня судьбу испытывать даже днём. А уж на ночь глядя и подавно. Сейчас, пока они до села доберутся, пока мастера возьмут и обратно приедут с тягачом, как раз стемнеет, а там уж одному богу известно, что на болотах ночью произойти может. Сам кузнец ничего такого жуткого в жизни не видал, а вот дед Максим, царствие ему небесное, много чего в своё время сказывал, когда Мишку малого нянчил.

Мол, и ведьм он настоящих за колдовством наблюдал, и домового за печкой – не раз, а однажды, в детстве, престранного человека встретил, и встреча эта чуть не стоила Максиму жизни. Был он годов осьми от роду. Второй сын в семье из пяти детей. Самостоятельный был уже. Пошёл в лес по ягоды. День ясный, тропка прямая. Далеко уходить мальчик не думал даже, ежевики и тут вдосталь было. Быстро он лукошко наполнил и теперь крутился вокруг кустов – объедал кисло-терпкие ягоды, синим соком растекавшиеся по зубам. Не сразу заметил, как сзади к нему старичок какой-то подошёл. С лица был человек как человек – ничего особенного. Бородатый, седой, волосы пышные, курчавые, как у молодого. Но одет был тепло – не по-летнему даже для вечно мерзнущих стариков. В тулуп да валенки.

– Здравствуй, мальчик, – поздоровался старик. – Хороша нонче ягода?

Ребёнок счастливо заулыбался, и его синюшная от ежевики улыбка ответила сама за себя:

– Хороша!

Старик покряхтел, обошёл куст с другой стороны, а Максим возьми да и спроси его:

– А чего это вы, дедушка, в тулуп вырядились? – усмехнулся он. – Али время года забыли? Чай, лето на дворе! Не жарко вам?

Посмотрел на него дед хмуро, не понравились ему насмешки детские.

– Жарко, сынок. Тяжко, сынок, – проговорил он. – Походи в моей шкуре и ты! – а затем тулуп снял с себя и тут же на Максимку опешившего сверху и накинул. И так вдруг тяжело мальчику стало – ни вздохнуть, ни крикнуть. Неподъёмной оказалась одёжа стариковская, будто каменная. А дед молча развернулся и мимо прошёл. Как ни кликал его мальчик, как ни молил прощения, ответа не последовало. Ушёл старик, будто и след его простыл.

Не смог тогда ребёнок с земли подняться – так и остался сидеть под тулупом аки под палаткою. Только плакал тоненько и людей звал. Но всё без толку: слышал он, как вокруг они ходят, его кликают, да не видал ни единой души, и не слышали они слёз его горючих, словно оглохли разом все. Просидел он так, под тулупом этим, три дня. Совсем от голода ослабел и уже почти не всхлипывал от безысходности, а тулуп всё тяжелее становился, всё ниже опускался, заставляя Максима припадать к земле совсем низко, как под каменными сводами пещеры. Думал он уже, всё, смерть свою здесь встретит. Но вдруг послышались шаги, и на полянку из лесу выбежала матушка. В тот же миг мальчик лёгкость почувствовал небывалую: исчез тулуп проклятый, как сквозь землю провалился. И мать сразу заметила его, вскрикнула от радости, к груди прижала и всё повторяла: «Спасибо, Захар, спасибо! Век буду благодарна!»

Захар был из местных колдунов старых, всё знал, всё умел. Но помогать брался лишь тем, кому сам хотел. И только задорого. Не что-нибудь – корову мог за свои услуги попросить, да не себе в хозяйство, которым он не занимался: все дары он где-то в лесу прятал, да так, что никто потом их и не видал никогда. Корова раньше первой кормилицей в семье была, тяжко было расставаться с нею, зная, что никому она больше добрую службу не сослужит, так на болотах и сгинет, скотина несчастная. Но те, кто был вынужден у Захара совета просить, не торговались. Когда вопрос касается жизни близкого, продешевить нельзя. Иначе по оплате будет и находка – так колдун утверждал. И все осиновцы знали: не врёт. Потому что уже бывали случаи, когда хитрая родня потерявшегося на болотах приносила меньше, чем просил колдун. Тогда старый чёрт даже двери им не открывал, а только через глазок отвечал, куда идти надобно, и советовал сразу тризну заказывать. Находили после этого они своих близких всегда мёртвыми.

Максимкина мать, Михайлова прабабка, потом рассказывала, что Захар сам пришёл к ней на второй день безрезультатных поисков мальчишки и сказал: «У них сын твой. Возьми козу да ступай в лес по тропе. До моста через речку дойдёшь – увидишь осину, молнией расщепленную. Там козу и привяжи, а сама вперёд иди, не оборачивайся, коли звать будут, кто бы ни кричал, поняла? Иди вперёд, пока малого свово собственными глазами не узришь!»

Заплакала баба: коза у них в семье единственной скотиной была, да делать нечего, послушалась колдуна. Отвела животину в лес да вперёд пошла. Что там началось после, прабабка Михайле рассказывала лишь пару раз на его памяти, когда он ещё шестилеткой был. Говорила она, будто сзади постоянно шажки детские слышались да ауканье. Кто бы знал, чего ей стоило не оглянуться тогда, когда сквозь это ауканье она слышала «мама!» и уверена была, что то сынок её зовёт потерявшийся. Через полчаса блужданий по лесу голос сзади стал совсем близким, казалось, даже воздух у неё по ногам гуляет, когда сзади пробегал некто в кусты, откуда потом жалобным голосом начинал плакать: «Мама, мамочка! Мне холодно! Забери-и-и меня!» Страшно было женщине, понимала она, что живой ребёнок уже давно бы оббежал её и на глаза показался, а этот всё сзади, почти вплотную рыщет, а всё только оглянуться её просит. Припустила она вперёд бегом, что было духу, а преследователь и не думал отставать. В какой-то момент несчастная женщина споткнулась о древесный корень, торчавший из земли, и растянулась на влажной, прелой прошлогодней листве. Кто-то забегал вокруг неё, засуетился. Слышались сопение и торопливые шаги, будто рядом собака бродит или ещё какая скотина некрупная. Заплакала женщина от страха, боялась голову поднять, только бы преследователя своего, голосом сына звавшего, не увидать. А когда всё же открыла глаза, поняла, что чаща впереди расступилась, и на лесной опушке на корточках, съёжившись, сидит её сынок настоящий. Тут же стихли все шорохи позади неё, беготня прекратилась. Будто и не было ничего…

Эта история закончилась благополучно. Но Михайло гораздо чаще слышал другие рассказы, где людей живыми уже не находили. Потому и шорохаться ночью за деревней сам не думал и другим не советовал.

Расстроилась городская мадам. Красивое, выхоленное в дорогих салонах лицо исказила гримаска обиды, брови скорбно задрожали, будто она вот-вот готова расплакаться. Жаль её стало кузнецу.

– Никакая сделка жизни не стоит, – пояснил он. – Болота у нас знаете какие злые? Фонарей вдоль дороги нет. Потемну только так можно в трясину заехать. Ночью чихнуть не успеешь, как по самую макушку угодишь! Идёмте, – он неловко хлопнул её по плечу. – Вас как зовут-то?

– Светлана, – глухо, со вздохом ответила женщина и от усталости, с непривычки так быстро передвигаться на шпильках, почти заковыляла за ним. Только сумку из машины выхватила да к груди прижала, словно боялась, что отберёт кто. По дороге обратно они всё же разговорились, и городская неожиданно показалась кузнецу довольно милой и интересной дамой, хоть и слишком яркой, наигранной. Он бы с такой никогда отношений не завёл: больно неестественна была. Хоть и выглядела гораздо моложе своих сорока лет. А вот посмотреть да пообщаться с такой женщиной было интересно. В Осинове таких отродясь не было.

Когда вернулись они к дому кузнеца, жена его, Катерина, сразу зорким глазом ухватила излишнее внимание мужа к бабе чужой, и это её рассердило. Не посмела она Михаилу сразу возражать, когда он гостью в дом привёл. Встретила незнакомку чин чином, как положено. Чаю травяного заварила с душицей, блинов напекла да к столу с домашней сметаной подала, но мамзель городская от чая морщилась, как от помоев тухлых, а блин взяла только один и долго его вилкой с ножом ковыряла – всё больше разговаривала с кузнецом, чем ела. Катерина цепко следила за ней. За вечер гостья положила в рот лишь пару кусочков, остальное незаметно скормила коту под столом. Где ж это видано – на доброту хозяев свинством таким отвечать и не скрывать даже?

Не понравилась жене кузнеца и чужачка, и реакция мужа, который чем дальше, тем любезнее с нею был. Не видала она Михайлу таким никогда – он всю жизнь был добр, но немногословен, перед нею никогда так соловьём не заливался, рассказывая о своей работе. Не заигрывал и не заискивал.

В какой-то момент Света, наконец, приторно улыбнулась и встала из-за стола, сообщив, что будет готовиться ко сну, и направилась в прихожую к умывальнику, неприлично виляя бёдрами. Катерина поспешила за нею, чтобы принести полотенце: не хотелось ей, чтобы чужая женщина их личные вещи трогала. Лучше было дать свежее, а потом, когда гостья уберётся восвояси, сжечь его от греха подальше, чтоб муж его даже случайно не коснулся.

Подошла она к Светлане с чистым полотенцем, хотела уже было доброй ночи сквозь зубы пожелать, как вдруг увидала то, что испугало Катерину до дрожи в коленях. То, о чём ей бабка в своё время сказывала, наказывая сторониться таких людей. Пока фифа разодетая за столом сидела, выглядела она вполне нормально. Но теперь, в полумраке прихожей, Катя разглядела: один глаз у чужачки оказался подёрнут белой пеленой, будто слеп. Но что-то подсказывало женщине: всё она прекрасно видит!

Жена Кузнеца охнула от неожиданности и полотенце из рук выронила. А Светлана обернулась на неё и так посмотрела, будто убить взглядом могла. Закричала Катерина благим матом и моментально на печку взвилась, даром что на сносях была, живот тяжёлый ходить мешал.

– Это она! Она, Миша, ты слышишь?! Пусть она уйдёт! – запричитала в ужасе жена, указывая пальцем на опешившую от такой перемены настроения гостью. – У неё глаз белый!

– Ты что, линз никогда не видела? – презрительно осведомилась Светлана, отбрасывая со лба прядь волос. – Я ношу их, чтобы замаскировать бельмо, но ночью приходится снимать, уж извините, что так напугала вас.

– Ну что ты, Катя, полно. Успокойся, – Михайло Светлане верил и попытался утихомирить взбеленившуюся супругу. Да куда там! Та в слёзы, в истерику пустилась, сказала, сама ночью в лес уйдёт, если эта колдовка здесь на ночь останется. Да и гостья не выдержала этих оскорблений – сумку подхватила да пулей вылетела из дома, крикнув на прощание:

– Дурдом проклятый! Угораздило же меня здесь застрять! Катитесь вы к чёрту!

Кузнец чувствовал себя виноватым перед ней: помочь обещал, а теперь был вынужден обещание нарушить. Не переть же против беременной жены. Лишь бы себе с дитём не навредила! Побежал он за нею да уговорил хотя бы велосипед его взять, чтоб она с утра смогла сама до сервиса добраться. Женщина сначала от злости и слушать его не желала, готова была босиком идти: туфли натёрли ноги, и она уже не думала их обувать. Да потом всё же прислушалась и за транспортное средство сдержанно поблагодарила. Сказала, что следующим же утром, как автомобиль починит, всё вернёт. Кузнец на прощание посоветовал ей всё же переночевать в машине и ночью по незнакомой дороге не ездить, да и домой пошёл – жену успокаивать, чаем горячим отпаивать с валерианой.

И на этом история могла бы закончиться. Да только Катерина в ту же ночь стала говорить, будто вокруг дома какая-то женщина в чёрном платье ходит да в окна заглядывает. Михайло проверял, на улицу выглядывал, но никого там не было, всё чудилось жене от нервного потрясения.

А ещё через пару дней заглянул к нему участковый и вызвал на допрос. Оказалось, нашли «мерседес» на въезде в Осиново – пустой, без пассажиров. Водительская дверь вся выворочена, с мясом вырвана, а рядом, подле машины, валялся кузнецов велосипед. Начали проверять номера, а владелицу, оказывается, уже муж в розыск объявил. Пропала она без вести. А Михайло, стало быть, – главный подозреваемый. Последний человек, который пропавшую эту, Светлану, живой видал.

Полгода он по судам мотался, невиновность свою доказывал. И вроде верили ему и судья, и присяжные, и следователи, да и доказательств вины прямых не было, но всё равно что-то там у себя проверяли и перепроверяли много раз. То как свидетеля вызовут, то как подозреваемого. А тут, пока он по судам ездил да оправдывался, Катерина совсем умом тронулась: как приезжает Михайло домой, сразу в ноги ему кидается и умоляет переехать скорее, потому что ночью ведьма с бельмом на глазу то к её окну подходит, то у кровати появляется да смотрит молча, с укоризной, да руки тянет к животу Катиному, будто ребёнка из чрева забрать у неё хочет. Дети уже родной матери шарахаться стали и всякий раз просили отца не уезжать в город, не оставлять их с нею наедине – страшно им было. Он жену, как мог, успокаивал, говорил, мол, из-за беременности переживает, вот и мерещится всякое, просил старшего сына, Витьку, за мамкой приглядывать, пока дела судебные решаются. Да только не помогло это. Однажды осенью кузнец отлучился в город на неделю, а когда приехал, увидел ужасающую картину: запуганные сыновья заперлись в своей комнате, а Катерина расхаживала в сенях, баюкая свёрток с мертворожденным младенцем, синюшное личико его целовала и грудью кормить пыталась…

Оформил Михайло жену в диспансер для душевнобольных, попробовал жить, как раньше, да не смог. Сыновья ночами спать не могли: всё боялись, что матушка домой вернётся с синюшным мальчиком и будет требовать от них понянчить братика. Да и сам кузнец совсем в тоску впал, думы невесёлые его терзали. То о женщине той, что он на смерть в тот вечер, сам того не зная, выгнал, то о супруге несчастной, то о младенце погибшем. Через пару месяцев понял он, что не может больше так, и принял решение вначале мальчишек к брату в город отправить, затем дом в Осинове продать, а в городе на вырученные деньги квартиру взять или комнату – на что хватит.

И вот теперь он, наконец, сумел с горем пополам продать свой дом в деревне (ещё повезло, дом-то у него лучший в Осинове был) и ехал к сыновьям, да делал вид, что слушает болтовню соседа по купе – заводского работяги.

Алёшка похлопал его по плечу, заставляя очнуться от воспоминаний:

– Скоро наша станция. Собираться пора.

– Давай я раньше сойду. Мусор заодно вынесу, – охотно согласился мужик, поднимаясь со своего места.

– Ну так а что с женщиной той стало? – спросил Лёшка. Кузнец словно встрепенулся. Конечно, рассказал он ему далеко не всё: зачем чужака в такое посвящать? Не поймёт, да и слишком личное это. Упомянул лишь, что помог приезжей даме, одолжив ей велосипед, она уехала, а после её в розыск объявили, а его, Михайлу, свидетелем по делу часто вызывали. Но Ряскин, похоже, почуял, что ему показали только вершину айсберга, и жаждал выудить из попутчика хоть какие-то подробности.

– А? Да если б я знал, нешто не сказал бы им? Заблудилась, наверное. Предупреждал ведь её, чтоб ночью незнакомою дорогой не ездила да в лес не ходила. Ладно, пора мне… Бывай! – он пожал попутчику руку, подхватил пакет с мусором и направился к выходу. Поезд еле тянулся вдоль станции.

На перроне стояли встречающие в пёстрых беретах и куртках. Выделялась среди них одна дама в тёмном платье и пальто, с рыжими, идеально уложенными волосами до плеч и голубыми глазами. Красивая была. Дорогая, как сказал бы Лёшка. Только с глазом у неё что-то странное было. Бельмо или глаукома. Ряскин не знал, как эта болезнь называется.

Могилы

Старый лес давно уснул, опустив ветки и затаившись в ночной темноте. Сверчки в траве пели свою колыбельную, а луна мягким свечением выглядывала из-за чернёных туч и ненавязчиво пробиралась в одинокие окна. Иван потушил свечку, смахнул крошки хлеба со стола шершавой ладонью и побрёл к своей лавке в углу. Накрылся фуфайкой и отвернулся к стене. Задышал тяжело, протяжно, с редкими покашливаниями, силясь скорее заснуть.

Не любил Ваня это время суток: все самые потаённые воспоминания и мысли наружу лезли и стремились всё естество окутать, словно покрывалом накрыть – чёрным, пыльным, давно залежалым в сундуках да коробах. Он их прятал, запихивал вглубь себя, забывал, а как ночь наступала, так и вылезали они наружу. Тишина лесная только плодила мысли нехорошие.

Тогда Ваня поджимал под себя ноги, втягивал голову в плечи, закутывался в фуфайку до ушей, будто так спрятаться можно было от мыслей этих, и слушал… Слушал, как скребутся в его сердце невидимые существа, мычат что-то, воют, просят.

И тогда перед глазами возникало лицо Люды. Невесты его ненаглядной. И вспоминал он те дни, когда молоды они да юны были, жизни ещё не видывали, мира не знали.

Влюбились. На всех праздниках под ручку гуляли, в гости друг к другу ходили, хороводы водили. Цветы да подарки Ваня Люде дарил, в окно её камешки кидал да на речку звал. Через две зимы уж и жизни без неё представить себе не мог. Посватался. Люда в объятия кинулась, счастливая, краснощёкая, смущённая. Только и ждала, когда они с любимым обвенчаются. Вся деревня их счастью нарадоваться не могла, поздравляли, свадьбу готовили, чтобы погулять на славу и молодых пославить. Избу Людину украшали, ленты из сундуков доставали, пироги в печах пекли да цветы для праздника срывали.

Иван места себе от счастья сыскать не мог в хлопотах этих предсвадебных. Всё ходил, мешался да на невесту свою без устали поглядывал. Только вот недолго счастье длилось. Не обвенчались они – пропала невеста.

Нашли её. На следующий день. У речки. Синяя уж вся лежала, потемневшая, глаза к небу вскинуты, платье всё тиной болотной пропиталось.

Утопла. Или утопил кто. Жених как увидал, так за волосы схватился и завыл, как зверь раненый. Завыл, на землю упал и лбом бил, весь свет проклинал. Три мужика его тащили, никак уходить не хотел, мёртвое тело к себе прижимал и всё звал её, звал. Те, кто рядом был, шапки снимали, сердца у них кровью обливались. Дождь сильный в день тот шёл, топил землю-матушку, почву размывал. Будто бы сама природа оплакивала невесту погибшую, горевала.

Пять раз из петли Ваню вынимали. Последний раз уж дух в нём не держался почти. Месяц в постели провёл, жить не хотел без Люды своей. Уж и родители сколько с ним говорили, и соседи, уговаривали, упрашивали – всё без толку. Сам оклемался, и когда тяжесть на сердце, что дышать не давала, чуток поубавилась, встал Ваня с лавок да покрывал на радость родным.

Весь год думал, размышлял над загадочными причинами смерти любимой. Только мысли эти в жизни его и держали.

Утонуть утонула девчонка, а на берег кто вытащил? Не могла же она сама, полумёртвая, вылезти, решив отходить уже на земле-матушке? Почему одна пошла, подружек не позвала или его, жениха? Или потопить кто решился, а потом совесть заела, на берег вынес тело девичье, или же кто по доброте душевной в речке ленты красные увидал и вытаскивать кинулся? А может, и душегуба тогда спаситель случайно увидал и испугался, тот ему пригрозил, что и его в могилу сведёт, если растреплет? Или всё же сама она утонула, купаться полезла и утопла? А на берег проходивший мимо мужик вытащил или спасти пытался? А почему ни одним словом тогда в деревне не обмолвился? Бросили её там одну-одинёшеньку лежать да на небо мёртвыми глазами глядеть.

И врагов ведь у Люды не было никогда, недоброжелателей: со всеми дружбу водила, доброго слова не жалела и помощь свою предлагала. Доброе сердце у девчонки было, отзывчивое.

Так и похоронили в платье подвенечном. Губы накрасили ягодой красной, косы распустили, в волосы алые ленты вплели, на ножки туфельки новые одели, в которых Люда мечтала под венец идти. Вся деревня собралась в путь последний проводить. Ребятня свечки несла в ладошках, ступая по пятам за процессией, все притихшие были, молчаливые. Совсем юную красоту смерть к себе забрала. Нечестно. Несправедливо. Жизнь должна была быть долгая, счастливая, а вышли смерть и горе родным.

В деревне шептались, что русалки Люду в речку заманили, зашептали, песни напели и утопили несчастную. А кто говорил, что и ведьма тут поработала. Иван трёп бабий не слушал, логическое объяснение искал, а у баб и всяко каждая корова – ведьма.

«Зажгу свечу не венчальную, а свечу поминальную», – гласила надпись на Людиной могилке, что по заказу делал мастер, специально из города вызванный.

Долго в тот день жених мёртвой Люды у могилки стоял, всё попрощаться никак с ней не мог. Ночь простоял. Наутро его, околевшего, увели насилу в избу. Так и не смог он Люде своей «до свидания» сказать. Таскался всё на могилу, разговаривал с ней. Присядет на оградку, шапку снимет и давай рассказывать, как день у него прошёл. На каждый праздник цветы ей охапками носил, оградку чистил, конфеты с яблоками оставлял. Деревенские уж руками махнули, совсем, говорили, Иван голову потерял. А он и не слушал никого.

Тягостно стало ему в деревне, тяжело, всё об умершей невесте напоминало. Так и ушёл Иван в лес, не отыскав причину смерти любимой. За хутора и болота ушёл, туда, где рос огромный ельник, скрывая его новое обиталище от посторонних глаз. Сколотил себе избу, соорудил мебель, кое-какие вещи из отчего дома перетащил и так и остался жить отшельником в лесу. Хорошо ему было наедине с природой, славно: никто не тревожил, в душу не лез, только лес молча его сердцу вторил, залечивал раны душевные. Так и скоротал он почти сорок лет в избушке своей. Любил он деревья, охранял их, заботился, каждый день территорию, что к избе его прилегала, обходил. Оберегал.

Мало кто общался с Иваном из деревенских, бежали и в избушку к нему стучались, только когда люди в лесу пропадали. Частенько это в Осинове случалось. То грибники на одном месте кружили, словно леший водил и вывести никак не мог, то дети в лесу пропадали. Находили их на хуторах да холмах, на стогах сена они сидели, а спуститься никак не могли, ревели, родителей звали, а слезть сами не могли. Будто сила какая колдовская их держала.

Нередко и мёртвых находили.

Не мог Ваня по старой травме мёртвых видеть, сердце у него глухим эхом отзывалось, и он прочь уходил после того, как место нужное деревенским указывал, ведя их по тропинкам исхоженным. Снились усопшие ему потом, приходили и порог его обивали. То старуха с внучкой придут, что смертью странной померли, у деревьев сидя с платочками на лицах, и стучат в его окно, зовут. То мужик придёт и у кровати мнётся, мычит. С сырой землицей во рту мужика в лесу нашли, задохнулся бедняга – шуму было! Даже участковый приезжал. И все они к нему по ночам во сны беспокойные лезли, про Люду ненароком напоминали, тревожили сердце стариковское.

Как будто звали они Ивана в чертоги вечного забытья, просили, чтобы он в путь последний с ними отправился.

Лежал он в углу своём, ворочался, с боку на бок перекладывался, покрывало под ним сбивалось, поясница скрипела, сон в руку не шёл, то и дело образ Людин возвращался. Открыл Ваня глаза, что так упорно закрытыми держал, уснуть силясь, в темноту посмотрел и вздохнул. Из-под фуфайки своей вылез, медленно на лавке сел, пятками друг о друга потёрся. Посидел, ещё немного в темноту вглядываясь и тишину слушая. Поднялся, решив шиповник себе заварить, чтобы согреться, мысли успокоить и заснуть.

Ночь хорошая была, тихая, деревья шуршали листьями своими, волнуемые порывами ветра, вдалеке фонарики летали, освещая лес желтоватым свечением. Будто души людей по лесной обители бродили и покой искали. Любил Иван этот лес, волновал он его душу, бередил, к себе звал, вылечивал боли сердечные и в свою обитель приглашал.

Лес этот Тёмной Гривой назывался. Древний и могучий лес, считавшийся священным. Деревья плотно друг к другу росли, их стволы были настолько толстыми, что даже три мужика, за руки взявшись, не могли их обхватить. Непроходимый, загадочный, вглубь тянущий.

Кипяток быстро подоспел. Долго старик возился, всё никак вспомнить не мог, куда шиповник засушенный подевал. Суетился, утварью гремел, на память свою ругался, и вдруг в окошке мелькнуло что-то. Иван аж посудину выронил, которую в руках держал, и назад от испуга подался – он как раз напротив окна и стоял. Уж слишком неожиданно что-то мимо пробежало. Так и остался Иван стоять и внимательно в темноту вглядываться. Почудилось али нет?

Постоял, потоптался на месте, сердце успокоил, с пола посудину поднял, кряхтя да поясницу ладонью потирая, как вдруг снова в окошке огонёк незнакомый мелькнул. Иван боязливо вскрикнул, хоть к трусливым он себя не относил: почти под самым окном видение проскочило. В дрожь его кинуло: а вдруг избу его сжечь какой недруг собрался? Или городские опять понаехали с палатками своими да гулянками? Уж больно часто молодёжь ленинградская в их края забиралась. Нахмурил старик брови, схватил ружьё, что на охоте ему не один год службу служило, накинул фуфайку и выскочил за дверь – чужакам пригрозить, чтобы не смели разбойничать в лесу их осиновском.

Ночной холод под одежду пробрался, заставив лесника поёжиться. Лес встретил его шумом качающихся от ветра верхушек деревьев да уханьем филинов. Огляделся Иван, вокруг избы не один круг прошёл, везде посмотрел. Всё тихо, спокойно, будто и не было никого. Даже следов чужих, как ни пытался в ночной темноте старик разглядеть, не разглядел, погрозил только ружьём невидимым гостям и скрылся в своей избе.

На следующей день, напившись чаю с сухарями да потеплее одевшись, пошёл Иван свой лес осматривать да следы ночных гостей искать. Весь день проходил: под кусты заглядывал, землю, влажную от росы, осматривал с присущей ему критичностью и вниманием. Но так ничего и не обнаружил. Вернулся уже под вечер, решив, что воображение сыграло с ним ночную шутку.

Заснул он крепко, и ничего в эту ночь старику не снилось – ни Люда, ни мёртвые, что так любили пробираться в его сны. Только вот казалось старику, что лицо его свечкой освещали, водили по кругу, разбудить пытаясь. И шёпот, тихий такой, будто предсмертный, над его ухом раздавался. Но слов не слыхать. Гудение какое-то. Открыл старик глаза, пытаясь понять, кто свечкой ему в лицо светит, спать мешает, и тут же приподнялся на скамье. Мимо окна уже не один огонёк проскакивал, а будто целые факелы проносили. Они и били в глаза старику в ночной темноте избы. Разозлился Иван: всё же завелись в лесу его чужаки. Снова ружьё схватил и, не одеваясь, во двор бросился, пока хату его не спалили.

А там снова тишина да уханье филинов. Только вдалеке удаляющиеся спины людей старик увидал, что в руках факелы несли, дорогу себе освещая. В чащу леса они шли, к хуторам да холмам, что местные Могилами называли.

«И как же они так быстро прошли?» – размышлял старик, вернувшись обратно в дом и сев на лавку. Ружьё он так и не выпустил из рук. Пока он выбегал во двор, чужаки отошли далеко в лес, будто по какой короткой дороге обогнув или в пространстве переместившись. Иван невесело усмехнулся, гадая, что же это были за люди, так и уснул с ружьём на случай, если снова лицо ему освещать факелами будут.

На следующую ночь Иван решил вовсе спать не ложиться, а чужаков дождаться. А тут-то он им покажет, даст жару!

Затаился он подле окна, ружьё рядом положил и ждать приготовился. Долго тишина его морила, затылок негой тяжёлой окутывала, а воздух свежестью леса пропитывала. Незнакомцы к середине ночи появились, Иван уж задремал, на досках дощатых сидя, но тут же проснулся. В окно осторожно выглянул – они как раз к избе его лесничьей приближались. Смекнул, что действовать надо быстро. Тихо к двери входной пробрался, приоткрыл и нырнул в ночную свежесть леса. И снова спины гостей незваных увидал, правда, они уже на порядок ближе были, чем в прошлую ночь. Шли все с факелами да свечами и несли что-то прямоугольное в руках, похожее на картины. Он броситься вдогонку хотел, даже припустился уж следом, как вдруг замер, в землю врос и так ясно, так чётко почувствовал этот момент, что сейчас с ним происходил, будто лес сузился до фигуры девичьей, что взор лесника к себе приковала. Голову будто ватой набили. В ушах звон колокольный раздавался.

Сердце вниз ухнуло, как филин с ветки слетел. Последней она шла, отставала немного. В платье белом до пят, волосы распущены, а в них ленты алые вплетены, с ветром играют. И вся она не то идёт, не то порхает, будто невесомая совсем.

Так ведь её и хоронили, в платье подвенечном да с лентами красными. Люду.

Ваня ни на мгновенье, ни на день лик своей возлюбленной не забывал, узнал бы, даже если бы век прошёл и всё сущее смёл.

Не помнил, сколько простоял так с ружьём, громом поражённый, да в тельняшке. Уж рассвет задавался, а старик всё стоял и смотрел вслед давно ушедшим ночным гостям.

В избу Иван вернулся, ружьё из рук выпало, уставшим он себя почувствовал, ослабевшим, будто всю ночь на нём пахали. Сел за стол, голову обхватил руками, как в год тот, когда Люду он утопленной увидал, и замер.

Никак увиденное объяснить себе лесник не мог. Может, почудилось ему, привиделось, другая это девушка была, может, с ума он выжил, как в деревне давно говорят. Но ленты алые и волосы светлые, густые, шелковистые ни с чем Ваня спутать не мог. Видел он прошлой ночью невесту свою. Люду. Шла она по лесу вместе с толпой людей в сторону холмов проклятых, что деревенские стороной обходят и через плечо сплевывают, чтоб нечистый какой не привязался.

Потерял сон лесник, аппетит – всё про Люду думал да гостей ночных. Всё выжидал днями и ночами, когда свет факелов в окошко его заглянет. Но, как будто почуяв интерес к себе, больше они не приходили. Затаились. Ждали чего-то.