Среди земли. 100 избранных стихотворений

Среди земли

100 избранных стихотворений

Олег Петров

© Олег Петров, 2021

ISBN 978-5-0055-2743-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Марко Поло, I

Ткань светлейших утр и стройное железоПутник вспомнит в вековых песках,Нежность ли в упругой силе лезвий,В кружевных мира́жах отыскав.Или, навсегда утратив торопливость,В вековых песках он будет петь,Ибо там жива господня милостьИ водворена земная твердь.В тихий сумрак погружаясь неуклонно,Брошенный ничком, рождённый вспять,Ради льва и не убив дракона,Он себя заставит пониматьСвой мышиный шёпот в меховой гортани —Ужас мнимой близости вещей,Даже тех, что зыбкими чертамиВопиют о мнимости своей.

«Полночный путь звездой разъят…»

Полночный путь звездой разъят.На камни падает, звеня,На крыше слышится возняПолночных звёзд, немых котят.Немых камней покорный путь,Горчит миндалью чёрный круг,Звездою падает на грудь,Рудою рвётся в твердь из рук.Полночный двуединый рост,Просторный путь, разрыв пород:Немых камней в разъёме звёзд,Нагих корней, влачащих плод, —Взрывает стеблем тяжесть руд.Роднится с полночью разладМиндальных звёзд, немых котят,Как с камнем песни скорбный труд.И каменной зарёй залитРазъятый двуединый свод,Но корень рвётся вглубь землиИ стебель рвёт.

«Летая беспросветной ночью…»

Летая беспросветной ночьюИ беспросветным ранним утромЯ вижу истину воочьюОднако убеждён в обратномКак яблоко в часы досугаЗалогом праздного спокойстваОна не выходя из кругаПриобретает эти свойстваИ постепенно удаляясьЗалогом таинства двойногоИ вновь к чему-то приближаясьУже имеет в виде словаА чтобы яблоко хрустелоЧто соответствует обрядуОна ему подыщет телоКак собственно ему и надо

«Ничего нет. Лёд сам себя хранит…»

Ничего нет. Лёд сам себя хранит,словно под розой, облетая, виденв ясной смерти – ночующий родникначала дней моих на глубине и льдине.Зо́рю ли бьют, дёсны кровавит звук-потомок, начальствуя в колыбели,где по закону подошло к звенуотсутствие, я ли в ней сам колеблем —больше с целью забыться, чем хотел,в предельный сон, фигурой умолчанья,звук чуждый поместит меня вначалетак неразборчиво, что лучше бы – пробел.

Зимний мороженщик

Материя, может, какаясменилась самасобой, или что, иль синтагмасменилась умапростой парадигмою, духомединым каким-нибудь или словом, с которымне важно – бог с нимиль нет его с ним же: отнюдьи навеки прощай!Тут не ипостась, тут иноеи, ведаю, чай,последнее, чую смущённоюкак бы душой…Как быть, говорю, как-нибудь,вопрошаю, с тщетойматерии, названной выше? —да хоть бы и нет!Что имя? Тут надо иначе,а времени нет,синтагма прерывна и зла,говоря не вполне,и падает снег, и слованачинаются с «не».И я, говоря переносно,смотрю им вослед.Мороженщик тает в умеили падает в снег,иль падает мимо, в тележку,без зова, как та…Мороженщик, водки! Считаю,зараза, до ста!

Шаги Лепорелло

Ход льда, будь с тобой, хотя б побыть с тобой,в тяжких льдах дом, бог с тобой, хоть бы две хорды,скрещиваясь, растянули зал, и всей толпой —что там? – видишь, видишь эти морды?Ход сердца в текущих льдах, тебе побыть ещётяжче, чем высеять даль в глазные щели.Щиплет мох рука, и всё, и всё не в счёт,мимо – грунт, позёмка, щебень, щебень…Так, ещё б тебе по щелягу платил снежок,роющий углы в стёклах, ходы в азотной лаве,где болеет кость и выродок столетних жёнльнёт к пробившей завершённость яви.Плоть завешена, и ей придётся корм нестив комнату, где все двунадесять языков,скрещиваясь, ловят шаг в ходах, в трещинах повести,льдом залив и взглядом телеса рассыпав.

«И он не обернёт себя на взрывпакет…»

И он не обернёт себя на взрывпакет,он тот, который нет, которого не надо,в холодных водах сей реки чуть жи́вый свет,чуть раненая грудь,преграда.А ты, в его костях игравшая лучом,протоптана, как луг, до своего порога,и свет едва горит, так страшно, ни о чём,что и пустого теламного.Сейчас пойдём с тобой и просочимся внутрьпоследних рубежей, обрушимся, как сели,на край зиянья где, где он стоит, как ртуть,на ясный градус твойнацелен.

«Удивляется лыжнику лыжня…»

Удивляется лыжнику лыжня,вырывается, как ласка, из-под носкас робким шёпотом: «Отпусти, не хоти меня!»Светит месяц в оба жилых виска.Хлад и мраз такой, что потерпишь жить,и еловый в ушах дребезжит вокал:«Вот начнёт с тобою земля дружить,вот тогда и посмотрим, кого шукал».Слишком ясно для лыжника. Берегись,чтобы вслед ни голубя, ни змеи,чтобы крепче смерти глядела внизвереница звёзд об одной земли.Ускользает из пальцев, разжатых вплоть,вся-то местность, просвеченная, как грудь,и снега́ поднялись ещё на третьлоктя – и устали суть.

«С того света ключи и замочек…»

С того света ключи и замочекоболгали открытую дверь:у окна притаился налётчик,под окном обернулся зверь.Сей живущий не знает, как малоему нужно, чтоб жить и дышать:вон, к нему с ледяного вокзалабедный ангел спешит опоздать.Недотрогою дверь обернётся,будет хлопать всю ночь напролёт,как косые глаза инородца,и к заутрене гостя прольёт.Бросит лётчик дурную работув неземные края улетать,от заката и до восхода,ничего нельзя объяснять.А когда он вернётся из комыи забьётся, как бешеный пульс,в зверовидном дверном проёме,я без страха к нему наклонюсьпоглядеть, как жестоко и смело,потерявши печать и упор,нежность, сбитая днесь с прицела,бьёт ключом из расширенных пор.

22

Евгения глядит на Первомай,пока на кухне закипает пар,и никого, кто руку даст, как дар.Она и так составлена из дыр,а тут ещё в виски стучит земнойшар, выбивая долгий позывной.     Пока они идут, следи за мной.Поскольку остаётся разгрестиземную пыль, чтоб вызвать упыря,она стоит с полудня до шести,в горсти обмылок зеркала моря,и зайчик улетает в небеси,как Белоснежка, когти запустив     в свинцовый лязг сатурновых пластин.На ней виссон светлей лазурных глыб,и, словно бог, мерцает верный другпо всем углам, из осторожной мглы,в которой чашки валятся из рук.Не продлеваю день, и час, и век!Земля, пробив висок, вплывает в гости     и вертится, как марш-бросок,     в зенице нераздельности и злости.

Англо-бурская война

1

Лев – в кустах. Солдаты как попало,бровью осязая грозный грунт,на каком начало всех началовистязало кайнозойский фрукт.Вот сейчас у нашего порогарасплелась жестокая трава,и кому приснится бить тревогу,тот уже подымется едва.Развернись, огромная могила,огорчённым ртом ко мне прильни,чтоб земля за мной не уследила,как в крови проварены огни.

2

Пастухи теряют в вышних стадо,и оно задумчиво бредётв тот зенит, куда моя отрада,задремав, живым меня берёт.И всхожу над рваным горизонтом,озарив палатки и дозор,оглушённый чудным изотопомвечности под вздохи сикомор.В поле проходящий, как икота,враг не знает, чья на мне печатьприлегла и ясная забота,чтоб живых от мёртвых отличать.

3

Мародёрской речки многословье.Воздух снится, как один из тех,о которых воют в изголовье,день повис, как клоун на персте.Покати шары по полю боя,чтоб они упёрлись во предметне любви, а трезвости, и стоясалютуй ему во страшный след.Он горит, как выжженный посёлокв воспалённом явью далеке,и туземцы, мёртвые спросонок,низачем спускаются к реке.

4

И фаланги пальцев, что привыкли,и дожди, умеющие всё,голоса: обрушен ли, увит лилентами, как это колесо.Ты меня люби, а я не буду,погляди глаза, как пустотувременем пролитого сосуда,вобрази мне снег в горячем рту,и по снегу пусть идёт разведка,предварив победные полки,и, в груди распахивая клетку,обрывает тяжкие замки.

«В деревне ночью, верно…»

В деревне ночью, верно,все спят, а ты не спи,как аспид и царевна,не вставшие с перин.И воет передатчик,ощерясь на волну,и руку тень обрящет,куда ни протяну.Найдётся и запястьевпитать змеиный яд,чтоб долгое несчастьеза царской дочкой вследнеслось и настигало,и ах! не ближний светв два зябнущих оскала,а краше в мире нет.В конфорке шевелитсявполсилы отчий край,и меж двоих двоитсяугрюмый тусклый вой.Но кто они, изыди,когда в холодный лядбросает ночь их гнидуи отражённый взгляд?Всего же вероятней,что на двоих делимне ствол перины мятной,а день – и страх за ним.

«Фонтанчики в саду, что твоя бессонница…»

Фонтанчики в саду, что твоя бессонница,откуда столько слёз? и в траву не верится,по лунным кратерам пробежала конница,«ах, если бы только знать!» – ахнуло деревце.А тот будильник, что стыл под рукой таинственно,в самое сердце звенит, и́з дому просится,в самую лютую ночь по верхам безлиственнымс чёрным пропеллером нехорошо так носится.Кто, гуляя по травке с собачкой ротвейлером,кто, старушку живую переводя через улицу,увидит его, вздохнув, как овца над клевером,тот вовек не умрёт и сирым полюбится.

Nothingale

И собачка и кошка говорят: уйди,воздух в осадок хлопьями на земли,стволы тополей и осиновый кол в пыли,и счастье ходить копытами по грибы.И чашка, и мышка, и сам паровоз-государь,вези меня и тебя в золотой сарай,откуда глазеет баба в своём лицеи тварь неживая себя же снесла в яйце,а в небе небесном звёздочка чинит рай.Нога, ступая по мёртвым хлопьям дышать,пока другие обдумывают предмет,ища себе тело, чтоб на лету держать,что белый свет как твоя молодая статьв японской яме, откуда прими приветс сиротской ёлкой и бабочкой во цвету.Самокрылатый ястреб, летя в нетя,тебя, дитя, утешает размахом тоски,утопленник машет собой из щедрот реки,с тобою как с омулем из головы шутя,с тобой, о которой врут, что даёт на бис.Всё, что ты видишь, видит тебя вдвойне.И мишка, и чушка, и все приводные ремни,и я безударной гласной пошёл пройтись,я вышел, повсюду вишня цвела в отброс,под вишнями, где клешнёю меня помани,в азотно-кислый сюрприз зарой с головой,зане это правое дело и не вопрос.Чёткие волны парков. Такси, урча.Чёткость, раздаренная как с чужого плеча.Ты вышла из-под асфальта кривой травой,когда заря всходила, как пулемёт,чуя карманы, полные ничевой,чтоб в Воркуте пейзан угробил лимитвышки над головой в разгар посевной, —вот тебе, девушка, всуе простой ламент,праздничный обморок и межпланетный отбой.Долгое время нам кажет себя с лихвой,долгое время об нас разбивает льды,тужит во льдах, как белая вещь на прудусреди узкоглазых сосен – приди, приди! —к тебе, о которой письменно и в бреду:всё, что ты слышишь, слышит тебя насквозь.Вот лайнер американский, а вот и я,вот бурый медведь с нагайкой, а ты легка,когда в дренажный отсек уплывает ночьдля синего моря и храброго челнока.И месяц над нею светится полынья,и стража от первых дней погибает зряв блестящей кабинке, из коей выносят прочьи жалко приставить как гвоздь во упор виска.А там посему и движется круг небес,что в чёрной пластине сыграет твой перестукс другими, нездешней силой, подземный друг,объятыми, как партизаном помятый лес,и, если хочешь, бери, как оно и есть —с дурой-лошадкой, задравшей крашеный круп,с пеной усталости у ядовитых губзаводного солдата, пока, отверзая есмь,он улыбает рот, отъинуды песнь.

«Смысл производственных мощностей на острове Крит…»

Смысл производственных мощностей на острове Крити куда исчезают люди с мирной клумбы,разве что сонной артерии может присниться:посредством её мы верим в воскресение мертвецов.Знает веточка барбариса,какими путями мы служим Господу,и, словно дряблым пакетом из супермаркета,божественный ветр играет оглохшим сердцем.Вверх и вниз, вверх и вниз тянется,помнит чудо, явившееся ягнёнку,умеешь петь, умеешь входить в двери,никогда никого не узнаёшь в лицо.Нет никакой причины, чтобы жить в Италиина грядках фонтанов и львиных площадей,где шипя вырастает из горла волшебный маквиси венозная соль прожигает октаву.Жальче вдовы в соколиной тьме островов,беспомощней крестьян, ждущих парома,твёрдой рукою усыновил меня,как паука, ввёл в разгородки храма.И вот, все мечты – один прыжок,каждый билет выигрышный, как последний,дыхание реставрировано от самых костейи осиновый кол, пробивший грацильный череп.Я гляжу на тебя, но вижу развороченную землю,ты глядишь на меня, но видишь ряды под прицелом,будто красный кодаковский зрачок,паром горит, горит под мёртвой водою.

«Третьестепенны голоса стрелков…»

Третьестепенны голоса стрелковхотя бы с дальних луговин летящих,в прозекторские комнаты входяодним рывком и мстительным усильем:то им раскроется невидимая карта,то в перигее вновь забьётся сердце,и шагом оккупационных войскпройдут неотменяемые явки.Дорога здесь несолена, не рыта…Возьми их за руку, введи их во чертогиз купороса и свечного чада,мадонке рыжей кланяйся впотьмах —пускай истлеет, но пускай запомнитих стройный хор, он ей заместо сына.

«Англиканская церковь ему говорила: стоп…»

Англиканская церковь ему говорила: стоп,снег сквозил, его убивая в темя,звериная молвь и человеческий топпо тёплому эскалатору опережали время.Только это и было началом – клоклиняющей станции, которую перелетают брезгливосолнце и звёзды, царапая потолок,вагон, искорёженный силой ночного прилива.Десять тысяч солдат, встав из своих рушниц,дружно выстрелят в атмосферу, пугая галок,дружно выроют яму из воспалённых лиц,но не узнают его, как должник – фискала.Что, как не долг, его заставляет вновьдержаться прямо при встрече с теми, кто ранои навсегда был потерян, вывалился из строф,покуда охрана корчила обезьяну?Посему точка ставится, славится твёрдый знак.Всё живое – эпос и клятва, и братские узы —обрушенное, как солома, тянется к ней во мрак,словно уже лишившись людского груза.Вот и английская королева, кутая чешуюв старческий мех, что бы ни замышляла противэтого человека, остаётся скорость вагона с пятьюпассажирами, каждый из коих достоин плоти.

«Гордые финны и своенравные туареги…»

Гордые финны и своенравные туареги,челюсти лилий, сомкнувшиеся на Венере,солнечной радиации милая полная ванна —утешительница, растасканная на сувениры.Нипочему не будет больше людей на свете,охотник увидит дичь и в неё промажетпо никакой причине, и глаголы-связкихоть и попробуют, но ничего не свяжут.На самом краю стола – аммиак и тина,финские сказки парно́й обрастают щетиной;будешь об этом думать, и начнётся вьюгаи больше никогда не будешь думать об этом.О, перебои нашего ритма, пульс – и лимфапробивает туннель к почти ненужному звуку,из-под ног, обезумев, выкатывается площадь,где лучше сгореть, чем узнать, кто пожал тебе руку.Тысячи этих жизней, скрываемых, как уродство,чтобы тебе не пришлось отравлять колодцы,и если милость, то только такая, и еслисказано, что прольётся, тогда прольётся.

«Гляди на лес сирен, протяжным строем…»

Гляди на лес сирен, протяжным строембредущих как под створкой пулемётасреди сквозных овчарок, меж пробоин,отвоевавших чёрный полдень лета.Клавиатура сохранила пальцы,чтобы ощупать свежий пот на скулахв тот час, когда лишь дымчатое сердцетебя горой накрыло и уснуло.Гляди, как хвойный лес сирен вчерашнихстоит плечо к плечу в гептильной лужеи раздаёт пинки дурак раёшныйна ядовитых пашнях оружейных;чуть рыжей рыбой слух таранит берег,как всё, что ей в добычу достаётся, —нечистый голос и паденье денегсо скрежетом на чеках иностранца.Сирен бескостных лес, дрова, бумага,исчерпанная, смолотая в сечку,когда лилась из-под ногтей отвагаи упускать людей вошло в привычку, —одна из них не лучше, чем другая,и бьёт хвостом, вытягивая губы,с продажной силою оберегаятруд монитора и ночные трубы.Искусственные, родовые твариза ней не признавали поколенья,пока стояла в солнечном ударе,тяжёлая, узнавшая давленьетолщ именных – любого поимённо,кто выводил её с экранной пенына проливные пажити и склоны,и полдень падал с тяжестью охранной.

«Мой сын Луна, кому неведомо ничто…»

«Мой сын Луна, кому неведомо ничто,совет мужей с могилами своими,яд! яд! кармин, халколиван…Прощайся ныне с братьями своими.Господь ест сердце, бьющееся вспять,и сердце ближних не согрето,злых глаз не размыкает, блядь,освещено – и против света»

Полёт птицы в верхних слоях протерозоя

После, когда глазные капли просохнут в глазах умерших,в крестах, опоённых зверем аридных кровей столько бесстрашно,и небольшая ночь наступит, и всё, что движется либо движетупрямо, вдоль каскадов, виноградников, и то, что уснёт не раньше,чем погаснет последняя Андромеда в фальшивом пластиковом вертепе,то, чьё волшебное лицо узнано тобою столько волшебно,обернётся на скорости с, рассекая густеющий трепетсобственной глины – в падении и в возвышеньи, —ты смотришь: какие руки рвут тысячелетнее земное мясо,в жёстком траффике тянутся друг к другу сверху и снизу?Она за твоими плечами. Её капитан разрывает все зримые связи,чтобы очнуться в комнате, без огня, в жгучей белковой слизи.Ты смотришь, как таксисты, которых не надо помнить,прижимают свинцовые руки к талым кирпичным стенам,откуда ударной волною дрожь прошивает их, словноконсервную банку. Ты замечаешь великолепноеструение глянца вдоль светлых дельфийских окраин,где ничего, кроме девочки в слепом пятне безразличья,не умеет забыться. Но рядом – чистый дух, который отравлен,но к оглушённым губам её вдох прибивает, как пограничныйстолб. Но и там, в глубине, где солнце твёрже металла и неподвижно,кость к кости, время прирастает к времени. Обмирая от страха,гадай: ты над нею стоишь или, господи, под ней? И вот, всё ближерайских садов двусмертных, пронзивши пластины праха,наконец, изо всех отверстий, колодцев, из миллионов земных пробоин,взрывая асфальт, как молочную плёнку, искорёжив автомобили,крик её тебя достигает, как известье о том, что такоелюбовь: что тебя не навеки в ней схоронили.

Гастрольная программа Inferno

В Гластонберри приехал ад.                      Добрая девочка,посети расписной балаганчик,потрогай бедняжку Barbie – земноевместилище богородичного миньона,вызванное тобой, как секретный дух.Там, за дверью,в синхронном усилии снега и грязирасправляется местный полдень с преображённым светомтранзитного меридиана:                                       божествоудачно легло на глазеющий лик этих будней. Теперь, вот,ты одна. И слитокпривычной силы леденеетв кармане грошового пальто.Теперь уж ни для кого не секрет,что ад —чрезвычайно подвижен:скорость его равна c          (везде; в Гластонберри – в квадрате),поскольку,видишь ли, добрая девочка, многим отсюда кажется,что жители Гластонберри всё жедовольно смертны – в стойких лучах процветанияони обретают повадки иной темнотыи полнятся ею…/                       /…войдя, целый день она провелав просверке спешной страсти, у окна; не доносилось ни звука,откуда пространство уступало себя общему взгляду,не успев пролиться в предметы, а прежний голос, трассируя,угнетал восстановленный телеэфир; ничего болеене смогло бы её восхитить.

Открыто:

Гусейново тело бродит по корридорам само, отражаясь от стен,     как крик высохшей птицы между жвал железного лесаЕго тень трёхмерна; с пером в руке она ведёт счёт его шагам,     которые мучают наготу бирюзовых плит, проседаяОн отвращает удары судьбы – это миражУсталость семисотлетних вин, зодиакальное струение флегмы     по краю лиловой чашиНикто не знает, когда пришла отрешённостьНа шахской постели спит обезьянаДеловой разговор служанок за тонкой стеной дразнит зародыш слуха,     как если бы состоял из одних протяжных согласныхКак укреплённая башня – пятая фаза луны раздвигается, обнажая     холодное женское ожидание«Медитативная сила этих пространств совершенна; сияние ихкаждодневно; и всё жеТвоя старость их иссушила»Гусейн делает жест, отсекая власть и паденьеЕго харем кидается к зеркалу, чтобы видеть, как исчезает нажитое     в бессилии и сладости лунного зеваГусейн замыслил убийство: он убивает свой харем, наслаждаясь     вновь обретённой невинностьюФакир, обернувшись змеёй, пробует его пищуГусейна выносят на железных носилках во двор, где он в исступлении     чертит мелом квадраты на прозеленевшем остатке плитИ в пневматическом окрике, рассекая затмение юного воздуха,     оживляются пределы пятничной стражи, тошнотворные запахи мускуса,     роз, тяжесть рода и семениВысунувшись из окна, его харем воет жалкие песни, в которых     каждый звук трижды равен насилию

«Сквозь лоб мышиный начиналось время…»

Сквозь лоб мышиный начиналось время,и да и нет, одна в своей грудивыводит косточку и продлевает телодо ядовитых льдин, усеянных людьми.Минуя кожи шёлк, о, брат и о, сестра,расширена приливом, плоть восходит,на страже, вкруг костра, рыбак и рыба бродятот своего лица.Зачем даны и руки и крыла,упругий стан прямоходящий,куда он движется, пока не призвалак священной жертве и живородящей?А та лежит безмирна и пуста,своих скорлуп не наблюдая,на ней Атлантики пески, о нет, снега,о да, в слепящий мозг плывут родного края,где волн её никто не сосчитать.И капитан полярного медведяхотя не верует, но достаёт из медипрозрачный крест и прядь своих волос.

«Сон, вылей человека нам из воска…»

Сон, вылей человека нам из воска,на хлынувший асфальт упал без чувств и мира,и радикальной влаги зимний хруст,и вывернуто из-под снега веко.Отец, дымясь, прошёл по морю слёзи не заметил, как, держась за рею,на каботажном судне плыл матрос,и нынче он плывёт, куда, себе не веря,плывёт без скорости, мертвее, чем вода,и мнится нам, в чужом краю трепещутего очей незримые стада,его души златой помещик.Нам жаль его. Свой пепел вылетаетиз горла там, где родина зияетсквозь линзы перевёрнутых небес,где крест становится змеёй безвиднойи нам в цепочке алфавитноймерещится, как циркуль и отвес.

«Там, за оградой, без опоры…»

Там, за оградой, без опорыцементный мост во мне воздвигнут,срезает с купола касаткув широкой тьме страны военной;и сам себе жилой скворечник,и сам-третей прославил в вышнихтого, кто с ледяной свечоюпрошёл по этой иордани.Там образ льётся в ход зеркальный,а в окрылённый дом ступенипромокли, – ну давай, попробуйвойти – и пальцем век коснуться.

«За Веной Рим встаёт из гор…»

За Веной Рим встаёт из горчервонных, выжатых на струны,как лунный сок вплетён в узорс когтей пылающей трибуны.К нему поднимется змея,с пробитым камнем в мёртвой залеон будет спать, и корабляувидит влажные скрижали.Что здесь хранилось от земли,меж нами роздано, густоюлепниной талых птиц леглимиры просевшие по двое.И вот откуда пролилсяв рогатом Риме свет зелёный,вдоль рваных глаз его скользя,когда по площади сожжённойв кулон, как в южный монастырь,шло с выселок твоё зимовье,и там двупалый след простыл,и голова маячит вдовья.Случайно на твоём окнеотыскан корень к этой розе,и так уже глядишь во мне,как будто вдаль везут полозьяне кость, продавленную в ночь,где рыбный лом безвестно длится,а целый город дымных рощ,восставший под холодной спицей.

«Центральный ветер возвещает…»

Центральный ветер возвещаето том, кто землю посещаеттенями милого лица,которое воспомню,и с верхних этажей срезаетполуживого беглецаиз милости господней,о том, что бережно сказалосьвсей жизнью, выданной на парусдля неподвижных кораблейсредь комнатки чудесной,