скачать книгу бесплатно
Начиная с XIII в. появляются сеймы, которые по своему составу и организации представляли сословные представительные учреждения. Условия их работы были таковы, что исполнение обязанностей их депутатов отличалось большими сложностями. Возникла необходимость оградить членов этих сеймов от возможных покушений на них и гарантировать им максимальную безопасность. Поэтому на них переносятся полностью или частично те нормы, которые прежде вырабатывались применительно к судебному и королевскому миру[25 - См.: Шалланд Л. А. Указ. соч. С. 11–12.].
Речь шла о таких гарантиях обеспечения безопасности депутатов, которые оградили бы их не только от насилия в прямом смысле слова, но и от всех других действий со стороны частных лиц, которые могли оказаться помехой для исполнения депутатами своих обязанностей.
Так возник тот институт, который получил дальнейшее развитие в Англии в качестве freedom from arrest, т. е. институт свободы депутатов от задержания и преследования по исковым требованиям частных лиц.
По мере изменения условий деятельности депутатов смысл сохранения такого рода привилегий утрачивается, и со становлением конституционного строя они под влиянием французского законодательства во многих странах заменяются новой привилегией – депутатской неприкосновенностью, которая поставила депутата в совершенно особое по сравнению с остальными гражданами положение.
Вместе с тем, по мнению Л. А. Шалланда, органической связи между прежними и новыми привилегиями не существует. Возникшая на совершенно иной почве новая привилегия – неприкосновенность – как с формально-юридической точки зрения, так и по сути существенно отличается от тех гарантий безопасности, которые в прежнее время предоставлялись чипам сословно-представительных учреждений[26 - См.: там же. С. 16.].
Недопущение преследования со стороны государственных органов за совершенные словесные деликты во времена Средневековья не практиковалось. В условиях когда даже монарх не признавался безответственным, естественно, не могло быть и речи о безответственности членов сословных представительных учреждений. Однако по сравнению с частными лицами члены сословных представительных учреждений пользовались большей свободой, хотя ее объем нигде не был определен раз и навсегда, «а всецело зависел от конкретной реальной обстановки и, в частности, от отношений между монархом и сословиями»[27 - Там же. С. 18–19.].
Решающую роль в этом вопросе играли два момента: непубличность заседаний сословных представительных учреждений и зависимость от сословий королей. Из-за непубличности заседаний содержание дебатов не могло без согласия самих представительных учреждений и помимо их желания стать известно никому. Поэтому о происходившем в этих учреждениях частные лица знать не могли. Это лишало их возможности жаловаться и заявлять какие-либо претензии.
Неправомерность действий членов сословных представительных учреждений могла обнаруживаться только из материалов, которые представлялись монарху, который являлся, таким образом, единственным судьей законности происходящего в сословных представительных учреждениях. Однако он знакомился главным образом с результатами их заседаний, а не с содержанием прений и делопроизводством. Кроме того, фактическая свобода действий членов сословных представительных учреждений находилась в прямой зависимости от политической обстановки, т. е. прежде всего от отношений между сословиями и монархом. В этих условиях решающее значение имел не юридический, а социально-политический момент.
Но и в этой ситуации отправным было общее положение о том, что «члены сословных представительных учреждений подчинены действию уголовных законов и потому за совершаемые ими словесные деликты отвечают в общем порядке»[28 - Шалланд Л. А. Указ. соч. С. 20.].
Теоретическим обоснованием такого положения служила подданническая связь между монархом и сословиями. Поэтому призыв депутата к бунту, измене, внесение антигосударственных или антиправительственных предложений или голосование за них означало нарушение им верноподданнического долга и должно было влечь за собой ответственность в общем порядке.
Однако это была лишь одна сторона вопроса. Другая же состояла в том, что депутат, являясь подданным, вместе с тем выполняет публичную функцию, носящую представительный характер. Для ее осуществления ему требовалась определенная мера свободы и независимости, т. е. та мера, без которой он бы не смог исполнять лежавшую на нем обязанность защищать интересы своих избирателей.
Именно поэтому сословные представительные учреждения практически во всех странах требовали для депутатов права безнаказанно высказываться по всем вопросам государственного управления, следуя только голосу своей совести и инструкциям, полученным от избирателей. При этом они исходили из того, что юридически должно быть безразлично, соответствуют ли речи и предложения депутатов намерениям и позиции правительства или взглядам монарха. Считалось, что критика, какой бы резкой она ни была и кому бы она ни была адресована, не может служить основанием для привлечения депутата к ответственности, если только в его действиях отсутствует состав преступления.
Эти требования носили исключительно актуальный характер, поскольку в своих отношениях с неугодными депутатами многие правители довольно часто не стеснялись в средствах. «В случае совершения словесного эксцесса и нарушения верноподданнического долга виновному, – писал Л. А. Шалланд, – грозило не только судебное преследование с соблюдением нормальных форм, но и всевозможные экстраординарные взыскания, вроде личного ареста, тюремного заключения, конфискации имущества и т. п., налагаемые единолично монархами или особыми комиссиями. История всех стран изобилует примерами подобной расправы с неугодными правительству представителями»[29 - Шалланд Л. А. Указ. соч. С. 24.].
Юридических средств борьбы с подобными проявлениями произвола в подавляющем большинстве случаев не было никаких. Правда, в некоторых странах сословия для ограждения себя от произвола прибегали к заключению соглашений, в которых делались попытки более точно определить границы свободы слова для того, чтобы связать правителей обещаниями не прибегать к чрезвычайным средствам расправы, а ограничиться в случае совершения депутатом словесного преступления привлечением его к ответственности на общем основании.
Однако и это не всегда помогало, поскольку правители часто не руководствовались данными ими обещаниями, так как многие из них придерживались взгляда на депутатов не как на представителей страны или отдельных сословий, а как на «"прирожденных советников короля", обязанных ему повиноваться точно так же, как и все чиновники и должностные лица в государстве»[30 - Там же. С. 25.].
Все это свидетельствует о том, что принцип полной свободы слова и ответственности депутата только перед своим представительным учреждением, в состав которого он входил, был чужд сословным представительным учреждениям. «И тогда как в Англии, – указывал Л. А. Шалланд, – относительная свобода стала, по мере превращения парламента в представителя всей нации, претворяться в абсолютную, на континенте институт дальнейшего развития не получил. Нужны были революционные бури конца XVIII и первой половины XIX в., чтобы новое начало сделалось составною частью европейского публичного права»[31 - Там же. С. 26.].
С точки зрения выяснения генезиса парламентских привилегий большое значение имеет их историческое развитие в Англии.
Английский парламент был образован посредством слияния представительства от графств и городов с королевским советом, игравшим роль высшего совещательного органа при монархе и состоявшим из важнейших сановников королевства, как светских, так и духовных.
Первоначально важнейшей функцией парламента было отправление правосудия. Он являлся высшим судебным органом королевства, действовавшим в качестве как апелляционного суда, так и суда первой инстанции по делам, подведомственным королю[32 - См.: Гнейст Г. История государственных учреждений Англии. М., 1885. С. 219 и след.]. Вместе с тем им согласно установившейся традиции санкционировалось любое важное применение существующего права, что вполне соответствовало складывающемуся представлению о праве как о нормах, которые могли быть изменены только волею народа.
Таким образом, национальное право – common law — становится границей королевской власти.
Постепенно парламент превращался в представительное учреждение, призванное выступать в качестве выразителя нужд и стремлений всего населения королевства. Он становится новым учредителем и новой политической силой, существующей наряду с королевской властью.
Однако, несмотря на новый характер парламента, он продолжает рассматриваться в качестве высшего суда, в котором представлены все английские граждане, подобно тому как в местных судах было представлено свободное население corhmunitates. Вплоть до революции 1688 г. парламент рассматривался в качестве высшей судебной инстанции, как «великое обвинительное жюри королевства».
Этим местом парламента предопределялись как положение его членов, так и их привилегии. На членов парламента было распространено упоминавшееся ранее постановление о судебном и вечном мире, а сам парламент оказался под особой защитой и охраной. Иными словами, парламентские привилегии были приравнены к судейским привилегиям и прерогативам.
«Рационализация привилегий, – писал Л. А. Шалланд, – и теоретическое оправдание их наступает лишь гораздо позднее, когда забыты были их исторические основы. С течением времени и самые привилегии меняют свой облик под влиянием тех или иных социально-политических условий, причем одни из них исчезают вовсе (как, например, иммунитет слуг членов парламента), а другие совершенно утрачивают свой первоначальный характер»[33 - Шалланд Л. А. Указ. соч. С. 36.].
В последующем все действующие парламентские привилегии, как правило, делились на две большие группы: испрашиваемые спикером и не испрашиваемые. Важнейшими среди них стали право на свободу слова и право на свободу от ареста.
Привилегия свободы слова имеет в Англии длинную и сложную историю. По мере изменения характера политического строя и превращения парламента из представителя сословий в общегосударственный орган изменялось и положение его членов в направлении упрочения их самостоятельности и обеспечения их независимости от давления извне. Эти изменения коснулись и свободы слова, в которой отразились все перипетии того спора, который на протяжении пяти веков велся между короной и народным представительством.
Разделение парламента на верхнюю и нижнюю палаты имело важные социальные и политические последствия. Палата общин сразу приобрела значение силы, противостоящей королевской власти, которая отныне стала иметь дело с корпорацией, наделенной самостоятельными правами власти. Эта корпорация на протяжении четырех последующих веков вела постоянную борьбу за свои права, за свою политическую роль. И одним из важнейших орудий в этой борьбе стала свобода слова ее членов, их безответственность за все сказанное и предложенное ими в качестве народных представителей[34 - См.: Шалланд Л. А. Указ. соч. С. 42.]. Однако эта свобода возникла не сразу. Она рождалась постепенно и основывалась на тех новых порядках, которые установились в парламенте.
С первых лет своего существования палата общин руководствовалась двумя правилами: все заседания парламента проходили закрыто и содержание дебатов составляло государственную тайну, а король был не вправе вмешиваться в прения и влиять на решение дел. На его утверждение представлялись лишь уже вынесенные решения, а материал, легший в их основу, представлял внутреннее дело парламента.
Если результаты работы парламента были неправомерны, если парламент выходил за пределы своей компетенции, то всю ответственность нес сам парламент. Отдельные его члены пользовались безответственностью, поскольку высказанные ими мнения и суждения являлись служебной тайной и не подлежали ни критике, ни внешней оценке со стороны кого бы то ни было. Правда, это правило королями неоднократно нарушалось. Однако при этих нарушениях речь шла не столько о свободе слова членов парламента, сколько о разграничении полномочий между парламентом и королем, которое, по мнению короля, нарушалось парламентом, постоянно стремящимся расширить сферу своей деятельности и прибрать к рукам всю область законодательства[35 - Подробнее см.: там же. С. 44–53.].
В 1512 г. возникло дело члена палаты общин Р. Строуда, который был приговорен одним из местных судов к денежному штрафу и тюремному заключению за то, что им были внесены билли, касавшиеся корнуэльских рудокопов. Парламент, усмотрев в этом нарушение своих прав и привилегий, издал особый акт, согласно которому производство суда было признано ничтожным и устанавливалось, что всякое судебное преследование лица, входящего в состав настоящего или будущих парламентов, по поводу внесенных биллей, сделанных заявлений или произнесенных речей является ничтожным и недействительным, поскольку они касаются дел, подведомственных парламенту.
Это было большим шагом вперед в деле развития иммунитета, поскольку привилегия впервые получила точную законодательную формулировку, стала правом парламента, носящим абсолютный характер и распространяющимся на все речи и суждения, высказываемые в парламенте, независимо от их содержания[36 - См.: Шалланд Л. А. Указ. соч. С. 57.].
Этот акт запретил любые воздействия на членов парламента как со стороны судов, так и со стороны правительства. Тем самым парламент был признан единственным компетентным судьей над народными представителями, а издавна принадлежащая лордам уголовная юрисдикция над всеми лицами, виновными в нарушении их привилегий, присваивается палате общин.
Таким образом, свобода парламентских прений с момента ее легального признания приобретает характер не безнаказанности за высказывания, произнесенные с парламентской трибуны, а исключительной подсудности подобных деяний самому парламенту, а сама свобода слова признается неотъемлемым основанием всякой законодательной деятельности, без которой не может быть речи о парламенте[37 - См.: там же. С. 58, 61.].
За три века существования парламента его положение совершенно изменилось: из совещательного сословного учреждения при монархе он превратился в законодательный орган, претендующий на руководство судьбами всего государства, хотя его привилегии нарушались королями неоднократно: свобода слова депутатов стеснялась; члены парламента подвергались аресту за сказанное на заседаниях; дела против них возбуждались в судах низшей инстанции; от них требовали «хорошего поведения» и т. п.
В 1689 г. был издан акт, известный под названием «Билль о правах», который содержал ряд положений, призванных гарантировать парламентские привилегии. В нем указывалось (ст. 9), что «свобода слова, прений и производства в парламенте не должна влечь за собой возбуждения какого-либо преследования или вообще быть предметом суждений в ином суде или месте, кроме самого парламента».
Особенно благоприятную почву парламентские привилегии находят в XVIII в., когда парламент становится единственным законодательным органом, а королевская власть лишается в этой сфере всяких возможностей, имевшихся у нее прежде. Что же касается свободы слова, то парламент пользовался ею беспрепятственно, широко применяя свои карательные полномочия по отношению к лицам, покусившимся на его привилегии. Малейшие нарушения прав и привилегий членов парламента рассматривались им как серьезное преступление[38 - См.: Шалланд Л. А. Указ. соч… С. 86–88.].
Начавшее к этому времени входить в обычай опубликование протоколов заседаний палат заставляло депутатов проявлять определенную сдержанность в своих выступлениях. «Депутаты теперь чувствуют, – писал по этому поводу Л. А. Шалланд, – что они говорят перед всей нацией и подлежат нравственной ответственности перед своими избирателями за свое поведение в парламенте. Это обстоятельство, бесспорно, содействовало упорядочению прений, побудив вместе с тем ораторов к большей сдержанности и корректности в своих выступлениях»[39 - Там же. С. 88.].
Таким образом, возникшая в качестве рефлекса непубличности заседаний парламента свобода слова в парламенте с течением времени стала одним из основных устоев политической жизни Англии, ее государственного строя.
Борясь за эту привилегию, парламент рассматривал ее как средство обеспечения ситуации, при которой ни корона, ни правительство, ни суды не вмешивались бы в ту сферу деятельности, которую он считал своей. Привилегии всегда рассматривались парламентом как средство беспрепятственного осуществления им своих функций, а отнюдь не как способ постановки своих членов в особое, льготное положение. Чтобы свободно законодательствовать, необходимо было иметь возможность свободно говорить – таков основной лейтмотив борьбы парламента за свои привилегии. В этом выводе парламента содержалась одна из первых попыток теоретически обосновать парламентский иммунитет.
Борьба за парламентские привилегии в Англии стала борьбой за власть, а политическая победа парламента в конце XVII в. оказалась синонимом полного торжества иммунитета, который своим происхождением обязан не теоретическим построениям, а насущным потребностям политической борьбы.
Свобода парламентских прений ограждала депутатов от преследований не только со стороны короны или правительства, но и со стороны частных лиц. Своими речами парламентарии могли затронуть интересы отдельных граждан и совершить действия, предусмотренные уголовным законом. Однако принцип свободы слова означал иммунизирование и такого рода действий.
Сущность иммунитета заключалась в том, что за все сказанное при исполнении своих обязанностей члены парламента не могли быть привлечены к ответственности вне парламента ни в уголовном, ни в гражданском, ни в дисциплинарном порядке.
Содержание свободы слова сводилось к безответственности депутатов. Однако эта безответственность не отождествлялась с безнаказанностью. Английский парламент никогда не требовал для своих членов права на совершение преступлений даже словом. Его устремления всегда сводились к автономной юрисдикции по делам такого рода. Свобода слова, таким образом, всегда означала неподсудность другим учреждениям действий, совершенных членами парламента при исполнении ими своих обязанностей. Это прежде всего вытекает из текста ст. 9 Билля о правах, являющегося формальным основанием рассматриваемой привилегии.
Свобода слова как привилегия парламента распространяется на все показания, даваемые перед палатами или комитетами вызванными по тем или другим вопросам свидетелями, экспертами или сторонами. Все эти лица относительно безответственности были поставлены в одинаковое с депутатами положение. Таким образом, иммунитет распространяется на все то, что имеет отношение к осуществлению парламентом своих функций, независимо от того, кем произнесены речи, высказаны суждения и т. п. «Привилегия, – указывал Л. А. Шалланд, – имеет поэтому не личный, а реальный характер: она создает специальный fomm не для определенных лиц, а для определенных дел. В этом заключается ее сущность и ее содержание»[40 - Шалланд Л. А. Указ. соч. С. 106.].
К этому нужно добавить, что подаваемые в парламент петиции также подпадают под действие привилегии. Каково бы ни было их содержание, оно не может послужить основанием для вчинения иска против их подателей.
Кроме того, согласно ст. 9 Билля о правах свобода слова как привилегия члена парламента распространяется только на сказанное с трибуны парламента. Поэтому депутат, например, напечатав свою речь, может быть привлечен к ответственности в общем порядке, если в этой речи окажутся признаки преступного деяния[41 - Подробнее см. там же. С. 111–112.].
Другой важной привилегией парламентариев стала свобода от ареста. Эта свобода с самого начала существования английского парламента проявлялась по-разному.
Во-первых, она предусматривала особую защиту членов парламента от любых покушений на их телесную неприкосновенность, честь и т. п.
Во-вторых, она включала право не подвергаться лишению свободы по гражданским искам частных лиц, а также право парламентариев не отвечать по частным искам, по крайней мере во время сессий парламента.
В-третьих, она охватывала право членов парламента не выступать в суде в качестве свидетелей и присяжных заседателей.
Надо сказать, что длительное время эта привилегия распространялась не только на членов парламента, но и на их слуг, которые пользовались теми же правами, что и их хозяева, и не подлежали ни аресту, ни привлечению к суду по гражданским делам.
Каждая из рассматриваемых привилегий имеет свою собственную историю, однако их объединяет то, что все они происходят от той специфической защиты, которую предоставляло древнегерманское право как судьям, так и другим лицам, вызывавшимся по делам службы к королевскому двору или совету[42 - См.: Шалланд Л. А. Указ. соч. С. 118–119.].
Депутатам английского парламента с самого начала его существования была обеспечена неприкосновенность, которая выражалась в усиленной уголовной защите в случае нападения на них, нанесения им обиды, посягательства на их телесную неприкосновенность, честь и т. п. Такие привилегии не только имели упомянутое уже ранее основание, связанное с исторической традицией, но и объяснялись теми условиями, в которых депутату приходилось выполнять свои обязанности. «Грубость нравов, плохое состояние путей сообщения, те опасности, которые грозили народным представителям во время путешествия в парламент и обратно, – писал Л. А. Шалланд, – все это обращало депутатский мандат в тем более тяжелую и трудную повинность, что отказываться от избрания было невозможно. Естественно, что при таких условиях коммонеры весьма ревниво относились к ограждению своей безопасности и упорно требовали защиты со стороны королевской власти»[43 - Там же. С. 120.].
Первоначально привилегии распространились на всех лиц, вызываемых в парламент, при этом любое покушение на их телесную неприкосновенность влекло двойные убытки и штраф в пользу короля и по его усмотрению. Начиная с XVI в. всякого рода обиды и оскорбления, наносимые членам парламента, начинают наказываться самим парламентом. Под это понятие подпадало также сопротивление приказам палат или их должностным лицам. В таких условиях необходимость особой защиты со стороны короля отпадала, поскольку парламент стал защищать себя сам.
XVIII в. стал эпохой расцвета этой привилегии. Парламент принимает ряд актов, признавших тяжкими нарушениями привилегии нападение на члена парламента, оскорбление его словами и угрозы по его адресу в то время, когда он отправлялся в палату или из нее возвращался, равно как и всякую попытку заставить парламентария высказаться за или против того или иного предложения, уже внесенного или подлежащего внесению в палату.
Позже наказуемыми становятся не только нападение и угрозы (оскорбления), но и ряд других деяний, имеющих своим объектом членов парламента. Сюда относится, прежде всего, предложение дара с целью повлиять на депутата (подкуп); в качестве нарушения указанной привилегии рассматриваются также пасквили, направленные против палат в целом или против отдельных их членов; при этом пасквиль должен был затрагивать деятельность или личность депутата. Однако нападки в печати на членов парламента как на частных лиц или по поводу их внепарламентской деятельности подлежали юрисдикции судов, а не парламента.
Палаты парламента порой чрезвычайно широко толковали рассматриваемую привилегию и нередко злоупотребляли ею. Английские историки приводят ряд фактов, свидетельствующих о таких злоупотреблениях. Например, в 1739 г. палата общин признала виновным в нарушении депутатской привилегии лицо, убившее кроликов на земле одного из депутатов; в 1744 г. рыба в прудах одного из депутатов была признана защищенной депутатской привилегией.
Особенно строго парламент относился к авторам сочинений, критиковавших его действия или поведение его членов. Он требовал для себя и для своих членов полного ограждения от всякой критики со стороны частных лиц и стремился присвоить себе юрисдикцию по всем политическим преступлениям, подводя их под понятие нарушения его привилегии.
Впоследствии палаты отказались от столь расширительного толкования своей привилегии. Однако четких юридических норм по ее поводу так и не было создано. Поэтому ее содержание всегда страдало неопределенностью и парламент благодаря этому мог в любое время придать ей желательную для себя квалификацию любому поступку со стороны частного лица, так или иначе направленного против него или одного из его членов.
С рассмотренной привилегией тесно связана другая привилегия парламентариев, касающаяся их свободы от арестов. Ее возникновение также относится к весьма отдаленным временам. Еще в 1290 г. король не согласился с тем, чтобы член палаты общин подвергался каким-либо мерам принуждения за неуплату квартирной платы во время заседаний парламента.
В 1403 г. палата общин сформулировала свои требования. Она обратилась с просьбой к королю, чтобы согласно обычаю все лица, отправляющиеся по призыву короля в парламент, там находящиеся и возвращающиеся домой, а также их люди и слуги были под специальной его охраной и не подлежали аресту или лишению свободы за долги или по поводу каких-либо других договоров. Палата также просила короля установить, что в подобных случаях виновные в аресте депутата должны платить штраф в пользу короля, а потерпевшему возмещать тройные убытки.
Основанием этой привилегии служило не желание освободить парламентариев от лежащих на них обязательств, поскольку кредиторы не теряли права иска – его осуществление только отсрочивалось до окончания сессии парламента: цель привилегии заключалась в обеспечении депутатам беспрепятственного отправления ими своих обязанностей. Было важно, чтобы депутатов не отрывали от государственных дел из-за частных интересов, которые ради интересов государственных отводились на второй план[44 - См.: Шалланд Л. А. Указ. соч. С. 124–126.].
Содержание привилегии было достаточно широким. Запрещалось не только всякое принуждение по отношению к личности члена парламента и его имуществу, но и само разбирательство дела в случае вчинения иска, которое, как уже говорилось, подлежало отсрочке до окончания сессии.
В 1701 г. был издан особый статут, согласно которому в промежуток времени между роспуском парламента и созывом нового, а также во время отсрочек, длящихся более 14 дней, суды получили право рассматривать иски против привилегированных лиц, принимать по ним решения и обращать взыскание на имущество последних. В остальное время упомянутые лица по-прежнему оставались под защитой иммунитета; исключение было сделано только для тех членов парламента, которые являлись непосредственными должниками короля. Взыскание против них могло быть обращено также и во время перерыва сессии.
Актом 1770 г. было разрешено всем без исключения судам принимать к рассмотрению иски всякого рода против депутатов, причем разбирательство дел не должно было подлежать приостановке под предлогом парламентского иммунитета.
Таким образом, та часть привилегии, которая касалась предъявления исков, была окончательно отменена. Осталась лишь свобода от ареста в собственном смысле слова. Акт также установил, что члены палаты общин не подлежат ни аресту, ни заключению в тюрьму. Что же касается верхней палаты, то пэры пользовались свободой от ареста по своему личному праву, в силу их звания баронов королевства[45 - См.: Шалланд Л. А. Указ. соч. С. 134–135.].
Под понятие свободы от ареста в широком смысле старинное английское право подводило также отказ от явки в суд в качестве свидетелей по приказу суда. Хотя по общему праву вызов свидетелей в гражданский суд являлся делом сторон, однако в тех случаях, когда стороны не были уверены в явке вызываемых ими лиц, они могли получить особый приказ суда, на основании которого неявка свидетелей в суд влекла за собой тюремное заключение по постановлению суда.
Со второй половины XVI в. члены парламента начинают отказываться от явки в суд в качестве свидетелей по гражданским делам, а на выдачу приказа суда о явке свидетелей смотрят как на нарушение их привилегии.
Надо сказать, что члены парламента были свободными не только от обязанности фигурировать на суде в качестве свидетелей, но и от обязанности участвовать в жюри присяжных. Причем эта привилегия относится к глубокой древности. Она была узаконена еще в 1314 г. Актом 1870 г. члены парламента были официально освобождены от обязанности функционировать в качестве присяжных[46 - См. там же. С. 139–141.].
В первые века существования парламента привилегии в полном объеме были распространены также и на слуг депутатов. Они пользовались квалифицированной защитой в случае нападения, не отвечали по искам во время сессий и т. д. Эта привилегия прочно установилась уже к началу XV в. Это обосновывалось тем, что депутаты «заботами о своих слугах» не должны отвлекаться «от серьезных государственных дел».
Распространение этого иммунитета привело к тому, что члены парламента стали торговать своей привилегией, зачисляя к себе в слуги банкротов и лиц, которым грозило судебное преследование[47 - См. там же. С. 141–142.].
Акт 1701 г. установил, что в случаях предъявления иска против должника короны производство дела может иметь место и во время сессии, причем ответчик пользуется свободой от ареста. Однако на слуг эта привилегия распространена не была. Таким образом, этим актом слуги были лишены своего иммунитета на все время перерыва сессий.
Статут 1770 г., подтвердив привилегии для членов парламента, вопрос об иммунитете слуг обошел молчанием. И хотя формальной его отмены не произошло, но фактически косвенным образом было признано, что слуги под разряд привилегированных лиц не подпадают[48 - См.: Шалланд Л. А. Указ. соч. С. 143.].
Свобода от ареста депутатов как привилегия была связана исключительно с гражданскими делами. Однако на практике часто возникал вопрос о том, распространяется ли эта привилегия на уголовные правонарушения и являются ли члены парламента неприкосновенными и в этом отношении. Долгое время он оставался спорным даже в среде самих парламентариев.
В 1429 г. палата общин в своем ходатайстве, адресованном королю, указала на то, что члены парламента не подлежат ни задержанию, ни тюремному заключению, за исключением сравнительно незначительного числа правонарушений. Однако уже в XV в. в число этих правонарушений были включены почти все деяния, влекущие конфискацию имущества и смертную казнь, т. е. все наиболее серьезные правонарушения.
В 1641 г. резолюцией палаты общин было признано, что данная привилегия не подлежит применению в тех случаях, когда речь идет о нарушении или об отказе дать обеспечение мира, а также когда имеет место преследование виновного со стороны правительственной власти вследствие преступления, совершенного вне стен парламента. Таким образом, в основу классификации преступных деяний с точки зрения распространения на них иммунитета было положено их деление на важные и маловажные, причем охваченными привилегией были признаны лишь последние[49 - См. там же. С. 144–146.].
Впоследствии практика последовательно исходила из того, что иммунитет распространяется только на те преступления, которые не входят в разряд важных. Таким образом, неприкосновенность касалась только маловажных проступков, которые были подсудны юрисдикции мировых судей. Во всех остальных случаях положение членов парламента ничем не отличалось от положения других граждан: по всем важным преступлениям они наравне с ними привлекались к ответственности и на судах лежала лишь обязанность сообщать соответствующей палате о мотивах задержания ее членов[50 - См.: Шалланд Л. А. Указ. соч… С. 149.].
Как уже отмечалось, члены парламента первоначально пользовались привилегиями в то время, когда заседала палата, и во время их пути как в парламент, так и обратно. Легальным сроком такого путешествия был срок, зависящий от суточного вознаграждения, которое депутаты получали от своих избирателей.
Со временем был установлен особый тариф для отдельных местностей, причем было вычислено нормативное число дней для «путешествия туда и обратно» с расчетом причитающихся прогонных. Однако этим тарифом определялись не только причитающееся каждому депутату количество суточных, но и сроки действия привилегии, выражающейся в свободе от ареста. Депутат был обеспечен иммунитетом столько дней до начала сессии и после ее окончания, сколько таких дней было обеспечено суточными.
К концу XVI в. обычай выдавать членам парламента суточные исчезает, а вместе с ним и объективный критерий для определения продолжительности привилегии. Между тем в обычай входит 40-дневный срок до начала сессии и после ее окончания или перерыва[51 - См. там же. С. 150–152.].
Во Франции падение старого режима и его замена совершились, как известно, под влиянием двух учений: теории разделения властей и учения о принципе народного суверенитета. Однако ни одна из этих доктрин не касалась необходимости предоставления депутатам каких-либо привилегий. Напротив, наделение в рамках разделения властей членов представительных учреждений правами, не присущими ни судьям, ни другим должностным лицам, находилось бы в противоречии с принципом разделения властей, поскольку в этом случае нарушалось бы равновесие между властями, создавались бы преимущества для одной из них. В крайнем случае из теории разделения властей можно было бы сделать вывод о неподсудности членов законодательных собраний обыкновенным судебным инстанциям. Однако и такого вывода теория разделения властей не содержала.
Теория народного суверенитета, развитая Ж.-Ж. Руссо, исходила из того, что суверенитет не может быть представлен. Он по существу своему заключается в общей воле, а воля не может быть представляема. Отсюда следовало, что депутат не является представителем народа, а только его поверенным, не правомочным решать никаких дел окончательно, без утверждения со стороны народа. Поэтому представительное правление с этой точки зрения является нонсенсом, а присвоение «комиссарам» народа каких-либо особых преимуществ, не предоставленных другим гражданам, не имело никаких оправданий.
По мнению Ж.-Ж. Руссо, полнота власти должна находиться в руках народа, который обладает всеми атрибутами верховенства, наделяемыми традиционной доктриной абсолютных властителей. Как только народ законно собран, личность последнего гражданина становится столь же священной и неприкосновенной, как личность первого сановника в государстве, поскольку там, где есть представляемый, нет уже более представителя. Отсюда следовало, что неприкосновенностью могут пользоваться участники народных собраний, но не члены представительных учреждений.
И тем не менее и теория разделения властей, и теория о народном суверенитете были положены в основание учения об иммунитете и не утратили своего значения вплоть до настоящего времени. «Это на первый взгляд довольно странное явление, – писал Л. А. Шалланд, – объясняется тем, что истинной доктриной революции оказалось не учение Монтескье или Руссо в чистом виде, а некая средняя теория, более или менее удачно сочетавшая separation de pouvoirs с souve-rainete de-peuple. Это учение, пущенное в оборот Сийесом и Мабли и развитое целым рядом государственных людей эпохи Учредительного Собрания и Конвента (Mounter, Herault-de-Sechelles и др.), преследовало, главным образом, практические цели. Оно ставило себе целью снабдить идейным содержанием стремление народа или, точнее, среднего сословия, сознавшего свою силу и требовавшего новых форм государственной и общественной жизни. Воззрения Руссо и Монтескье давали превосходное орудие для борьбы со старым порядком: ими весьма искусно воспользовались для создания новой политической идеологии, нисколько при этом не заботясь о логической красоте и состоятельности самих построений. Одним из лозунгов, выдвинутых публицистикой второй половины XVIII в., явилось как раз учение о неприкосновенности депутатов»[52 - Шалланд Л. А. Указ. соч. С. 166.].
Об особых гарантиях неприкосновенности и свободы депутатов во Франции заговорили сразу же, как только возникла идея о созыве генеральных штатов. Эти разговоры были связаны с тем, что многие опасались того, что правительство может лишить народных представителей самостоятельности и независимости, которые были так необходимы для проведения в стране коренных реформ.
Таким настроениям в полной мере отвечало учение Мабли, которое исходило из того, что о равенстве власти в государстве не может быть и речи. На первом месте должна стоять власть законодательная, поскольку исполнительная власть является лишь органом и служащим законодательной. Аналогичные мнения были высказаны и Сийесом.
К числу средств, способных обеспечить законодательную власть от посягательств исполнительной, публицистика того времени относила прежде всего свободу слова, которая должна быть предоставлена народным представителям. Сийес предложил проект наказа, регулирующего внутреннюю дисциплину собрания. Согласно первому пункту этого наказа «никакой депутат не будут привлекаться к ответственности вне собрания за все, что он скажет или сделает внутри его».
Привилегия свободы слова депутатов во второй половине XVIII в. не являлась чем-то новым в Англии и США, где к тому времени эта привилегия уже успела прочно утвердиться. Данное обстоятельство не могло не оказать влияния на решение этого вопроса во Франции.
Второе из предлагавшихся средств для устранения правительственного давления на законодателей заключалось в легализации неприкосновенности депутатов. Еще Мабли, говоря об организации польского сейма, указывал на необходимость признания личности депутатов священной и неприкосновенной. При этом неприкосновенность он понимал в двояком смысле: с одной стороны, законодательное собрание обладает правом судить и наказывать своих членов; с другой стороны, судебное преследование депутата может иметь место только с ведома и согласия самого сейма.
Во Франции того периода о неприкосновенности народных избранников говорилось много. При этом многие, перенося почти целиком с народа на его представителей атрибуты королевского суверенитета, делавшего короля особой священной и неприкосновенной, предлагали наделить депутатов традиционными свойствами верховной власти[53 - См.: Шалланд Л. А. Указ. соч. С. 167–170.].
Французское представление о неприкосновенности вырабатывалось в течение довольно длительного времени. При этом с самого начала неприкосновенность была распространена на уголовные деяния, чего, как уже отмечалось, например, в Англии не было.
Видное место вопрос о юридическом положении депутатов занимал в наказах 1789 г., даваемых депутатам в связи с созывом генеральных штатов.
В одних из них вопрос ограничивался указанием на то, что депутаты должны быть признаны священными и неприкосновенными. В других – требовалась только свобода слова, которая в некоторых случаях рассматривалась в качестве понятия, совпадающего с неприкосновенностью. Так, в одном из наказов содержалось требование о том, чтобы «личность каждого из членов генеральных штатов была объявлена неприкосновенной, так чтобы никто из них не мог никогда быть привлечен к ответственности за все то, что он скажет или сделает на собрании штатов, разве только перед этими последними». В третьих – свобода слова и неприкосновенность трактовались отдельно друг от друга. В четвертых – добавилось требование, чтобы депутаты не подлежали преследованию за частноправовые обязательства[54 - См.: Шалланд Л. А. Указ. соч. С. 173–174.].
В 1789 г. Национальным собранием по предложению Мирабо была принята декларация, в которой говорилось: «Собрание заявляет, что особа каждого депутата неприкосновенна; что всякое частное лицо, корпорация, суд или комиссия, которые осмелятся во время или после текущей сессии преследовать, разыскивать, арестовать или распорядиться об аресте, лишить свободы или распорядиться о лишении свободы депутата за сделанные им на генеральных штатах предложения или высказанные им суждения, мнения или произнесенные речи, равно как все лица, которые окажут содействие при совершении одного из этих посягательств, откуда бы оно ни исходило, признаются бесчестными и изменниками по отношению к нации и виновными в преступлении, подлежащем уголовному наказанию. Национальное собрание постановляет, что в указанных случаях им будут приняты все соответствующие меры для розыска, преследования и наказания виновников таких деяний, подстрекателей или исполнителей»[55 - Там же. С. 177.].
В другой декларации Национального собрания, принятой 23 июня 1789 г., подчеркивалась необходимость оградить депутатов от возможных преследований за неугодные правительству речи и заявления, причем предусматривалась и возможность жалоб и исков со стороны частных лиц.
Вскоре декретом от 26 июня того же года были установлены пределы и объем неприкосновенности. В нем указывалось: «Собрание оставляет за собой право издать детальные постановления относительно конституционных способов обеспечения независимости и свободы членов законодательного корпуса; заявляет, что до введения суда присяжных по уголовным делам и верховного национального суда депутаты могут в случае, если они будут застигнуты на месте преступления, быть арестованы, в соответствии с прежними ордонансами; что можно даже, за исключением случаев, указанных в декрете 23 июня 1789 г., принимать жалобы против них и производить дознания, но что никакой суд не может издать постановление (о явке, приводе и заключении их под стражу в качестве обвиняемых), прежде чем Законодательный корпус, по рассмотрении результатов дознания и доказательств, не решит, что имеется достаточно оснований для обвинения»[56 - Шалланд Л. А. Указ. соч. С. 182.].
Обращает на себя внимание тот факт, что декрет носил временный характер – до введения суда присяжных по уголовным делам. Его главная мысль состояла не в том, чтобы обеспечить изъятие преступных деяний из компетенции суда вообще во имя равенства властей в государстве, а в том, чтобы оградить депутатов от возможной пристрастности наличных в то время судов, способных возбуждать преследование против ни в чем не повинных лиц из партийных и политических соображений.
Большой интерес представляет и то обстоятельство, что закрепленная декретом привилегия не была ограничена никаким сроком. Депутат, не выданный судебной власти, никогда не может подлежать преследованию за данное деяние. Этим декрет от 26 июня отличается от последующих актов, устанавливавших, что палатам предоставляется лишь право отсрочить судебное разбирательство до окончания сессии[57 - См. там же. С. 182–183.].
Принятию декрета предшествовала речь Робеспьера. «Нельзя, – утверждал он, – не нарушая основ хорошей конституции, не опрокидывая общественной свободы, предположить, чтобы какой-либо суд мог, без предварительного испрошения мнения о том народных представителей, захватить и судить депутата. Что такое неприкосновенность? Это не привилегия, и вместе с тем это нечто большее, чем общее право других граждан. В принципе никакая власть не может стоять над представительным собранием нации, никакое учреждение не может определять судьбу представителей. Но, скажут, если они виновны, они должны быть наказаны. Да, конечно: вопрос сводится к следующему: возможно ли существование суда, который мог бы признать виновными представителей нации? Если на этот вопрос ответить утвердительно, ясно, что подобный суд окажется распорядителем их судьбы. Если бы он и не оказался в состоянии решить их участь без соблюдения должной процедуры, он сделает это с соблюдением всех форм, при посредстве несправедливых решений; раз неприкосновенность будет уничтожена, исчезнет и независимость представителей. Чтобы народные представители пользовались неприкосновенностью, нужно, чтобы никакая власть не могла на них покушаться. Никакое решение не может их коснуться, если оно не исходит от власти им равной. Но такой власти не существует»[58 - См. там же. С. 180.]. В заключение Робеспьер потребовал, чтобы Национальным собранием была принята резолюция, согласно которой никакой представитель нации не может подвергнуться преследованию со стороны судебной власти без предварительного извещения Законодательного корпуса о том, что делу должен быть дан надлежащий ход.
22 марта 1791 г. был принят декрет, разъясняющий декрет от 26 июня. Новым декретом устанавливалось, что преступления народных представителей хотя и подсудны общим судам, но последние могут лишь производить дознания, результаты которых должны быть представлены собранию. Само же предание суду может последовать лишь с согласия Законодательного корпуса[59 - См.: Шалланд Л. А. Указ. соч. С. 185.].
