скачать книгу бесплатно
– Там нужен был бухгалтер. Я как раз институт закончил.
– Закончил он! В Харькове закончил, а посылают в Ковров. Не на мясокомбинат, не в пекарню – на завод Мадсена, лучший в стране. А там на выходе наши самозарядные винтовки, да?
Петр поглядел собеседнику в переносицу, будто целился.
– И ручные пулеметы тоже. Только с пулеметами ничего не получается. Стрелял из «Дегтярева»? Дрянь пулемет, правда? Были проекты получше, Сергея Гавриловича Симонова, к примеру. Но ведь мы с тобой, кажется, сошлись на том, что я – не шпион?
– Угу. Шпион из тебя, Кондратьев…
Энкавэдист с омерзением провел рукой по бревенчатой стене. Подошел к двери, легко ударил в нее носком давно не чищенного ялового сапога.
– Шпион из тебя, Кондратьев, как, извини, из дерьма пуля. В темноте увидишь – не спутаешь, какого цвета у тебя кость.
– Бороду отрастить?
Проведя рукой по щетине на подбородке, Петр рассмеялся, представив себя бородачом.
– Бороду? – Лейтенант тоже хихикнул, но внезапно стал серьезным, задумался. – Нет, бороду не стоит. Волосы постриги: уродливее, лучше под «ежик». И… Точно! Усы отрасти, как у Буденного. Пугалом станешь – не описать. А главное, люди будут на усы смотреть, а не на лицо. Понял?
Петр вновь коснулся подбородка, провел ладонью по верхней губе. Усы, как у Буденного? Может, еще и шапку казачью – с красным верхом, каракулевой опушкой? Ужас! Нет, не ужас – макабр!
– А главное, речь. Ты, Кондратьев, чтоб умственность свою не показывать, каждый раз представляй, что разговариваешь с психическим больным. Который слов не понимает. Медленно говори, выражения попроще подбирай. Привычку заведи народную: самокрутки верти или семечки лузгай. Только не забудь на пол сплевывать! И походку тебе надо подобрать подходящую, а то вышагиваешь, ровно гвардеец-семеновец. Ногу сломать, что ли? Пока заживет, привыкнешь шкандыбать… Понял? Я в спецшколе по маскировке первым был, цени!
– Ценю.
Встав у забитого крест-накрест окошка, Петр сощурился, уставясь вверх, в голубые проблески далекого неба.
– Не волшебник я, лейтенант. И масоны мне не помогают. Даже Коминтерн, и тот не слишком. Если тебя вся твоя адская контора выручить не может… Почему ты решил, что мой Ад твоего сильнее?
– Поэт, прости господи! – Карамышев скривил рот. – Пушкин-Маяковский! Ты, Кондратьев, мне про Ад-Рай песни не пой. Наслушался, когда попов в Магадан отправлял. Я верующий, между прочим. Только вот что интересно, а? Батюшек в карцере морил, показания выбивал и все ждал: не выдержит Он – вступится. Молнией убьет, белогвардейца с бомбой пришлет по мою душу грешную. А хрен тебе – утерся Вседержитель, и весь разговор. Так в кого верить, а? Подскажи, Кондратьев! Нет, лучше не говори, крепче спать буду. Ты своим передай, чтобы нас выручили. И конец разговору!
Они стояли друг напротив друга, как тогда, после боя с немецкими мотоциклистами.
– Я не шучу, Кондратьев. И знай – если не выручишь, завтра такую сказку расскажу, что тебя до ближайшего кювета тащить не захотят. Усек? Урки, социально близкие, говорят: «Жадные долго не живут!» Не жадничай, поделись!
– Я не жадный.
Глядя в безумные, подернутые страхом и ненавистью глаза энкавэдиста, Петр понимал: выхода нет и не будет. Он не убил парня в июне, не выстрелил в спину, не послал в безнадежную разведку и теперь сполна заплатит за милосердие. Карамышев умен, многое понял, еще о большем догадался.
Страх смерти заставит его предать.
Петр лихорадочно искал подходящие слова, чтобы успеть погасить разгорающееся безумие во взгляде лейтенанта. Но бревенчатый дом вдруг исчез, сгинула огромная поляна, где располагался штаб дивизии. Вокруг вновь раскинулся жаркий июньский лес. Их теперь было не двое – больше.
…Тот, кто целился, видел все иначе. Вместо зеленых листьев на ветках росли фотографии: десятки, сотни, тысячи. Лица, бесконечные ряды лиц, не сосчитать, не разглядеть. Стрелка, берущего прицел, это не смущало. Он знал, куда стрелять. Палец вверх – снайпер примеривался к еле заметному ветерку. Рука привычным движением взялась за цевье…
Оружию Петр невольно удивился. «АВС-31», самозарядная винтовка Симонова, победившая на закрытом конкурсе 1931 года. В серию ее не запустили, но малую партию, около сотни, сработали. Вот, значит, для кого!
Ствол еле заметно дернулся, и одна из фотографий исчезла – без следа, словно растаяла. В тот же миг лицо Карамышева, стоявшего рядом, побледнело, пошло серыми пятнами. Выстрел, выстрел, выстрел… Снайпер знал свое дело – пули летели одна за другой, без перерыва, и так же, одна за другой, исчезали с ветвей фотографии. Карамышев молчал, серые пятна на лице темнели, затягивались трупной зеленью, на лбу проступали нечеткие, но вполне различимые буквы:
Выстрел, выстрел, выстрел. Без промедления, без промаха, без пощады. Петр пытался вспомнить, сколько патронов в симоновской конкурсной самозарядке…
– Фу ты!
Видение исчезло без следа – ни леса, ни снайпера, ни листьев-фотографий. Карамышев отошел на шаг, глаза его светились страхом и злобой. Неподалеку послышался грохот разрыва. Немецкая батарея пристреливалась по штабу с самого утра, пока без особого успеха.
– Гаубица, – машинально констатировал лейтенант.
– Дивизионная, 150-миллиметровая, – согласился Петр.
Смежил веки, вспоминая тающие в воздухе фотографии, и внезапно вскинул голову:
– Верующий, значит? Молись, лейтенант. Молись! Может, успеешь.
– Как?!
Карамышев тоже что-то понял. Быстро оглянулся, хотел переспросить, но сжал губы, поднес сложенные троеперстием пальцы ко лбу.
– Господи, помилуй раба Твоего…
Свиста снаряда они не услышали. Не успели.
«Ты знаешь, кто я? Я – твой друг…»
– Капитан, капитан, черт тебя!.. Живой?
Сильные руки дернули за плечо, встряхнули. Петр застонал, с трудом приходя в чувство.
– Жи… Живой…
– Тогда вставай, нечего! – Говоривший спешил, сердился, с раздражением выплевывал слова. – Боец, воды, быстро! А ты, капитан, если не помер, поднимайся, строй людей, и в бой, в бой, бой! Черт, всех командиров поубивало, хрен теперь навоюешь. Быстро, капитан, быстро!..
Надо открывать глаза. Он сумеет это сделать, несмотря на боль и тошноту. Значит, жив, значит, не под замком и не под арестом, его сумели вытащить из месива сгоревших бревен…
Карамышев?
Можно не спрашивать. Тирмен редко промахивается. Не сочинить чекисту сказку о японо-чешском шпионе. Мене, мене, текел, упарсин.
И вновь Петра Леонидовича Кондратьева посчитали везунчиком, родившимся в сорочке, поймавшим за хвост жар-птицу. Не только потому, что гаубичный снаряд, попав в дом и разорвав в клочья энкавэдиста, не убил военинженера, не покалечил, даже не контузил толком. Такое могло случиться и случалось, хотя бы по закону больших чисел, порой творившему чудеса похлеще магов с факирами. Но второй снаряд, упав следом, угодил в землянку, где заседал особый отдел дивизии; еще один снаряд – осколочный – убил и комдива, и комиссара. Уцелевший заместитель комдива (именно он приказал достать из-под кучи деревянных обломков случайно примеченного им контуженого военинженера) не стал разбираться.
Не до того было – немецкие танки прорвались к командному пункту.
После трех дней боев остатки дивизии собрались в сорока километрах восточнее. Петр командовал батальоном, и никто не косился на его совсем не боевые петлицы. Немецкий панцер-клин уходил дальше, отрезая сражающиеся части. Дезертиров и паникеров среди солдат не числилось, но скоро кончились снаряды.
Поредевшая колонна дивизии сумела прорваться через линию фронта в конце сентября. И снова уцелевшим не поверили, отобрали оружие, но Судьба словно закусила удила. Новый немецкий прорыв – непосредственно в сторону Москвы – заставил забыть о подозрениях и бросить окруженцев навстречу танкам.
Петр уцелел и на этот раз, чтобы через месяц оказаться севернее Волоколамского шоссе – и опять выжить. Впрочем, у Судьбы порой тоже кончаются силы. Седьмого ноября, после сталинской речи на Красной площади, случайный осколок попал военинженеру 2-го ранга Кондратьеву в грудь, ниже сердца. Посторонний наблюдатель, если таковой мог быть на войне, посчитал бы и это редкой удачей: 4-я танковая бригада, к которой прикомандировали Петра Кондратьева, погибла почти полностью через несколько часов, во время лобового контрудара.
В свердловском госпитале Петра подняли на ноги. Все остальное не имело значения. Он нисколько не расстроился, узнав, что документы затерялись, что в госпитальном реестре он числится рядовым. А вот орден, к которому военинженер был представлен под Смоленском (бумаги на первый исчезли без следа), нашел его. Правда, через полгода, когда Кондратьев ехал на фронт в составе только что сформированного 18-го танкового корпуса.
Корпус вступил в бой под Воронежем.
Через неделю младший сержант Кондратьев, успевший стать «дядей Петей» и прославиться «буденновскими» усами, был зачислен в дивизионную разведку.
– Портянка налево, портянка направо, – повторил Петр Леонидович. – Лейтенантом начал, им и закончил. Даже до Берлина не дошел.
Офицерские погоны гвардии старшина Кондратьев получил в декабре 44-го, после боев на Сандомирском плацдарме. День Победы его разведгруппа встретила в глубоком американском тылу. О том, что война закончилась, они узнали только через три дня.
– А «иконостас» с-свой, значит, на п-портянках заработал?
Бывший «афганец» кивнул на орденские колодки, украшавшие парусиновый пиджак бывшего интенданта.
– Это в самом конце, – равнодушно отозвался тот. – Тогда ордена горстями кидали. Особенно тем, кто к штабу поближе. Наш хлеборез «отвагу» умудрился получить.
Артур моргнул, глядя на алые ленточки двух «знамен» и трех «звездочек», но решил не углубляться. Его дело – военное. Сказано «за портянки», значит, так тому и быть. Старик же улыбнулся спасенной им Настасье Кински и с удовольствием раскусил аппетитную семечку. Она была правильная. Далекая июньская пыль исчезла без следа.
…Лейтенант НКВД Карамышев приходил к своему однополчанину во сне. Не слишком часто: раз в год, в июне. Петр Леонидович не пугался и не обижался – привык. Они разговаривали до утра, пока скрежет будильника не поднимал старика на работу.
В тир парка культуры и отдыха имени пролетарского писателя Максима Горького.
5
День, обещавший поначалу одни неприятности, складывался на редкость удачно. После химии физрук Григораша несказанно порадовал сильную половину класса, выпустив во двор: играть в футбол. А сам взялся судить. Девчонки остались в зале заниматься гимнастикой или чем еще – чем именно, дорвавшихся до мяча мальчишек не интересовало. Данька мотался как угорелый. Кураж весенним соком бурлил в груди, перепутав времена года. В итоге он забил гол, хотя футболистом был посредственным. Санька Белогрив навесил отличный угловой, у ворот случилась катавасия, вратарь дернулся, и кто-то из защитников поспешил выбить мяч прочь – как раз под ноги Даньке.
По пустым воротам с семи метров и слепой не промажет.
– Го-о-о-ол!
– Один – ноль!
– Архангел – снайпер!
Приятно, чего уж там. Такое ему кричали впервые.
К концу вышла дружеская ничья: два—два. А Фофан напоследок высадил мячом стекло на третьем этаже. Осколки красиво брызнули, сверкнув на солнце разноцветной радугой. Скорее всего, Фофан сделал это нарочно. Но перед Григорашей божился, что случайно.
– Порыв ветра, Григорий Рашидович!
– Какой еще порыв ветра?!
– Шквальный. Вы ж видели, я по воротам бил! А ветер ка-а-ак подхватит – и в окно…
Больше до конца занятий ничего примечательного не случилось. Разве что Данька получил «отлично» по литературе. Наверное, сегодня надо было решиться и проводить домой Лерку Мохович, но он обещал Жирному поставить пиво. А если пацан сказал – пацан ответил.
Когда прозвенел последний звонок, Данька слегка отстал от поваливших на выход одноклассников: сначала собирал рассыпавшиеся тетради, потом шнурок на кроссовке развязался. По лестнице он спускался в гордом одиночестве. Школу словно вымело: здание казалось пустыней, как Данькина голова сегодня утром.
Только без всяких предчувствий в животе и запаха жженой резины.
На втором этаже из приоткрытой двери учительской доносились голоса. Сам не зная зачем, он остановился. Возле учительской лучше не торчать: уличат в подслушивании – устроят головомойку. Да и вообще…
– …сбежала! – донесся до него возбужденный голос химички. – Представляете?!
– Из детского сада?!
– Да! Даже не сбежала – просто ушла. Воспитательница зазевалась, а она вышла за ворота – и только ее и видели!
– Доверяй им детей, разиням…
– Слава богу, нашлась, живая-здоровая. В нашем дворе. Я уж не знала, что и думать. Времена, сами знаете, какие! Места себе не нахожу, бегаю, ищу, зову. В милицию звонить хотела, и тут меня будто надоумили. Заглянула во двор: сидит в песочнице! Куличики лепит. Я к ней: «Ларочка, где ты была?!»
– А она?
– А она: «Мне в садике не нравится. Там оладушки без варенья. И спать днем заставляют. А Сережка «крысой-Ларисой» дразнится…»
Дальше Данька слушать не стал и припустил вниз по лестнице. На душе пел кот Леопольд: «Неприятность эту мы переживем!» Здорово, что у Веранды все обошлось. А он думал… Впрочем, не важно, что он думал. Все хорошо, все просто замечательно!
Бутылку «Кирюши» Жирный принял благосклонно, при свидетелях подтвердив, что они в расчете. Сплетник Кощей торчал неподалеку, готовый удавиться от расстройства чувств. Долги отданы, теперь – домой.
Мама была на работе. До вечера квартира находилась в полном Данькином распоряжении. Фофан небось «телок» сюда водил бы – если не врет, конечно. Жирный устроил бы ежедневное «каталово». Да мало ли, для чего еще пустая хата пригодится?! А он, Данька, наверное, и вправду лох. Счастья своего не понимает. Не устраивает из дома картежный притон, пиво с друзьями не дует…
А «телки» у него нет.
Он извлек из холодильника обед: гороховый суп и пара котлет с макаронами. Котлеты у мамы получаются замечательные. Отец всегда нахваливал, приговаривая: «Путь к сердцу мужчины лежит через желудок!» Врал небось. Развелись они с мамой, третий год уже. Правда, расходились по-хорошему. У других, говорят, до драк доходит. А мама с отцом не ругались, посуду не били, из-за барахла до хрипоты не спорили.
Но Данька все равно плакал.
Отец тогда с дядей Левой фирму открыли, гордо именуя друг друга «бизнесменами» и «компаньонами». Фирма называлась «Серафим». В название компаньоны вкладывали «некий сакральный смысл», как загадочно выражался отец. Дядя Лева, будучи в благодушном подпитии, однажды объяснил: есть, мол, в небесной иерархии такие ангелы с львиными мордами – серафимы. Понимаешь, брат, когда у одного компаньона фамилия Архангельский, а второго зовут Лев – ежу ясно, как назвать фирму. И звучит красиво.
Занимался «Серафим» чем попало: от торговли тушенкой и кровельным железом до изготовления визиток и издания супербестселлера «Двадцать тысяч километров по рекам Харьковщины». Отец пропадал на фирме сутками, клятвенно заверяя: «Ей-богу, Тань, в последний раз! Сделка очень важная. Вот засыплем в закрома – и вздохнем свободно…» Вслед за одной «сделкой века» возникала другая, за ней – третья, четвертая, а в закрома ничего особенного не сыпалось. Отец с дядей Левой ругательски ругали козлов-партнеров, которые их снова подставили…
На момент развода дела у «Серафима» шли, как ни странно, неплохо. Отец оставил матери с Данькой их старую двухкомнатную квартиру, а себе купил другую, точно такую же, на той же улице, только на противоположной стороне, через два дома. Ремонт сделал, мебель завез. Хотел еще взять крутой телик «Sony» с видухой и стереосистемой, но не успел. «Серафим» «кинули» по-крупному, денег едва-едва хватило отдать долги. Хорошо еще, квартиру продавать не пришлось. А дядя Лева таки продал новенький «Volvo» и снова ездил на пошарпанной «Audi», словно извлеченной со съемок «Безумного Макса-2» – с проржавевшим до дыр глушителем и стучащим движком.
Впрочем, компаньоны не унывали. Через пару месяцев у них имелась куча новых «прожектов», которые они с энтузиазмом, достойным лучшего применения, кинулись воплощать в жизнь.
Отец с мамой до сих пор в хороших отношениях. Даже лучше, чем перед разводом. Мама к нему заглядывает, прибирается. Иначе папа такой свинюшник разводит – хоть стой, хоть вешайся. Новый год вместе встречают, втроем, как раньше. Может, они опять поженятся? Хорошо бы…
Данька выхлебал чашку компота, вымыл посуду и минуту-другую пребывал в раздумьях. Пойти гулять? Книжку почитать? Отложенный до лучших времен Муркок манил закладкой, торчащей из «Повелителей мечей». Или уроки сделать? Он тяжело вздохнул. Герой Корум обождет, сперва – уроки. Чтоб не дергаться, как сегодня перед химией.
Что у нас на завтра?
Геометрия, история и украинский.
Покончив с первым признаком равенства треугольников и разобравшись с «двокрапкою у безсполучниковому реченнi», историю он оставил на вечер. Позвонил Санька Белогрив – звал в парк, играть в настольный теннис.
– Сетку свою не забудь прихватить! На кортах прокат опять подорожал. Мы на пионэрские столы пойдем, там на шару.
Слово «пионэрские» Санька произносил с вальяжным пренебрежением, через букву «э». У Даньки так никогда не получалось, как ни старался. В красных галстуках обоим довелось походить, но мало, и в памяти не осталось почти ничего, кроме праздничных линеек.
– Не забуду. Через час на пионерских. А ты шарики китайские возьми. У меня один остался.
