скачать книгу бесплатно
Когда интонация его речи становилась бесцветной, а из его тела будто бы пропадала сама жизнь, я старался на него не смотреть – наверное, боялся, что увижу в его образе что-то такое, что навсегда поменяет мое представление о нем как о человеке.
– Молитва.
Я почувствовал, что он посмотрел на меня.
– Это имя твоей картины.
– Хорошо.
– Тебе нравится?
– Это не имеет значения.
– Оно ей подходит?
– Это тебе решать.
Я смотрел на эту картину сейчас. Накрытое сверху белым призраком, оно оживляло воспоминание о его лице – непривычном и обеспокоенном, будто что-то могло быть не так. Я вспоминал, как морщины на его лбу становились отчетливее, а красные точки на побритых местах – краснее и воспаленнее. Думая о том, что нам обоим была нужна стена, этой стены я впоследствии испугался. Все же, наверное, в нашей дружбе местами все-таки были слепые зоны. В моменты, когда эти зоны вдруг становились видимыми, но уж точно не преодолимыми, я ощущал внутри нечто подобное белому шуму. Он шел изнутри и распространялся по всему телу как ядовитая смесь, ощущаясь так, как могут ощущаться отлежанные или затекшие руки, ноги и шея. Когда я пытался объяснить это чувство самому себе, я не нашел ничего лучше, как представить свое тело изъеденной жуками старой корягой, которую я каждый день наблюдал из окна. Эти жуки бегали по червоточинам и копошились друг в друге и в дереве, старательно выедая в нем полость. Так в моих ногах, руках и шее копошились всяческие сомнения и недомолвки с собой и окружающим миром.
V Джаз
Я прикурил первую сигарету, наконец поднялся с постели и начал свой привычный обход квартиры. Сперва я избавлял окна от штор и раскладывал вещи по своим местам. Я это очень любил. Наверное, за неимением того, что я не мог прибраться в самом себе. Следом зачем-то касался стен и проходя мимо проигрывателя, обязательно ставил себе какую-нибудь пластинку, как правило, что-то из Чарли Паркера или Джона Колтрейна. Старый-добрый джаз помогал привести мозг в состояние желе и переносить домашние дела с большим энтузиазмом, нежели с тем, который был мне присущ. Джаз всегда был рядом со мной за исключением тех часов или минут, когда Марка оставалась дома или еще не успевала собраться на работу, ползая по квартире в поисках второго чулка или шпильки. Тогда в нашем доме играла попса. Джаз вводил Марку в состояние апатии, а я в свою очередь не мог слушать Питера Аллена или Джима Стэффорда дольше, чем того требовала ситуация. Когда Марка оставалась дома, в девяти случаях из десяти мы сидели в полной тишине. Так нам без особого труда удавалось переварить друг друга.
В этот раз я тоже решил обойтись без музыки – все-таки, мне предстояло кое-что переварить. Зажав сигарету зубами, я привычно прошелся до ее портрета, висящего над камином, и с минутку под ним постоял, вглядываясь в ее черты не так, чтобы долго, но достаточно, чтобы не счесть этот взгляд случайным, или, что называется, вскользь. Ее глаза, отведенные в сторону, были слишком похожи на реальность – она бы никогда не вынесла на себе столь долгого взгляда. На белых бликах в ее глазах лежал неплотный слой пыли. Коснувшись его рукой, как когда-то – непросохшей картины Николаши, я ощутил примерно то же самое чувство, за исключением одного – след от полосочек на моем пальце не останется на этом портрете. Наверное, это было все-таки справедливо. Я перетер пыль между пальцев и заметил, как блики в ее глазах засияли и тогда взгляд стал совсем как живой. Невольно улыбнувшись, я продолжал курить и крутить в голове всевозможные строки, ищущие из меня выход.
Где-то за окном бултыхалось несвежее утро. От него пахло увяданием, прелостью, потом и спермой – судя по всему, так могло пахнуть и в моем парнике. Я на скорую руку побрился, охладив стопы на плитке в ванной комнате, следом сварил себе кофе и обжег им себе икру. Утро. Выбираясь на веранду, я поймал себя на мысли для книги. Я всегда писал ни о чем и обо всем сразу. Когда кто-нибудь узнавал обо мне, а следом тут же и о моем писательском мире, то сразу же спрашивал о чем мои книги. Я никогда не отвечал, пытаясь увернуться от вопроса как мог, к примеру – «слишком болит голова», «я спешу, поговорим об этом в следующий раз» или самое любимое и действенное – «в двух словах не опишешь». Писателю всегда верят просто потому, что он писатель. Если бы ему не верили, никто бы в жизни не стал читать его книжки. В общем и целом, я и сам толком не знал о чем я пишу. Мои книги существовали для меня только в значении слова «исповедь» – так, прикрываясь профессией, я мог часами писать о себе и своих грехах, перекладывая камень со своей спины на чью-то другую – того, кто прочтет. Я рос эгоистом. Я считал, что всем нужно расти эгоистами. Если каждый будет думать о ближнем, о ком-нибудь точно забудут подумать.
В общем-то, крепко усевшись на стул – забавно, что оно и моя задница сочетались примерно так же, как сочетались бы пазлы или детали часов, короче говоря, тютельку в тютельку – я сразу подумал о том, что пара людей была как пара чулок. Они не были колготками и в сущности были предметами самостоятельными и отдаленными друг от друга – а иногда даже на большие расстояния, чем это было можно себе представить. Они беспрестанно друг от друга сбегали, играя в прятки с рукой, которая так и норовит соединить их на своих двух ногах. Каждый раз они выбирали – быть им вместе или раздельно. Они могли лежать всегда подле друг друга, а могли выиграть друг у друга в прятки и никогда не найтись. Рука – лишь видимость отсутствия выбора. При ходьбе ноги все равно не встречаются, если только человеку не захочется сесть и их нарочно скрестить. Факт – чулки Марки терялись и находились лишь по собственной воле. Все в человеке – по собственной воле, даже отсутствие воли как таковой.
Решительно взявшись за карандаш, я вытянул длинную линию, разграничивающую предыдущие записи. Покосившись на соседский дом, я остановил карандаш на бумаге, оставив на ней жирную точку. Сквозь головы голубой и розовой гортензии вынырнула кучерявая башка стариковской внучки. Она катила ржавенький велосипедик к кусочку асфальта, идущего от их калитки до выезда на основную дорогу. Дед всегда смотрел на нее из окна. Я знал – он запрещал ей заезжать дальше перекрестка и девчонка часами наматывала круги по этому крохотному отрезку асфальта, длиной не более чем в десять жалких метров. И сев на свой велосипед, она разгонялась и жутко широко раскрывала рот, напевая себе под нос какие-то попсовые песни. Двое страховочных колес бились о кривой асфальт с громким железным лязгом и всегда сбивали меня с нужных мыслей. Смотря на нее, я всегда думал о себе – примерно так же я сам кручусь на одном и том же месте. Неосознанно я закружил карандашом по бумаге и получил жирную кляксу, похожую на клочок волос с расчески.
Не написав ни строки, я сделал глоток кофе и прижал к лицу головку гортензии. Та девчонка продолжала кататься и мотать головой из стороны в сторону. Как я уже писал где-то выше, я не любил детей. Может быть от того, что в глубине души я сам бы хотел быть ребенком. Я бы хотел кататься на велосипеде и не думать о том, о чем думают все взрослые люди. Во всяком случае, наверное, я и не был взрослым мужчиной. Наверное, я был взрослым больным ребенком. Но на велосипеде я прокатиться не мог и перестать думать о всякой чуши тоже. Что-то внутри меня ставило это под запрет, хоть я и не мог понять почему. В конце-то концов, что мне мешало купить ящик конфет и сжевать их за пару минут? Что мне мешало сконструировать шалаш из стульев, подушек и простыни, а потом залезть внутрь и читать с фонариком книги? Что мне мешало страдать ерундой и только потом думать о счетах и прочем, что сопровождалось нежеланием? Наверное, всему было свое время. Мое время незаметно от меня уходило, беря в охапку шалаши, конфеты и стулья, а следом – формочки и лопатки для куличей и песочных замков.
Я еле поднялся с кресла и закурил сигарету, предварительно покачав головой – для второй сигареты было еще не время. Коридор манил танцующей занавеской, прохладой и запахом кофе. Несмотря на внешнюю зелень, внутри дома всегда был налет голубого и серого. Если я долго там находился, незаметно для себя начинал тосковать. Навстречу мне выбежала Маркина псинка. Ее порода «русская борзая» отличалась громоздким, но худощавым телосложением и заметно непропорциональной маленькой головой. Ноги у них были фантастически длинные, словно цирковые ходули. Шерсть густая и взбитая, как лежалый свитер или скатанный клочок шерсти из детского набора для валяния. Нос вытянут конусом далеко вперед. Глаза маленькие, как будто блошиные тушки, и всегда какие-то виноватые. Внешне Плюш чем-то наводил меня на ассоциацию с шатром или шкафом. Марка его обожала. Я же относился к нему ровно и скорей с равнодушием, но всегда кормил и не обижал.
Я потрепал собаку за ухом и направился в кухню. Плюш хвостом увязался следом, ритмично стуча по паркету когтями. Я насыпал полную миску сухого корма и наполнил вторую миску водой из графина. Ни разу на меня не оглянувшись, собака набросилась на еду. От этого мне из раза в раз становилось грустно. Человек был нужен животному только тогда, когда у того было пустое пузо. В общем-то, между людьми была похожая взаимозависимость – человек был нужен человеку только тогда, когда у одного из них, а то и у обоих, было разбитое сердце. Я продолжал курить и обхаживать квартиру, пока Плюш громко работал челюстями на кухне. Проходя мимо телефона, я остановился и подошел ближе. Телефонная книжка была открыта на пустом развороте, в правом углу которого были мелко записаны цифры. Взяв телефон, я приложил его к уху, откашлялся и затянулся. Дым от сигареты пошел вверх, сделав пространство вокруг меня еще более серым и размытым, как если бы я смотрел на него сквозь старые поцарапанные очки. Набрав номер, я прислушался. Собака больше не издавала ни звука – похоже, улеглась на ковре в прихожей. В остальном, за исключением прерывистых гудков, было слышно лишь гудение холодильника, периодический звук слива бачка и урчание моего живота. Этим утром я так и не позавтракал. Пока я думал о том, что было бы неплохо сварить себе два яйца, на том конце провода кто-то задышал в трубку.
– Да.
– Здравствуйте.
– Добрый день
Голос собеседника был чуть суховат, чем нужно, но это было не так страшно – все же, голос не хлеб. При мысли о хлебе мой желудок напрягся и простонал. Я прижался лбом к холодной стене и губами поймал сигарету. На том конце кто-то вздохнул и я тут же зажмурился. Переговоры по телефону давались мне нелегко.
– Вы по какому поводу?
– Я сосед. Если помните, вы связывались с моей женой на днях.
– Вчера?
– Ну да… То есть, вчера.
Молчание прерывали лишь посторонние шорохи, доносящиеся из трубки. Я смял в руке сигарету и положил рядом с телефонным справочником. Пока длилось молчание, я уже успел пожалеть о том, что затеял.
– Так что, вы готовы присматривать за моим отцом?
– Когда это нужно будет делать?
– Понимаете, дело вот в чем… Мой отец болен, как вы… Простите, как ваше имя?
– Александр.
– Как вы, Александр, уже могли заметить. Раз вы соседи.
Признаться честно, я ничего не замечал. Может быть, лишь по той причине, что мой взгляд всегда был направлен вовнутрь, а не вовне.
– Случай необычный. Не волнуйтесь, много времени вы там проводить не будете.
– Необычный?
– Так вот, я бы хотел, чтобы вы следили за его состоянием.
Я молчал, ожидая от него продолжения.
– И чтобы вы говорили с ним.
– И только?
– И еще. Чтобы вы сообщали мне обо всем, о чем он вам расскажет. Иногда я буду звонить вам. Этот телефон действующий, если я верно вас понял?
Я покосился на себя в отражении лакированной тумбочки и увидел, что мои брови снова были напряжены. Я проделал над собой усилие, чтобы снова расслабить их.
– А в чем, собственно говоря, дело? Вы интересуетесь его здоровьем или все-таки чем-то иным?
– Чем-то иным?
Собеседник откашлялся, после чего вдруг встрепенулся и продолжил уже быстро и сбивчиво, словно пытался запутать сам себя.
– А впрочем, это вас все равно не касается. Так или иначе, я нуждаюсь именно в незаинтересованном человеке. А вы мне таким показались. За все время, что вы живете в своем доме, вы ни разу не проявили человеческого интереса к соседу и его внучке, так? Так. Ваша задача – приходить в любое удобное для вас время, сидеть со стариком и слушать его. За девочкой следить не требуется. Она следит за собой лучше, чем многие взрослые люди. Более мне от вас ничего не нужно. Денег буду давать столько, сколько потребуется. У меня хороший доход.
– Почему вы сами не можете этого сделать?
Мужчина на проводе замолчал. Вместе с ним замолчали все посторонние звуки. И в том числе, мой голодный желудок, сжавшийся до размеров зернышка.
– Почему вы сами не можете следить за отцом?
– У меня много работы, да и вы сами понимаете… Живу с семьей в городе, денег на бензин много уходит.
Звуки снова возобновились. Я слышал, как маленькая девчонка круто тормозила на поворотах. В некоторых моментах, видимо тогда, когда ветер дул в сторону моего дома, я слышал обрывки ее звонкого голоса. Внезапно у меня потемнело в глазах, а его голос продолжал доноситься до моих ушей. Он опускался внутрь легко и беспрепятственно, однако спустя время его вес увеличивался, ощущаясь внутри чем-то немыслимым.
– Мы договорились?
– Да, вроде того.
– Хорошо. Дайте знать, когда приступите к своей работе.
– Постойте.
Держась за голову, я ударил по стене распростертой ладонью. Плюш поднял уши и тихонько на меня рявкнул.
– Слушаю вас.
– А зачем это нужно делать?
– Я же вам уже объяснил. Мне нужно контролировать его состояние.
– Чем он болен?
– Эм… ну, знаете, старческое. Слабоумие или же наоборот, избыток ума. В целом… что-то около того.
– Почему за ним не могут следить врачи?
Я помолчал, чувствуя, как тот вытягивает губами улыбку.
– До свидания.
Он положил трубку. Эти прерывистые гудки казались мне ненастоящими, словно он записал их на диктофон и включил запись, а сам в это время прислушивался к каждому моему вздоху. Я повесил трубку и ушел думать. Внутри было тяжелое чувство, которое тяжело с чем-то сравнить. Стоя рядом с плетеным стулом, я не решался в него сесть, и это было забавно – видеть его со стороны, а не чувствовать его своим телом. С одной стороны, все было в порядке. Я позвонил человеку по поводу делового соглашения, тот разъяснил мне детали работы, и в общем то, в том не было ничего сложного. Однако, что-то все-таки было не так, и это что-то пыталось обратить на себя мое внимание. Я сел в кресло и перечеркнул страницу. Шел третий день без вдохновения. Я не боялся пустого листа, я боялся, что моя жизнь в него превратиться – все же, кроме как писать свои книжки, и судя по всему, быть сиделкой для странного старика с исключительным случаем, я бы ничем заниматься не мог. Да и не стал бы пытаться.
Я видел, как девчонка сделала завершающий круг и слезла с велосипеда, покатив его уже рядом с собой. У нее были смуглые руки и лицо на пару тонов светлее. Крохотная собачка выбежала из-за поворота, обогнула велосипед и побежала уже следом за ним. Взойдя на крылец, они оба исчезли за широкой дубовой дверью. Велосипед же остался снаружи. Я схватился за перила веранды и чуть не обжег себе руки – время, должно быть, было уже за двенадцать, раз солнце пекло с такой силой – после чего принялся разглядывать их дом за забором. Он, выгоревший в цвет ранних облаков, что-то между светло-розовым и светло-желтым, каким был пушок у новорожденных цыплят, казался мне теплым как изнутри, так и снаружи. В нем я мог бы согреть свои вечно холодные ступни. Наши с соседом дома стояли в метрах десяти друг от друга. Между ними шла полуразрушенная дорожка асфальта. Ближе к горизонту, там, где к небу тянулись горы, виднелась река. В своих книгах я часто величал ее ловушкой солнца. Солнце с разбегу падало на воду и исчезало где-то глубоко в ней, пронзая глубину стрелами света. Когда я опускался на глубину, меня обступала черная как нефть вода и эту черноту будто бы иглами искалывал падающий сверху солнечный свет. Коряга лежала на прежнем месте. Когда я вспоминал про нее, я часто проверял, там она еще или не там. Я часто садился на нее после купания. На ней же обычно покоилось мое мокрое полотенце и черновые записи, которые обязательно намокали от моего тела.
Я вышел с веранды в дом и принялся варить себе яйца, после чего решил поставить альбом Чарли Паркера «Jam Session». Первую композицию я не любил, а вторую «What is this thing called love?» я каждый раз слушал с превеликим удовольствием. Время шло к двум часам пополудни. Когда я находился в прострации, или что называется, сам в себе, стрелки часов летели со скоростью света. Однако же яйца варились удивительно долго. Я настрогал себе простенький салат из помидоров черри, латука, моцареллы и лука, а потом приправил все это дело оливковым маслом и петрушкой. При виде нее в моей голове тут же материализовалось лицо Николаши, его неизменные раздражения и мешки под глазами – все же, не сказать, что его образ жизни шел ему на пользу.
Я вспомнил детали нашего разговора и опять погрузился в мысли. Мысль, которая караулила меня и вдруг накрывала собой с головой, каждый раз была одна и та же: «Что же со мной было не так?» И в этот раз она посетила меня снова. В конце концов, только самые пропащие нарциссы и эгоисты имеют самые жестокие провалы в личности, и как итог, наиужаснейшие отношения с самим собой. Как я всегда полагал, все во мне находилось в необычайной дисгармонии, как если бы мои ноги и руки принадлежали четырем разным людям и отличались друг от друга по разным параметрам – толщине, длине и форме ногтей. Я сварил яйца и залил турку холодной водой, чтобы их остудить. Я был уверен в том, что те не дошли до кондиции и внутри были ближе к сырым, чем к полностью приготовленным. Но это меня мало когда останавливало. Я варил себе яйца практически каждый божий день на протяжении тридцати лет, но так и не научился выдерживать их время готовки. Я прислушался к музыке. Весь альбом длился ровно час и одну минуту. Пришло время для второй композиции. Я слил воду и стал чистить скорлупу. Она же отходила с трудом, и чтобы не счищать большую часть яйца вместе с ней, я делал это медленно и с особым усердием, стараясь снимать каждый осколочек вместе с пленкой. Это не всегда получалось – суетливая мелодия избавляла от мыслей, но вместо этого обязательно хотелось подвигаться, желательно «катать дьявола», как я всегда это называл, или туда-сюда качать головой. Пианино гремело, саксофон жужжал, как прибитая муха, и я сам раскачивался как заведенный… Джаз был моим спасением. Когда пластинка заканчивалась, я переставал двигаться. Тогда начинали раскачиваться уже мои мысли. «Что мне с собой делать?» – думал я, отбивая пальцем по разделочной доске. «Куда дальше будет вести меня моя жизнь? Да, я немощный… я ничего не могу сам. Все вокруг кажется мне сложным и тяжелым, как будто бы я ребенок у гигантской витрины с игрушками и с копейкой в кармане. Я не хочу упрощать. Мне нравится все таким, каким оно передо мной предстает – сложное и раздутое до размеров моего эго, темное, чужое, стоящее в стороне и принадлежащее кому угодно, но только не мне. Это был парадокс моей личности. Хочу, но не хочу. Нравится, но не буду. И в конце концов, кем же я был? Что по-настоящему было мне нужно? Неужели все во мне укладывалось лишь в два берега – Яя и Нея, между которыми я лавировал, пытаясь не заплывать так далеко, чтобы ни с того ни с сего не обнаружить и третий берег? А может статься, тех берегов была целая сотня? Может, мне нужно было их всех найти, чтобы понять, что ни один из них по-настоящему не был мной?»
VI Компаньон
Когда пластинка закончилась, я уже позавтракал и помыл тарелки. В тишине на меня нашло мое привычное безысходное состояние. Я вытянул тело на полосатом шезлонге, стоящем под солнцем неподалеку от веранды. Солнце висело прямо над моей головой и того гляди норовило заглянуть под стекло солнезащитных очков. Я медленно потягивал пиво, цедя его через зубы как сквозь марлю, и как раз читал какую-то псевдонаучную статью под названием «Почему писатели пьют?» На секунду об этом задумавшись, я не мог скрыть от себя улыбки. Тело покрывалось скользкой испариной. Оно требовало от меня хоть какого-то действия, но я не мог его ему дать. Я не любил, когда на меня вдруг находила жуткая недееспособность, с которой я не мог совладать. Она сопровождалась ленью и уколами совести, способствующих желанию выпить спиртного.
Отложив газету, я позволил себе подумать о Марке. Сегодня утром мы не увиделись. Не считая того, что мы всегда спали в разных постелях, я часто просыпался, пока она собиралась, и подолгу смотрел на нее со стороны, пока она натягивала на себя колготки или отжимала волосы полотенцем, прислонившись плечом к стене. В те минуты я как никогда более ощущал за собой чувство покинутости и одиночества. Она напоминала мне о нем своей пахучей одеждой и коленями, торчащими из одеяла, когда я вставал по ночам выпить воды. Все в ней было одиноким и каким-то заброшенным, но она об этом не знала. Своим видом она напоминала мне, что кроме нее у меня ничего не было. И то, чем я обладал, не обладало для меня особенной ценностью, словно я когда-то ошибся с выбором.
Мы были слишком далеки друг от друга. Теперь, после того телефонного разговора с сыном соседа, которого я видел всего раза три в своей жизни, да и то как-то мельком, мне казалось, что он был мне ближе, чем человек, которого я видел каждый день на протяжении уже десяти с лишним лет. Ведь с его сыном у нас была общая территория, асфальтированная дорожка, коряга и речка. За исключением сортира, душевой кабинки, сковородки, турки и чайника, у нас с Маркой не было ничего общего, даже тарелки и полотенца для рук. Шампуни и гели для душа она всегда покупала себе отдельно, а мне хватало обыкновенного хозяйственного мыла, которым можно было отмыть что угодно. С едой и стиральным порошком история повторялась. Марка всегда была на диете, так как на большинство продуктов у нее была аллергия, и порошок ей так же нужен был не иначе, как гипоаллергенный. Из-за того, что мы были разными людьми, у нас не могло быть ничего общего. К тому же, дети у нас не получались. Вначале мы еще хоть как-то пытались, а потом насовсем оставили эту затею и разошлись по разным комнатам. Это грозило нам так и остаться сожителями, которые время от времени перебрасываются малозначительными фразами, пересекаются взглядами, и только очень редко – телами. Но это меня устраивало, и как мне казалось, ее, в общем-то, тоже.
Мы с ней были как два одиночества, которые держатся друг от друга подальше на расстоянии стены или других людей, которые периодически между ними вставали или все это время продолжали стоять. Наверное, каждый из нас боялся стать счастливым и счастья как такового. Все же, где счастье, там и большая ответственность – человек не достоин всего того, о чем он не может заботиться. Я ответственность брать не хотел, а она ей гнушалась. Все, что касалось нас с ней было слишком сложно. И гораздо проще было думать об этой сложности, чем о том, как эту сложность можно решить. Никто из нас этого не хотел. Я бы просто хотел посасывать пиво, лежа на этом шезлонге, а потом искупаться и написать пару глав. Такая жизнь была по мне. Она была естественной, как течение реки и пение птицы, и мне не нужно было перешагивать через себя, как могла бы перешагивать через себя эта птица, пытаясь издать звук машинной сигнализации. Я знал – я всегда был жутко безответственным человеком. Она же, напротив, пыталась свою безответственность во мне успокоить. Но от этого она делалась в моих глазах еще более маленькой, не более три на три сантиметра в ширину и длину. Она была моей самой маленькой маркой в коллекции, из-за которой я все меньше хотел просматривать свой альбом. Марка напоминала мне о моем позоре в лице мужской несостоятельности. Ей обязательно была нужна хоть какая-нибудь подкова. Этой услуги я оказать ей не мог. Мне замечательно жилось без всех этих прибамбасов. Мне хотелось быть чистым. От всего и всех. Николаша был прав. Он всегда был прав.
Оставив мысли о Марке, я прикурил сигарету, так и не приняв положения сидя, и стал думать о той паршивой статье. Я не мог пить, когда писал, и не мог писать, когда пил. Поэтому, даже не заглядывая вперед, я уже сечас мог сказать, что писать сегодня опять не получится. И виной тому был стакан паршивого темного пива. Короче говоря, все это было неправда от начала и до конца. Ну а может, дело могло быть и в том, что я был неправильный писатель? Может, и книжки у меня были неправильные и дурацкие? Может, мне стоило бы посещать больше сомнительных мест и не вести счет сигаретам, и потом, может, перестать делать зарядку и плавать в реке? Короче, от солнца мой мозг совсем расплавился. Я накрыл лицо мокрым полотенцем и продолжал курить, оставив пустое пространство для рта и сигареты.
Где-то сбоку раздался негромкий щелчок. Так звучала защелка у соседской калитки. Широкий болт, выскользнувший из железной полости. Каждый раз, когда кто-то из них двоих выходил за пределы участка, либо наоборот оказывался внутри, раздавался один и тот же железный лязг, похожий на звон гигантского колокола. Этот звук раздавался не то чтобы редко, но достаточно нечасто, чтобы я сразу же подходил к окну, выходил на веранду или как сейчас откидывал от лица полотенце, чтобы посмотреть на человека у сетки. Я делал это далеко не из любопытства. На него, я думал, я не мог быть способен. Здесь имело место быть что-то совершенно другое. Что-то, сравнимое с неосознанным движением – примерно так же, например, обоссываются маленькие дети или собаки кусают протянутую им руку, когда та отбирает у них еду. Когда раздавался железный шлепок и болт вылетал из щеколды, у меня в голове как будто бы загоралась лампочка, и чтобы ее погасить, мне нужно было посмотреть в сторону их калитки. Я знал, что не увижу там что-то из ряда вон выходящего, например, проститутку в одном неглиже или какого-нибудь вора с банданой во все лицо. К сожалению или счастью, от моих соседей можно было ожидать только обыденности – хромого и низкорослого деда, которого за руку выводила девчушка, ее саму с ее заржавевшим велосипедом и маленькую псинку, которая всегда моталась следом за ней, словно развязанный шнурок на кроссовке.
Из-за дверцы калитки показалась девчонка со смуглыми руками. Смотря на них со стороны, у меня возникало чувство, будто те были неприлично волосатыми. А волоски эти были тонкими и белыми, совсем как у альбиносов. Впрочем, может я был и неправ. Я приподнялся и потянулся к пиву. Солнце лепило из меня черт-те что. Я снова взялся за полотенце и приложил его ко лбу. Теперь оно было почти что сухим. Девочка вышла на садовую дорожку, вымощенную крупными круглыми камнями, и потащила за собой веревку. Толстая и наверняка увесистая – девочка несла ее, перекинув через плечо как мешок с картошкой, и сама наклонялась вниз, практически сгибая корпус напополам – она ползла по траве и сбивала головы цветам, росшим практически у земли. Зеленая, и как мне тогда показалось издалека, испещренная каким-то мелким рисунком, она была совсем как змея.
Когда девочка подошла ближе, я рассмотрел в веревке шланг для полива растений. Оставив калитку настежь открытой, она поправила подол белого платьица и бросила в меня свой быстрый взгляд, от которого я не сумел увернуться, отведя глаза куда-нибудь в сторону, после чего растворилась в глубине сада. Зажав сигарету зубами, я продолжал самозабвенно курить. Перед моими глазами открылся вид, который мне еще ни разу не приходилось видеть так подробно и близко. Каменная дорожка петляла и доходила до самого порога крыльца. К резным перилам тянулись толстые стебли высоких кустовых роз. Красные и белые. Почему-то я был уверен, что их розы не были изъедены тлей, как Маркины. С левой стороны в их доме торчал низкий балкон. На нем стоял деревянный стул, прислоненный к стене с окном, и пару горшков с цветами, которые, мне казалось, были уже на волоске от падения. Внезапно в окне кто-то прошмыгнул, но то движение, а то и силуэт этого человека, я уловить не смог.
Когда девчонка вернулась, я успел докурить сигарету и допить пиво. Бычок убрал в опустошенный стакан, а газету свернул трубочкой и уложил себе на колени. Я не сразу заметил, что из шланга уже вытекала вода – напор не был сильным. Должно быть, она ходила повернуть кран, но вернулась почему-то уже в панаме – наверное, предвидела, что под таким солнцем ей может напечь голову. Панама была поперек обмотана лентой, а ее длинные хвостики, завязанные в бантик, приходились девочке приблизительно по лопатки. Почему-то меня впечатлил этот бантик, и уже не стесняясь своего открытого наблюдения, я следил за его передвижениями в пространстве. Она взяла конец шланга, пристроила свой указательный палец против напора, чтобы получить мелкий и редкий дождик, и начала поливать цветы, когда-то перекочевавшие за пределы забора. Именно в этот момент я и подумал о том, что у меня могла бы быть дочь. Могла бы, если бы не все эти паршивые обстоятельства. Но в конечном итоге, все эти обстоятельства не что иное как постоянные оправдания своей никчемной жизни, а может, и никчемного себя.
Вода лилась на цветы рассеянными потоками. Похоже, девчонка знала что делала. В те немногие мгновения, в которых я наблюдал за их жизнью, у меня сложилось мнение, что моя соседка в одиночку следила за всем хозяйством – похоже, она действительно могла позаботиться о себе не хуже, чем любой взрослый. Смотря на нее, я догадывался, что она могла позаботиться о себе куда лучше, чем я сам о всем том немногом, чем я когда-либо обладал.
– Почему ты смотришь?
Я встрепенулся и уронил газету с колен. Она шмякнулась на землю с сухим и глухим звуком – примерно так могла бы звучать копна опавших листьев. Девочка продолжала стоять ко мне спиной, ни на секунду не отвлекаясь от своего дела. Ленточка у лопаток оставалась неподвижной. Ветра в тот день совсем не было, даже самого тихого.
– Я чувствую твой взгляд у себя на спине.
И я ощутил, как за секунду залился краской. Это чувство было для меня новым. Мне нужно было придумать хоть какой-нибудь ответ и от этих усилий я позабыл все слова, которые знал. Она говорила с паузами, словно давала мне время обдумать каждое свое слово и вспомнить парочку своих – все же, все это отдавало для меня странностью.
– Я знаю, что мой отец говорил с тобой.
Она опустила шланг на траву и посмотрела на меня. Ее глаза смотрели пристально, словно хотели вчитаться в мои и найти в них остатки каких-нибудь слов. Вода вытекала из шланга и текла вниз по земле, напоминая мне крохотный ручеек.
– Дедушка тебя ждет.
Я кивнул ей и опустил взгляд на газету. Она развернулась, продемонстрировав моим глазам линии текста и заголовок, выведенный крупнее всего: «Почему писатели пьют?» Я стыдливо подобрал газету и вернулся к ее лицу. Оно ничего не выражало, словно на его месте висела картина, которую кому-то периодически приходилось подкрашивать, добавляя на холст все новые и новые эмоции. В этот раз ее лицо было таким, словно та спала с открытыми глазами. В нем не было места озабоченности, но не было и следов безмятежности – все, что оно и выражало, так это лишь необъятную пустоту, которая открывается людям только во сне.
– Если хочешь зайти, заходи.
– Сейчас?
Она подобрала шланг и вернулась к своему делу. Под моим шезлонгом образовалась целая лужа из натекшей воды. Я переступил ногами и подобрал свои шлепки, чтобы не перепачкаться.
– В любое время. Он всегда тебя ждет.
Я неуверенно вскочил с шезлонга и остался стоять на месте. Все это было неловким и помятым, словно рубашка на собеседовании. Я засунул в карман сигареты и двинулся к соседскому дому, как мне казалось, с таким видом, будто это было дело космической важности. Оно и понятно. Меня никто и нигде не ждал, а тут вдруг взял и начал. Она не шелохнулась, а белые ленточки панамки покоились на ее платье, когда я пошел к ней со спины и вспомнил наш с женой разговор о детях. Она сводила брови у переносицы и не хотела отпускать мои руки, крича на все предметы у нас на веранде. В тот день в нас с ней что-то переломилось. Мы с ней стали тенью того, что могло бы произойти, но так и не произошло. Девочка обернулась через плечо и в этот раз не сказала мне ни слова. На мой взгляд ей было лет шесть или семь. Наверное, она вот-вот уже должна была пойти в школу. Подойдя к ней, я увидел тонкие волоски на смуглых руках, такие, какими я их себе представлял. Ее пшеничные волосы были заплетены в косички, которые наверняка она заплетала себе сама.
– Тебя как зовут?
– Нина.
– Ты пойдешь со мной, Нина?
Она покачала головой, так и не повернувшись ко мне. Она была совсем как молодая девушка, знающая себе цену. Я улыбнулся и пошел по вымощенной дорожке к крыльцу. Стоило мне вступить на их землю, как мне показалось, что все вокруг обратило на меня свои взоры – розы, примотанные головами друг к другу, коврик у последней ступени с надписью «Welcome», балкон, его горшки с цветами и одинокий стул с мягкой спинкой, на котором недавно кто-то сидел. Клянусь, у меня было чувство, что его сиденье еще не остыло. Я снял шлепанцы и босиком поднялся по лестнице. И когда я дошел до самой двери, там, где по всей видимости могла находится летняя комната, в окне показалась облысевшая стариковская башка. Он сощурился, кому-то или чему-то кивнул и скрылся за занавеской. Я продолжал стоять на крыльце, осматриваясь по сторонам. Девчушка на меня не смотрела. Кому-то даже могло показаться, что она забыла о нашем разговоре и моем существовании в целом. Рядом с дверью лежали шлепанцы большого размера. В самом конце на перилах лежали очки с подкленной оправой, крем от солнца и засохшие трупики насекомых с длинными лапами. Наконец послышался звук открываемой двери и в притворе показался подслеповатый старик с мотней у колен. Он оказался на машку ниже меня.
Его лицо чем-то смахивало на лицо той девчонки. Однако, то сходство заключалось не в улыбке, положении бровей и в одних и тех же морщинах, что пока глубоко спали в ее лице, и которые только через время начнут проявляться, как веснушки или силуэты в глазах после долгого смотрения на солнце. Это было чем-то неуловимым. Вроде того, что у старика и его внучки могли быть одни и те же марки в альбоме или у них вовсе не было этих альбомов, тогда когда у всех остальных они были. А может, у них в головах были одни и те же мысли или одни и те же черепные кости. Но этого неуловимого было вполне достаточно, чтобы догадаться о том, что те двое носили одну и ту же фамилию. И это было точно. Одного взгляда на этого старика мне было достаточно, чтобы понять это. Будучи совершенно непохожими друг на друга, они были как будто бы об одном и том же. Такими, какими могут быть фильмографии одних и тех же актеров или книги разных писателей со схожим сюжетом.
Как это было в моей голове, мы с ним достаточно долго простояли на одном месте. Он в дверном притворе, удерживая дверь рукой от падения на перила. Я, стоя в шаге от старика и его сморщенной темной кисти. На потолке крыльца висела круглая лампочка. Стоя точно под ней, я вспомнил, как она по какой-то неизвестной причине ярко горела ночами, разжижая собой скопившийся вокруг мрак. Я случайно просыпался по ночам и брел на кухню пропустить стакан газировки, а то и выкурить сигарету – в тех случаях я переносил ее на следующий день и начинал утреннее курение с числа два – и долго стоял перед окном, всматриваясь в этот далекий от меня круглый отпечаток дня. Сейчас же она не горела и только молча висела над нашими головами, словно рождественская ветка омелы, под которой мы должны были поздороваться и пожать друг другу руки.
– Вы пришли.
Сказав это, он прочистил горло и протянул мне свою свободную ладонь. Не думая, я взял ее своей – возможно, менее твердо, чем того требовала ситуация.
