скачать книгу бесплатно
Нелепая и смешная жизнь капитана К. Офицера без имени
Генрих Оккервиль
Книга о фантастических похождениях знаменитого безымянного Капитана К., проживавшего в Петербурге на рубеже 19-го и 20-го столетий. Капитан К. – лейб-гвардеец, безрассудный храбрец и любовник, обладатель баснословно дорогого янтарного мундира с алмазными пуговицами. Одно только его появление на улицах превращалось в праздник, а иногда – в настоящую катастрофу. Умудрялся попадать в самые нелепые передряги, из которых, однако, почти всегда выходил с честью. Капитан К. – свидетель и очевидец множества исторических событий, великосветских раутов и народных потрясений. Его наблюдения порою неожиданны и парадоксальны. Был лично знаком с государем. Однако, в какой-то момент Капитан К. страстно влюбился в государыню, из-за чего его жизнь и вся его блестящая карьера подверглись смертельной опасности. Данная книга – собрание дневников и записей самого Капитана К., собранных по крупицам его друзьями и знакомыми. Книга публикуется с авторской орфографией и знаками препинания.
Генрих Оккервиль
Нелепая и смешная жизнь капитана К. Офицера без имени
Янтарный мундир. Вступление
Однажды, следуя по делам службы, очень и очень торопясь, я шел через Сенную площадь. Прорубаясь через шумную оголтелую толпу, я вдруг заметил добрую старушку, в руках у которой был какой-то необычайный воинский мундир чудесного янтарного цвета. «Купи, батюшка – прошамкала она – тебе в нем будет счастье». «Почему же это?» «Сам прусский король его клеил, да наши богатыри отобрали его себе, померли уж все». Хм. «А почем продаешь?» «Сто рубликов». Сто рубликов! Ну, у меня в кармане не было означенной столь довольно весомой суммы, я накануне невзначай сильно поиздержался, торговаться я не хотел, не умел, да и не было времени – начальство требовало моего присутствия незамедлительно. «Я – говорю ей – завтра же за мундиром зайду, ты уж будь здесь». «Как знаешь – ответила старушка – завтра так завтра».
На следующее утро, одолжив у приятеля сто рублей, а то и сто десять, я устремился во всю прыть на Сенную. Я снова врубился в дурную и гогочущую толпу, и обошел, терпя брань и несносные насмешки, все самые укромные и отдаленные уголки безбрежной площади. Но загадочной старушки нигде не было. Тщетно я искал снова и снова. «Где она?» – спросил я у ее соседок, продающих сметану, плавленые вонючие сырки и калорийное пальмовое молоко. «Лизавета Петровна?» – хором удивились старушки – так ейному мужу вчерась на мосту каленым ядром отвинтило голову, и она пошла его навестить. Отнести сметану, яйца». «Что за ерунда – подумал я – каким это ядром, как это так на мосту отвинтило голову, как это так пошла навестить, как это так – сметана и яйца».
Что ж, всякое бывает. Наш мир и наш город в частности, как известно, переполнен всевозможными чудесами, как мокрый носовой платок – мерзкими микробами. Сунь его в карман, и вот они уже разбегаются по всему телу. Между тем, кого-то эта самая Лизавета Петровна со своим несчастным безголовым мужем мне напоминала. «Уж не приходилась ли она ранее невестою покойному Вячеслав Самсоновичу?» – спрашиваю. «А как же – охотно подтвердили разговорчивые старушки – еще как приходилась, и на лодке вместе плавали». Плавали. А Лизавет Петровна просила передать, что ни сегодня, ни завтра сюда не придет. Уж боится, не из полиции ли вы, и не посадите ли ее на гауптвахту за то что янтарный мундир посреди Сенной площади кому угодно торговала. А не надо бы, конечно.
«Ну нет конечно – думаю – какая уж теперь гауптвахта, времена сейчас тихие и человеколюбивые, не то что три или четыре года назад, когда и за одно неаккуратное словечко могли упечь за десять тысяч верст бог знает куда, одним словом, куда-нибудь далеко-далеко, аж за Третью рогатку. Там следы человеческие теряются и вообще потом до тебя и твоей несчастной персоны никому нет особого дела». Ну, может быть, волчок – серый бочок придет тебя проведать, а так в целом немноголюдно.
В это время прямо через упомянутую площадь проезжало некое важное уполномоченное лицо; отряды лихих бутошников бросились на толпу, заработали дубинки и алебарды, толпа навалилась, подалась назад, и старушки все как есть потонули в орущем и страшном людском водовороте. Больше я их тут не видел.
Вот так вот от меня и ускользнул и сгинул в туманной неизвестности чудесный янтарный мундир, и сама Лизавета Петровна, которую я в молодости довольно хорошо знал, а она меня забыла. Да и многие знали, чего греха таить. Что же касается янтарного мундира, который она столь неаккуратно сбывала абы кому с рук, то его прежнему владельцу он вряд ли принес слишком уж много счастья.
От него происходит и тянется цепочка загадочных и труднообъяснимых событий, растолковать которые порою невозможно. Вот как например мужу Лизавет Петровны посреди бела дня отвинтило голову? Откуда прилетело каленое ядро? Как это Лизавета Петровна каталась на лодке с Вячеславом Самсоновичем? По всем документам выходит, что упомянутый Вячеслав Самсонович – это персидский слон, присланный в наш город из-за границы в качестве живого подарка. Если б Лизавета Петровна села с ним вместе в лодку, он бы ее непременно раздавил в лепешку.
Янтарный мундир, который бог весть как попал в ее плутовские и ловкие руки и которым она торговала впопыхах для ежедневного пропитания, принадлежал еще раньше одному моему знакомому капитану. Вот тут-то и начинаются, можно сказать чудеса. С одной стороны, вроде все сон, выдумка. С другой – чистейшая правда.
Я шел себе прочь от Сенной площади, навстречу, по мокрым сугробам, плелись и кувыркались какие-то скрюченные и скособоченные тени и исчезали в каменных закоулках, сырой и влажный ветер сорвал с меня треуголку и она укатилась черт знает куда. Мне по чину и по моему общественному положению прописана треуголка колоссальных размеров, она с трудом пролезает в трамваи и подворотни. Прохожие часто воображают, что это мне на голову взгромоздилась какая-то дикая безумная кошка или еще какая-нибудь малоприятная тварь, решившая полакомиться чем бог послал, и сочувствуют мне, но я всем говорю, что это совсем не кошка. Теперь голова моя совсем и мокрая, и голая, насморк и ангина неизбежны, начальство тоже, конечно, заметит пропажу и будет вякать где треуголка. Господи, ну почем я знаю. Надобно, конечно, ее найти. А то вслед за ангиной подоспеет и гауптвахта. Ну уж нет.
О господи, думаю. Государь обьявил только что войну и поводов для особой всеобщей радости не было абсолютно никаких, а я шел себе, с непокрытой головой, погруженный в свои самые сокровенные мысли. Как прикажете объяснить многие события и поступки, произошедшие еще относительно недавно, на моей памяти?
Подозреваю, что во всем виноват некий природный катаклизм, случившийся в нашем городе два-три года тому назад. Государь повелел особо об этом не распространяться и не болтать понапрасну направо и налево. Ну, может это была ледяная комета, которая однажды, поднимая тучи зловонных брызг, шлепнулась в Елизаветинскую канаву или прямо в Мойку около году тому назад. Не знаю, все засекречено. Опять же государь сказал, что «мы все держались молодцами и теперь все позади и в ближайшее время мы пойдем навстречу новым опасностям и продовольственным испытаниям, и что с такими подданными нам любые беды и лихолетья по плечу». Ну конечно же, так оно и есть. В любом случае перемены огромны. Полагаю, это сам громовержец Юпитер запульнул в нас одну из своих разящих молний, каждая в миллион триллионов вольт, не понимаю, честно говоря за что, наверное, за какой-нибудь там пустяк. И после этого мы оказались вроде как внутри мрачноватой, печальной, но очень даже поучительной и нескончаемой сказки.
Крепость бабахнула, и все кругом вдруг завертелось чуть быстрее и проворнее, все поехало и побежало. «Что ж – подумал я – начнем». Для начала надо бы отыскать несчастную треуголку, сгинувшую в безвестной сырой и мокрой подворотне, но можно же, при известной ловкости, совместить оба занятия.
Трудно себе представить, чтобы некий слон, тем более персидский, работал бы в таком уважаемом и серьезном заведении, как Департамент морских и небесных коммуникаций. Ну, тут можно заранее договориться и условиться, что это был совсем не слон, а просто так, человек слишком уж больших и внушительных размеров, чья невесомая душа, под давлением внутренних и внешних обстоятельств, неблагоприятных погодных условий, нерасположения начальства и т.п. распадается на мелкие кусочки, словно старая потресканная тарелка, чашка или кружка, и лишь большое мудрое и доброе сердце все еще бьется и колотится где-то там глубоко внутри.
Руки, или если так угодно, передние конечности все еще довольно крепко держат немецкий простой карандаш, хороший и добротный по своей сути, и чертят на белоснежной бумаге причудливые и замысловатые маршруты морских кораблей и небесных светил.
Опять же трудно себе представить, чтобы обыкновенный капитан, тем более безымянный, носил бы чудесный янтарный мундир, яркий и ослепительный как само весеннее солнце, цвета «переспелый мандарин». Янтарные мундиры простым капитанам не положены артикулом воинским. Такой мундир, возможно, вообще один на весь белый свет. Но ведь можно притворится, или подумать, или вообразить, что нет-нет, случаются в нашей сумрачной и сумбурной жизни исключения, и если на такие мелочи закрыть глаза, то становится понятно – раз в жизни случается что угодно.
Хотя может, и я вполне допускаю, это была просто случайная и опять же нелепая ошибка интендантской службы, и янтарный мундир, на создание которого ушло двадцать килограммов первосортнейшего прусского янтаря, попал не совсем туда, куда изначально предполагалось. Возможно, волшебный мундир предназначался вовсе не капитану, а его приятелю и сослуживцу – гвардейскому майору Дарлингтону, хорошему офицеру, очень известному в нашем городе своим бескорыстным злодейством и злопамятством. Эта случайная ошибка, «пустячок», как говорят у нас в полку, возможно, имела для нашего бедного безымянного капитана довольно печальные последствия, о которых он даже не подозревал.
Хотя сам капитан уверен, что тут не было ни сногсшибательной воли всемогущих небес, ни глупой и торопливой интендантской ошибки, а купил он этот мундир за весьма приличную сумму в «Магазине невероятных офицерских вещей в 3-ем проезде Заячьего острова». Ну, я ему верю. Все может быть. Это очень хороший магазин, и я сам туда сколько раз заглядывал и захаживал, приобрел там, немного поторговавшись, превосходнейшие солнечные часы, покуда он, в силу всеобщей мировой скорби и печали, не закрылся. Часы я держу преимущественно дома, затем что погода как всегда дурацкая, дождливая и пасмурная, и ничего такого они не показывают. Вот ведь.
А быть может, наш капитан, как никто другой, умел ловко и свободно носить подобный драгоценный мундир, непринужденно и гордо накинув его на покатое белобрысое плечо, дерзко обнажая, там где надо и не надо, свою нежную и мятежную душу.
Сам капитан, мой хороший и добрый знакомый, утверждает, что в жизни своей не видел другого более прекрасного и удобного мундира. Вот, правда, натирать и начищать его, каждый божий день – одно сплошное мучение. Ну да на этот счет имеется ведь у него верный и хлопотливый денщик. Хотя я, откровенно говоря, никогда не видел более ленивого и бестолкового существа. Его почти никогда нельзя застать за работой, его постоянное место жительства – высокие, пыльные и полутемные антресоли, где вечно кипит кособокая кастрюлька с жидким шоколадом. Все стены, столы и стулья, скомканное всмятку постельное белье и даже столовая посуда были пропитаны этим всепроникающим и вездесущим запахом. Эти антресоли, где прятался нерадивый денщик, отлынивая от своих прямых обязанностей по кормлению, насыщению, чистке и бритью своего доброго господина, были настолько темными, сырыми и длинными, как крысиная нора, что выкурить его оттуда не было никакой возможности. Капитан однажды и гранату дымовую туда бросил, она взорвалась и заволокла все помещение отвратительным едким дымом – и все бестолку. Кажется, там даже местами лежал прошлогодний и позапрошлогодний снег, но это уж совсем труднообъяснимо. Однако мой неунывающий капитан говорит, что «Солнце всегда пробьется сквозь копоть и пыль». Ну, может быть. Ему куда виднее. А так он вообще-то сам, если доходят руки, протирает мундир мокрой тряпочкой и спиртовым раствором. Эта, казалось бы, несложная операция отнимает у него весь день, и ни на что другое почти не остается ни сил, ни времени.
«Кроме одного, мой друг кроме одного…» – загадочно присовокупляет капитан, пришивая и присобачивая к мундиру сотую или тысячную янтарную пуговицу. На его мундире целая армия подобных пуговиц, и крючочков, и застежек, некоторые держатся крепко и ладно, как лейб-гренадерский караул, другие болтаются и вихляются, как подвыпившие в государственный праздник лихие и ловкие ломовые извозчики.
В немного нелепой и суматошной жизни безымянного капитана есть одна тайна, которая, по его же словам «еще более прекрасна, чем знаменитый янтарный мундир». Хотя я даже не возьму в толк, что же это именно такое – «еще более прекрасна»? Разве может хоть что-то заменить это чудо природы и творение рук человеческих? Но капитан всегда ведь знает, о чем говорит. Подозреваю, тут замешаны дела сердечные. Но вот что это и кто это может быть? Кто она, счастливая и загадочная обладательница и расхитительница беспокойного капитанова сердца? Была у него одна юная особа, но она как-то в один ненастный день взяла да и вспорхнула жить на антресоли к нерадивому денщику с его кособокой кастрюлькой. Уж не представляю, как можно было вот просто так взять и променять молодчину капитана с его распахнутым сердцем на какую-то жалкую кособокую кастрюльку. Денщик храпит, кривобокая кастрюлька сипит и брызгает во все стороны густыми коричневыми пятнами. И вот что она нашла в такой жизни? Или приняла антресоли за царство небесное?
Уму непостижимо.
Итак, абсолютно все может быть в нашей немного суматошной жизни. Даже янтарный мундир, сияющий ярче солнца, и персицкий слон в довольно серьезном департаменте, вертящий просто так, за здорово живешь, судьбы планет и огромных кораблей, скомканных и склеенных из чугуна, свинца и металла, соединяя и разъединяя их посредством всемогущего немецкого грифеля.
В последнее время, однако, бедный капитан куда-то запропастился. На мои настойчивые письма и телефонные звонки он не отвечал. Я с трудом отыскал его дом на Батискафной улице. Раньше я легко находил его, надо было только свернуть налево сразу за угольной ямой и еще раз поворотить направо. Теперь, кажется, сама улица куда-то переехала. Она все вертелась и крутилась, выписывала немыслимые загогулины и кренделя по далеким городским окраинам, да так и уползла, словно огромный дождевой червяк. Во всяком случае, с городских карт, спустя небольшое время после произошедших загадочных событий, она исчезла бесследно. В его домике было пусто, кругом царил невероятный беспорядок и кавардак, нехарактерный для блестящего гвардейского офицера. И даже пыльные антресоли, где вечно укрывался нерадивый денщик со своей дырявой кособокой кастрюлькой, казались молчаливы и необитаемы. Может, он подыскал себе квартиру получше, дай бог. Обычно, когда я заходил к нему, капитан валялся вполне беспечно на старенькой сморщенной раскладушке и говорил мне: «Друг, открой окошко навстречу и ветру, и снегу, и дождю. Пусть сюда ворвется хохот девушек и скрип колченогих трамваев». Колченогих? Ну почему обязательно колченогих? У нас чудесные трамваи. Я открывал окошко и впускал внутрь вышеперечисленные природные явления и шумы, коли так угодно. Капитан в таком случае радушно предлагал: «Давай же, мой друг, вкушать все эти запахи и шумы, давайте же завтракать всем этим». Давно уж пора. И мы завтракали, чем Бог послал. Действительно, воздух Батискафной улицы был настолько питателен, что физическая и плотская пища – колбаса, яйца, омлет или бекон – почти и не требовались. Вы сами в этом можете легко убедиться, если, конечно, доберетесь до этого трудноудаленного уголка нашего города. «И ты тоже ешь» – говорил капитан, любовно глядя на свой чудесный мундир и подставляя его хиленьким и болезненным лучам нашего солнышка. «Ты знаешь – признавался он – мой мундир ведь тоже ест, поглощая солнечный свет, даже самый тусклый и неяркий. А потом отдает его обратно в открытое, так сказать, пространство». Вот почему капитан даже глубокой зимней ночью мог запросто обходиться без свечи или лампочки, экономя на электричестве довольно приличные суммы, столь нужные и необходимые в быту и в веселии молодому одинокому офицеру.
На этот раз окна были распахнуты настежь, как будто капитан упорхнул через них, словно ревнивый взволнованный попугай, а снаружи не было ни озорного хохота веселых барышень, ни железного скрипа и скрежета старых трамваев. На столе он оставил коротенькую записку: «Мой друг, покормите канарейку…» Но у безымянного капитана никогда не было никакой канарейки – она бы у него попросту бы сдохла от голоду. Вот ведь загвоздка. Среди всякого хлама я неожиданно отыскал несколько листков уже пожелтелой, исчерканной вдоль и поперек бумаги. Это оказались его дневники, нацарапанные стремительной и размашистой рукою. Я никогда не думал, что безымянный капитан чего-то записывал. Неужели наша жизнь кому-то интересна? Да и чернила некогда иной раз купить. Расстояния от его дома и до ближайшего писчебумажного магазина грандиозны. Приходится преодолевать угольные и выгребные ямы, злых и добрых собак, трамваи вот тоже ходят чрезвычайно редко. Возможно, капитан выменял чернила на несколько драгоценных янтарных пуговиц, и таким образом оставил для нас свои бесценные бумаги и бессмертные дневники. Я набрался дерзости и взял их почитать на досуге. Как и всякие дневники, они были отрывисты, напористы, сбивчивы, иногда лишены знаков препинания, противоречивы. Но описываемые там события оказались настолько невероятны, а порою и невозможны, что я решил их представить на всеобщее обозрение. Во всем их безобразии и великолепии. Вот и они.
И еще… Капитан всегда говорил: «Даже будучи причудливым и печальным, посреди всякой мерзости и непроходимой грусти, этот мир остается божественным». Какие мудрые слова! Наверное, весь его дневник направлен на то, чтобы подтвердить эту, впрочем, очевидную истину.
В силу каких-то невероятных обстоятельств уже упомянутый майор Дарлингтон стер его бессмертное имя из всех полковых документов, да и сам бедный капитан напрочь забыл его, оставив в памяти лишь первую заглавную букву. «К»… вот и все, что от него осталось. Впрочем, с его точки зрения, его янтарный мундир был в тысячу, а то и в две тысячи раз прекраснее утраченного личного наименования. «Подобный мундир бывает только раз в жизни – говорил он – можно и потерпеть». Он сам сколько раз скромно хвастался передо мною: «Я утратил свое имя, но взамен приобрел волшебный мундир, он бывает только раз в жизни вот, полюбуйся».
И я послушно и покорно любовался.
Помимо фантастического янтарного мундира, у безымянного капитана была еще одна верная неразлучная подруга, спутница бесприютной жизни – громадных размеров трехпудовая сабля. Капитан не отличался вроде бы особой физической силой, но поднимал свою увесистую подругу словно перышко, и вращал ею в воздухе, как сумасшедший вертолет. «Ты знаешь, мой друг – говорил он мне по большому секрету – одним взмахом этой здоровенной сабли я могу запросто перерубить Александрийский столп». Эти немного неосторожные высказывания, тоже, наверное, послужили к некоторым злоключениям безымянного капитана. Не потому ли у славной колонны выставили неусыпный караул. Ну, может быть, и по другим более веским и очевидно серьезным причинам.
В любом случае, капитанский дневник совершенно невероятен, при этом что ни слово, то правда. Читайте же скорее. Быть может, вам повезет и вы найдете отгадку пропавшего капитанского имени, а при встрече – вернете ему, пусть носит себе на здоровье. Кроме того, вдруг вам посчастливится отыскать и откопать его новое местожительство, тогда немедленно дайте знать мне. Ага, вот и пропавшая треуголка. Господи, на что она теперь похожа. Она мокрая, грязная, нелепая, и вот как теперь прикажете напялить ее на чистую и умытую проливным дождем голову. Приду, а директор скажет на кого ты похож скотина. Ну все, хватит, читайте же.
Хотя
Хотя…
Ну и вот еще
Ну и еще вот что.
Безымянный капитан завещал прочесть эти дневники всем и каждому, старым и молодым, бравым офицерам и юным трепетным пугливым речным, а також сухопутным девам и феям, украшающим нашу скудоумную жизнь, ознакомиться с каждой буквицей и запятой, ежели конечно найдут таковую, в назидание и предупреждение подрастающим поколениям, а потом подбросить их высоко вверх с криком: «у-и-и-и-и!» – и пустить дневник на произвольную и буйную волю стихии. Пусть их распотрошит беспощадный злой ветер, пусть Зефир и Борей разорвут их напополам, в клочья, пусть их обнимут и унесут в неведомые тартарары неразлучные сестрицы Пряжка и Екатерингофка, своенравная Карповка и свободолюбивая смутьянка Ждановка.
Пусть неуемный ветер подхватит эти страницы, растреплет их хорошенько и разбросает по белу свету, как случайные и колючие осколки нашей прежней неторопливой и причудливой жизни. Да и что есть дневник безымянного капитана? Блестящее зеркало, разбитое и разнесенное вдребезги, чьи хрустальные мельчайшие кусочки перемешаны в произвольном порядке. Ну да ведь и в нашей жизни все весьма перепуталось и стало с ног на голову.
Быть может, это шаловливые речные девы, добравшись невзначай до бессмертных страниц, не умея толком разобрать ни буквы, ни строчки, ни точки, ни запятой, перемешали и перепутали их, смеясь, бесчинствуя и беспутствуя. Где начало, где середина и конец – теперь уж точно и не разобрать.
В капитанский беспорядочный дневник примешались и присовокупились, совершенно случайным и вольным образом, измышления его друга Вячеслав Самсоновича и директора департамента, его несчастной невесты Лизавет Петровны и даже нелепые измышления рыжей бороды швейцара Алексей Петровича, уж даже не знаю, как такое может быть, и как это чья-то борода может вести хоть какие-то вразумительные записи, наблюдения и вообще – мыслить. О чем может думать борода? О насморке? Полноте, полноте, это чья-то злая и нелепая шутка.
Дневник безымянного капитана немного нелогичен и противоречив. Одна страница, например, доверчиво доносит, что «речные девы дарили Вячеслав Самсоновичу свою случайную и быструю любовь» ну или что-то там в этом духе. Другая запись сообщает, что Вячеслав Самсонович не видел в своей жизни ни одной благоразумной девы, а единственный его поход в так называемый «храм любви» закончился для него довольно печально и плачевно. Лизавет Петровну, свою невесту, которая в нем души не чаяла, он всякий раз отсылал куда подальше, потому что не знал, с какой стороны к ней подступиться. Валяется, она, видите ли, на его бесценных небесных чертежах. Подумать только! Кому верить? Чему доверять? Ну еще покойный наш государь говорил, что верить надобно только своему сердцу. Так оно и есть.
И потом, как мог тот же Вячеслав Самсонович путешествовать по морям и по волнам в своей же собственной треуголке, направляясь в Стокгольм, если перед этим он утоп в Обводном канале, а его мокрая и бессловесная туша отправлена до лучших времен на Гутуев остров? Как он мог там считать звезды и давать направо и налево мудрые советы и поучения? Его бренное тело было пушено на клейстер и дегтярное мыло, а он, видите ли, так соскучился по своим чертежам и каракулям, что все равно приходил в свой департамент? Может, это была его мятежная душа и разум, не знающий упокоения? Как знать. Да и кому придет в голову плавать в Стокгольм в ноябре внутри треуголки? Тоже ведь глупая затея. Она же вроде как перевернется и потонет не выходя из гавани. Да и зачем ему потребовался именно Стокгольм. Поехал бы лучше в Тверь, честное слово. Чем он так привлекателен?
Надо все еще раз и еще раз перепроверить.
Итак, пусть неуемный ветер швырнет эти случайные страницы на Шпалерную или Сенную, на Садовую или далекие беспокойные Семенцы, а то и вовсе за далекую Третью рогатку, где проживают и благоденствуют с давних пор неизвестные народности и дай боже, разумные, миролюбивые и незлобивые племена. Дай бог им здоровья и процветания.
Что еще завешал нам безымянный капитан? Никогда, никогда, ни при каких обстоятельствах не ходить на Шпалерную к коварным речным девам, чей адрес должен быть навсегда забыт, стерт изо всех адресных книг, а дверь заколочена трехдюймовыми гвоздями, не распахивать им своего доброго и доверчивого сердца, оно ведь тоже ошибается, никогда не ходить к ним за случайной и призрачной любовью и ни в коем случае не есть и не глотать внутрь красных таблеток, если не хотите закончить дни свои в самом жалком и непотребном виде. Завещал еще, чтобы крепко сжимать в руке трехпудовую саблю и смотреть вперед весело и придурковато, как советовал один наш покойный государь, тогда и вся жизнь покажется не такой уж тягостной и даже немного смешной и забавной. Ну, стоит попробовать.
В любом случае, безымянный капитан останется в нашей памяти и сердцах за свой пытливый ум, трудолюбивую плоть и распахнутое нетерпеливое сердце. Все остальное – мелочи, которые будут стерты всесильным и беспощадным временем. Его вечноживые потомки должны знать, что денщика своего со странной фамилией лупил он не так уж сильно, а солдаты, потерянные им по недоразумению в Офицерском переулке, нашлись и вернулись на зимние квартиры своим ходом. Ну, не дети же в самом деле. Невская башня тоже нашлась, и стоит на своем прежнем законном месте, опрокинутый Александрийский столп водружен на прочное и твердое основание. Ну да бедолага капитан к этому совершенно непричастен – скорее, тут продувной ветер и другие стихии потрудились за него на славу. А может, это опять Юпитер на нас рассердился за какие-то дурацкие пустяки. И как шарахнет изо всех своих божественных сил электрической дубиной. Ну уж тут надо поднимать архивы, там все есть.
Другое дело – утеря злополучного янтарного мундира, настолько драгоценного, что на эти деньги можно было бы снарядить и вооружить три океанские или морские эскадры и пустить их в бой, в самое смертоносное и огненное пекло. Куда он вдруг потерял его? Быть может, проиграл и продул в карты майору Дарлингтону. Быть может – позабыл на Шпалерной у смешливых и любвеобильных барышень, или оставил в деревянной будке у швейцара Алексей Петровича, чья борода словно густой переплетенный лес с медведями и лешими. Ну мало ли где. В любом случае тот, кто вдруг найдет его, пусть отнесет его на Лифляндскую улицу, в Департамент морских и небесных коммуникаций. Там уж, я надеюсь, распорядятся как надобно и во всем как следует разберутся.
Итак, отложите в сторону все досужие дела и заботы, читайте его дневник и думайте, и сопоставляйте, ищите его чудесный драгоценный мундир, а кто найдет, да будет ему вечное счастье.
За окном
Такая мерзость за окном
Ты занавесь его сукном,
Ложись скорее лучше спать
Чтоб сны хорошие видать.
(Из записной книжки Капитана К.)
Отрывок первый
Наполнив благоуханный рот новогодними конфетами и мандаринами, в казарму входит майор Дарлингтон. Я обожаю и боюсь его, вдруг это наш грядущий государь. Как знать. Он же не будет нас мучать и лупить без лишней на то необходимости? Вот все на это и надеются и уповают. Ну может быть, я не вполне уверен. Солдаты смотрят на него подобострастно. Вслед за ним проходит парадом вереница сказочных людей и величественных добродушных существ, которые окружают меня с самого раннего детства. Наперсники и наперсницы невинных игр и устремлений. Сколько себя помню, мы вечно барахтались в грязи, визжали, катались на метро? Ну уж нет конечно. Не катались. Некогда. Вячеслав Самсонович, последний персицкий слон, Михайлопотапыч, страдалец за оскорбленное отечество, Лизаветпетровна, ветреная огнеподобная богиня Департамента морских и небесных коммуникаций, фельшер кукушкин, премудрая кладезь витаминная, неотступный лекарь души и плоти моей, да и еще и еще и еще. Ну и ты, канареечка моя, алмазный призрак сырых александрийских лугов, государыня сердца моего. Днем и ночью тебя стерегут злые и свирепые бутошники, и государь не спускает с тебя красных и воспаленных от восторга и страшных ночей глаз. Лишь на несколько мгновений он отпадает, отвлекается, отворачивается и немного отлучается, чтобы прильнуть к дальнобойному и всезнающему подзорному просветленному телескопу и посмотреть, как там флот. Флот в полном порядке, он в свою очередь разворачивается, перемещается, расправляет белоснежные и белокрылые паруса и раздвигает могучие дымы. Флот наш застилает горизонт, орудия палят, господи, как красиво. Ну что тут еще скажешь.
Флейта и вьюга, вьюга и барабан. Смотрю в окно. Солдат миллионы. Экая ведь силища! Думаю: «надобно сей же час идти к майору и, взявшись за руки, вести солдат на…» Но только вот куда же их вести? Против мороза? Против вьюги? Мы сами как снег и вьюга.
Майор, обдумав это, дожевывая предпоследний мандарин и потирая мокрые руки, говорит мне: «ну что, капитан, надумал? Вспомни, что ты давеча говорил государыне. Я (ну то есть он) все сохраню в глубочайшей тайне».
Да ничего я такого не говорил, голубчик. Никому. Никому. Никому. Между нами не было ничего плохого, запретного или упаси боже отвратительного. Мы не шли супротив природы и здравого смысла. Так, пустяки и больше ничего. И вообще мы были как невинные бестолковые ангелы. Между ангелами ничего дурного и предосудительного быть по определению не может. Просто немое обожание и взаимное небесное восхищение.
И притяжение. Притяжение. Восторг.
Говорю ему: «Дружище! вспомни, как мы с тобой, нагие и голодные, колобродили по Серному острову!» В поисках счастья. Было дело. Но майор ничегошеньки не помнит, бог наказал его, треснув дубиной по голове. Майор обещает навести справки и уходит восвояси. Говорит мне: «капитан, безымянная скотина, ты словно слепой дождевой червь».
Ну да я червь и есть.
Ничего странного, что такой нелепый и смешной великанище, как Вячеслав Самсонович заглядывает ко мне на полночную чашечку чая. Он идет бредет ко мне на далекую Батискафную улицу, где я располагаю скромным жилищем об одном этаже на погребах, где с незапамятных времен хранится скромный запас ренских вин, плюс древесные антресоли. Вячеслав Самсонович аккуратно огибает выгребные и угольные ямы, вообще он очень ловкий и деликатный. Хотя топот и чавкание его безразмерных сапожищ слышен и на 2-й Батискафной и даже на 3-й. «Чмок… чмок… чмок…» «Стой кто идет!» – всполошится какой-нибудь осоловелый бутошник ну да Вячеслав Самсонович знай прет себе напролом. Хрустнет что-то там под подошвой, круглой и страшной, как блин, а ему и дела нет, такой уж он увалень. И вот он тут. У тебя, друг, слишком низкие двери. Я разумею язык животных и птиц, и между нами нет никаких недомолвок и перегородок. Рыбы в Ждановке и Гренадерке сообщают мне сумасшедшие волшебные сказки и печальные последние новости, и мокроокие рыжеволосые речные девы шепчут мне слова быстротечной любви. Жаль Вячеслав Самсонович утоп недавно в Обводном канале, неаккуратно сиганув с моста, имени какового я все равно не упомню, сколько бы еще пользы он принес отечеству.
Его ножищи как сковородки. Мои же развеваются свободно по ветру. Они несут меня… господи, надеюсь, они несут меня в правильном направлении, иначе зачем бы я на белом свете существую.
Говорю солдатам: «Вы ни в чем не виноваты. Просто мы – подопытное стекло в руках господа». Они застыли, завороженные.
Где-то там, на высоком холме, стоит и возвышается твой фантастический пряничный терем, выложенный слюдой и червонными леденцами, и полчища любопытных головоногих лягушек забираются и прут через островерхое высокое окно прямо в твою белоснежную накрахмаленную кроватку. Как я хотел бы быть на их месте.
В младенчестве меня записали в лейб-гренадеры. В пять лет я уже командовал полком. В шесть – странствовал по Серному острову ну и еще вдоль по Офицерскому переулку, в поисках пропитания и воинской доблести, и где я заблудился, растерял всех вверенных мне солдат и остатки своего честного имени. А кроме того саблю, пуговицы и всю прочую дребедень и амуницию. Где они теперь? О дальнейшем и вспоминать особо не хочется, но неугомонный майор Дарлингтон требует подробностей. Изложи, говорит, на бумаге. Что ж, изволь голубчик.
Изволь.
Солдатам я вроде как бог, но для тебя, небесная алмазная канареечка, и только до тебя, я червь, червь и всегда ведь будет так. Я буду свиваться в колечки, крендельки и сердечки возле благоуханных ног твоих. Возле твоих хрустальных и шелковых туфелек. И пусть государь рассматривает меня в свой дурацкий дальнобойный оптический телескоп, если пожелает. Пусть посылает на мою бедную голову громы и молнии, угрозы и проклятья, а я буду терпеливо терпеть.
Да и что во мне такого божественного? Виду я довольно устрашающего, рука моя отягощена трехпудовой саблей, пояс увешан гранатами и бомбами, мундир застегнут на сотни тысяч янтарных пуговиц и крючочков. Я половину дня провожу, расстегивая и застегивая их. Потом в изнеможении падаю на кровать. Одним словом, обычный офицер лейб-гвардии, каковых миллионы.
Майор Дарлингтон говорит наш мир состоит из миллиона хрустальных осколков.
С чего он взял, спрашивается. Фельшер кукушкин говорил наш мир это любовь.
Пусть государь сотрясает половину земного шара, верховодит солнечными лучами, сплетая из них хитроумные морские узоры, командует осенними ливнями и февральским снегом, а я буду повелевать твоим крохотным сердечком, размером с маковое зернышко, разжемчужная моя канареечка.
Майор Дарлингтон говорит мне «капитан, мандариновый сок жжет мои (ну то есть его) руки. Да и холод, знаешь ли, собачий. Они обе вдруг обе потрескались от мандарин и мороза». Ну, морозы в этом году какие-то жуткие, за что, господи, нам все это. Рельсы вдруг все полопались, паровозные трубы полопались, и с подвозом съедобного провианту возникли объективные и непреодолимые трудности. В чем мы спрашивается провинились? И спросить-то ведь некого. Существо и мудрость божия всегда были и остаются вне нашего понимания.
Вот что надо немедленно сообщить солдатам, чтобы они лишний раз не дергались.
В нашей власти мандарины, любовь, и может быть елисеевский магазин, если есть в распоряжении наличные карманные средства. Рука спускается в карман и гремит там всяким досужим мусором, пробуя откопать хоть какую-то внятную сумму. В кассу меня давно уже не пускают. Хрустальные люстры сияют во мраке, мед и птичье молоко текут через отверстые окна. Но все мимо, мимо, мимо. Куда-то в пустоту и во мрак.
Майор Дарлингтон говорит «если ты утопил пьяным образом казенную амуницию в Ждановке, то вот и ныряй за ней туда же». Майор, дружище, ну я же не рыба и не светлоокая водяная дева. Да и почему именно в Ждановке. Может быть, в Пряжке, в Прачке, или вот в Гренадерке. Ты бывал когда-нибудь на Гренадерке, дружище майор? Ты сомневаешься в ее существовании? Ну и напрасно. Она существует и булькает помимо твоей воли. Вытекает невесть откуда и впадает в тартарары, впрочем, как и все остальное вокруг. Она журчит у самого крылечка моего уединенного дома, успокаивая и баюкая меня, когда больше некому. Да и мало ли чудесных рек и речушек в нашем славном городе. Он преисполнен водоемов, как сердце любовью. Причем тут Ждановка. Причем тут Гренадерка. Думать надо.
Майор удаляется.
Пока майор бродит и собирается с мыслями, солдаты толпятся вокруг и беззастенчиво любуются мною.
Майор Дарлингтон, снова здесь, прожевывая последние огненные мандарины, восклицает «ну, капитан, ну, засранец, расскажи, кто ты есть таков, на самом-то деле, доложи государю». Ему и самому жуть как интересно.
Господи… ну мне нечего особо так докладывать. Хотя вот, если угодно. Моя жизнь настолько беспорядочна, нелепа, неумела и неугодна, что ее стыдно даже изложить на бумаге. Честное слово. Мне сразу же поотрубают руки, ноги и язык, а потом выставят для поругания на Сенной площади, а сама бумага тут же сгорит на месте. И останется один лишь пепел. Ну а там что разберешь.
Говорит «изложи все как есть изящным и неторопливым языком, с запятыми или же без оных, присущим от рождения любому офицеру лейб-гвардии». Что ж, рассказываю языком сбивчивым, но зато правдивым.
Вот тебе, голубчик майор, кратчайший путь в заоблачное царство. Запоминай, если сможешь. Тут будет изложен подробнейшим образом весь хитроумный маршрут.
Майор интересуется где мол, такое царство-государство и граничит ли оно с нашим сладчайшим отечеством. Еще как, отвечаю, граничит. Еще как. Оно в шаге от тебя, голубчик майор. Просто сделай его.
Майор размышляет некоторое время, а потом делает шаг вперед. Ну вот и молодец. Ну, дружище, слушай же. Вот отправная точка.
Колесики. Размышление
Ах любовь моя, какая тоска и незадача лежать неподвижно на спине и смотреть глазами в желтоватый потолок в гнусной и непонятной чужой комнате; но этого конечно никогда никогда не случится.
А?
Ну вот к примеру ты сидишь в Департаменте в подвижных и гуттаперчивых креслах и болтаешь по телефону с Адмиралтейством или, допустим, с покойным комендантом; погода необычайно хороша и наш флот вроде как теснит неприятеля на всех направлениях; у кресла колесики такие маленькие; одно крутится другие нет – ну нагрузка на каждое отдельно взятое колесо конечно же разная, учитывая, что я на кресле переваливаюсь с боку на бок, словно небольшого роста медведь, спинка невысокая, а других кресел нам в департаменте не выдают; и вот кресло с грохотом и шумом опрокидывается задом наперед, ты летишь вверх тормашками, хребет говорит тебе «кряк» полковой фельшер кукушкин, после небольшого и недолгого формального осмотра, укоризненно молвит «что ж братец ты был столь неаккуратен и на казенном стуле взад-вперед елозил» и вот ты лежишь недвижно на спине словно карась и смотришь в белый высокий потолок; хребет сломан, вместо живота – какая-то манная каша, ну вот еще туфли коричневые еще немного просматриваются или сапоги, каковые собака денщик так мне сегодня и не почистил.
Ну а теперь наверное уж более никогда не почистит.
И вот ты лежишь как бревно на спине и думаешь «сегодня должно было прийти счастие». Ну, если б не бултыхался бы на кресле безо всякой на то необходимости то так несомненно бы оно б и вышло. Лизавета Петровна прошмыгнула мимо со слезами на глазах и промолвила «ах голубчик как же так получилось». Директор приходил с тем только, чтобы убедиться что я не могу пошевелить ни рукой ни ногой. Швейцар Алексей Петрович выполз из своей деревянной будки, словно барсук из норы, поднялся наверх и теперь стоит надо мной, почесывая ужасную и лохматую густую бороду. Она у него словно лес густой. Он размышляет, что делать со мною дальше. Говорит: «веревкой что ли его за ноги подцепить?» А потом тащить по мраморной лестнице вниз через парадное крыльцо на Лифляндскую улицу – или попробовать через черный ход, но весь двор заставлен дровами, так что еще повозиться придется, а кому охота. Алексей Петрович размышляет. Но я все равно, в любом случае молчу. Лишь только сердце мое все бьется и бьется, словно живая и бойкая канарейка, запертая в клетке.
Тук.
За белым потолком начинается несомненно небо; добрый старик Елисеев, чьи подвалы полны фантастических сластей, и Пушкин стихотворец, у которого, сказывают, есть эликсир бессмертия. Там вообще много всего интересного, ну а может и ерунда всякая откуда мне знать.
И вот надобно встать и идти, встать и посмотреть так ли это; точно ли вокруг ерунда или мир, как в старые добрые времена, полон божией гармонии и благодати, ну да треклятое кресло тебя никуда уже не отпускает. Господи, ну отпусти ты меня. Ну дай хоть одним глазком посмотреть.
А оно тебе: «Полежи здесь голубчик пока». И вот ты лежишь здесь как пень честное слово.
Господи ну сколько мне лежать еще тут. А впереди еще столько славных дел.
И вот покойный комендант «алло, алло» в трубку а трубка молчит а ты лежишь рядом как дурак и луп-луп глазами. И ведь трубка проклятая совсем рядом, вот она под рукой, а тебе и не дотянуться.
