Альманах «Истоки». Выпуск 14

последний месяц…

«У, какая грудь!» – пропел поэт

и глухо всхлипнул: «Ма-ма!»

«С. А. Есенин, – подытожил врач.

– Гостиница, дежурную карету, двух санитаров».

Капли отбивали

последний месяц…

Колченогий дворник

сметал метлой прошедшее число…

Сюжет о Маяковском

Бензиновый конь копытами – прыг!

Стоп! – задрожал. Железно заржал.

Пять шажищ к телефону: «Квартира Брик? —

Уехала? Жаль».

Машинально – за верным «Казбеком» в карман.

На коробку налип грязный листок:

«Маяковский! Мы знаем, что вы – графоман!

Не прячьтесь под лестницей строк!»

Какой-то тени в ручищу – рубль:

«Работал бы, друг, – просить не пришлось!»

Брошен влево вспотевший руль,

Так, что глухо охнула ось!

Рывок! – На дыбы вздымается конь…

Бросок! – мимо ярких афишных портретов.

А прямо в глаза – трехстрочный огонь:

«Маяковский

сегодня

в Клубе Поэтов!»

Мёртвой хваткой баранку сжал.

Ощутил в ладонях тупую боль.

Ветер в лицо, пыль, жар!

Мчится авто – в клуб! – в бой!

Сюжет о Мандельштаме

Тайги сухая осыпь.

Ухмылка пахана:

«Не бзди, товарищ Осип!

Всему хана!»

Мертвее смерти в сто раз

Слепой слезы слюда…

Луна – твой вечный сторож —

Туда – сюда…

Снежинки сеет осень.

Аминь. Каюк.

Что хнычешь, бедный Осип,

Слабо – на юг?!..

Сюжет об Ахматовой

Я вижу Ахматову Анну:

Безумные чётки в руках,

И розы открытую рану

На чёрных житейских шелках.

А в медленном взгляде – бравада,

И страсти тягучая мгла…

А в царственном жесте – блокада,

В которой до гроба жила.

Автопортрет

Художник подмигнул: «Поздравь! Гастрит и астма!

И с бабами дошёл, считай, что до маразма!

Неделю в рот не брал, вчера гульнул и вот,

Ни охнуть, ни дыхнуть и спазмы рвут живот.

Как видно я бельмо у черта на глазу!..

Ба! – хочешь на листе узреть мои страданья?

С похмелья набросал какую-то бузу…»

И показал планету… нет, слезу…

Чуть сплющенную космосом слезу,

Набухшую в глазнице мирозданья.

И едко хохотнул: «От нашенских грехов,

От всех всемирных войн и камерных стихов

Когда-нибудь сей плод немыслимо разбухнет

И в солнечный котел – увы и ах, но рухнет!»

Художник жрал вермут и лопал колбасу,

И пальцем ковырял в приплюснутом носу.

Из книги «Люди и боги»

* * *

Бурый ворон! Пропащая птица!

Сердце сковано высью.

За веками размыта граница

Между смертью и мыслью…

Жизнь – долга. Да и степь – не короче.

Страшен крест милосердья!..

Смертной плёнкой подернуты очи…

Пропадёшь от бессмертья!

* * *

Обшарпан и нелеп, как силосная башня,

Незрячий вопросил: «А что там, за холмом?»

Чур, знаю – не скажу. Но, ежели с умом,

Не всё ли нам равно, а что там – за холмом? —

Не ведает никто… Наверно, просто – пашня…

* * *

Когда всосала водяная яма

Весь белый свет, все тяготы его,

Последний ангел захлебнулся: «Ма-ма!..»

Последний демон задохнулся: «Ма-ма!..»

И – на земле не стало никого…

И только лучик нынешней звезды

Коснулся той, ниспосланной воды…

* * *

Гром возревел: «Постигни, но умри!!..»

И Ной увидел в треснувшей волне,

Как в искаженном зеркале времён,

Иной потоп!.. Совсем иного Ноя!..

Хотел подумать: «Боже! Это – круг!!..»

И – захлебнулся…

* * *

Ной поджался… уподобился лисе…

Повозился и забылся… И увидел

Человечка на летучем колесе

И заплакал, словно Бог его обидел…

И поплыл он по планете водяной…

И отдался он и холоду и зною…

«Слышал, видел и – молчу!!!» – взмолился Ной.

«Слышал, видел и – молчи!» – сказали Ною.

* * *

И душу, и тело недугом свело! —

Лицо уподобилось роже!..

И стало в глазах от страданий светло!

И крикнул несчастный: «О Боже!..»

Но грохот сорвался в немеряной мгле,

И эхо взревело сиреной!..

«Хо-хо!..» – пронеслось по родимой земле…

«Ха-ха!..» – понеслось по Вселенной…

* * *

Дождичка Божья манна

Благостна и туманна…

Падает на лесок

Жизни чистейший сок.

В дымке речных излук

Мёдом курится луг.

Кто там белеет, кто там

Льнёт к серебристым сотам?

По полю прямиком

Бог идет босиком.

* * *

Живуч и оголтел —

В тисках своих помет —

Растлитель душ и тел —

Божественный поэт…

Растленною строкой

Уже ушёл в гранит —

И каменной рукой

Нетленное гранит.

3 марта 1998 г

* * *

Поэта и могила не исправит…

3 марта 1998 г

* * *

Дышу, как живой…

4 марта 1998 г

Борис Шапиро

Борис Израилевич Шапиро – советско-немецкий физик, двуязычный поэт (на русском и немецком языках), доктор естественных наук, изобретатель. В 1968 году окончил физфак МГУ. В 1975 году выехал в ФРГ.

С 1995 года живёт в Берлине. Автор 29 книг стихов и прозы, из них 14 на русском и 15 на немецком языке.

Воспоминания о Юрии Влодове

Когда-то, во годы оны, примерно в 60-е – 70-е годы прошлого века, Юрий Влодов и Борис Шапиро общались, дружили. В 1975 году Борис Шапиро выехал в Германию. У него остались о Влодове, об общении с ним, самые приятные воспоминания. Не так давно у Бориса Шапиро вышла книга «Когда было тогда», в которую вошли 2 романа-мозаики о еврейском взгляде на жизнь. В главе «Неуловимо» Борис Израилевич описал свое общение с Юрием Влодовым, привёл много его стихов. Но это не только воспоминания, это художественный текст, в котором правда и вымысел перемешаны, что дает интересный результат.

Людмила Осокина, Москва

Неуловимо

Фрагмент главы из романа «Когда было тогда». (Книгу можно приобрести через https://ridero.ru/books/kogda_bylo_togda/)

Читатель[1] настаивал, Виталик настаивал, а Марк Наумович, то есть Мойша, советовал. А мама Сарра Израилевна качала головой и говорила: «Всё равно из этого ничего не получится. Не в той стране проживаем, не тот режим поддерживаем, не на том языке говорим». Сарочка говорила, слегка картавя и не очень правильно. Её родными языками были идиш и румынский, а русский она начала учить, когда родители бежали в 1941 году из Румынии[2] в Советский Союз. Она была на десять лет старше Мойши. Речь шла о том, что Поэту[3] настала пора не только писать стихи, но и публиковаться.

Целых две недели Поэт отбирал стихи, пробовал их на зуб и на звук, пытался составить композицию поудачнее, и составил. И тогда выяснилось, что отобранные стихотворения выстроились в хронологическом порядке. Всего отобрал шестьдесят четыре стихотворения и переписал их аккуратным квадратным почерком в школьную тетрадь. Переписал и понёс в редакцию журнала Юность, что на Маяковке, упросив Мойшу написать ему увольнительную справку от школы, чтобы успеть в часы приёма. А сам потел от страха и стеснения, и сердце билось. Но тетрадку понёс.

Вот она вывеска, замурзанный подъезд, деревянные перила, на лестнице полутемно. На площадке перед входом направо в редакцию, на последней ступеньке сидел невысокий щуплый человек и курил. Поэт хотел протиснуться мимо него, но тот спросил: «Куришь?» Поэт ответил: «Нет. Пробовал. Противно. Нет, не курю». «Ага», сделал вывод незнакомец, «значит, стихи принёс!» «Принёс», сознался Поэт, почти заикаясь. «Тогда садись вот сюда рядом и читай», приказал тот, но как-то очень душевно. Поэт сел и вдруг осмелел и говорит тому: «Нет, ты первый читай!» Сказал и сам себе удивился. Он ведь ему в отцы годился бы или в деды, видно было не очень. Но собеседник воспринял это как-то очень нормально, пригасил сигарету о ладонь и произнёс почти нараспев:

Алкаш в этот вечер не принял ни грамма.Развратник постился под сводами храма.Безрукий до хруста постельницу стиснул.Безногий притопнул и дико присвистнул.Немтырь проорал мировую хулу.Слепец в поднебесье заметил юлу,Манящую смутным небесным приветом,Воспетую неким бездомным поэтом…А мудрый прохожий решил, что она,Всего лишь – луна…

«А теперь ты». Осмелевший Поэт промычал что-то одобрительно-невнятное и сказал: «Немтырь – это точно про меня», и прочёл:

Вяхирь, лесный глуботарь,прокуравый лесозим,волчно гулькает из травмошнику на задир:– Гули мошник рдянобров?Гули мошник лубопёр?По ягоду, по ягоду зло болтливвихорево гнездо утопил дождём,оборотень-великрыл.А мошнику хула за обычай.

«Так», сказал собеседник прокуренным голосом и провёл рукой по волосам, «говоришь, хула за обычай», и прочёл:

Бурый ворон! Пропащая птица!Сердце сковано высью.За веками размыта границаМежду смертью и мыслью…Жизнь – долга. Да и степь – не короче.Страшен крест милосердья!..Смертной плёнкой подернуты очи…Пропадёшь от бессмертья!

«Да, и вот ещё», и добавил:

Был послушным послужникомШёл по жизни за посохом.Стал мятежным ослушникомВосхитительным ослухом!..Ждёт смутьяна-художникаПуть нежданный, нечаянный…И зовёт его БоженькаСам такой же отчаянный!..

и светло посмотрел на Поэта, да, как-то очень светло. Поэт сначала замялся, пожевал губу и прочёл медленно-медленно, даже с риском, что пафосно:

Аутодафе

Всё нынче кувырком.Торжественная свита…И лысина сокрытапод острым колпаком.Темно, прохладой ночь залита,невеста плачет под платком,друг побежал за огоньком,толпа колышется сердито.Что тянут? Что ещё забыто?Привстал аббат с лицом бандита,кивнул. Монахи деловиты.И пробирает ветеркоммалиновое санбенито.Легко быть дураком.

Незнакомец протянул руку: «Я Юра, Юрий Александрович Влодов[4]. Но ты зови меня Юра. А ты?» «Я Зяма, Зиновий Маркович Рабинович по прозвищу Поэт», сказал Поэт и смутился, снова упав в геенну социально значимых признаков и именований. А Влодов рассмеялся и прочёл:

Переделкино

Лесная чаща без приметы.Вот этой ломаной тропой,Как сохачи на водопой,На полустанок шли поэты.Хрустел звериный шаг скупой,И были в сумерках заметныНа лбах морщины, как заметы,Лосиных глаз распах слепой…Пичуги били из кювета…Плыла медлительная ЛетаРека, невидная собой…И клокотали до рассветаКолокола лесного лета —Зелёной Родины прибой…

и добавил: «Сонет сонету друг и брат. Они оттуда в нас глядят не так, как мы – в Стикс или Лету – они рождают в нас Поэта, они нас лепят, как хотят». И продолжил, не дожидаясь ответа:

В зерцало степного колодцаПроникну, как в детские сны…Я – пасынок русого солнцаИ пасынок рыжей луны…Я – Боженька, гость, полукровка,Не ведаю сам, кто таков…Как некая Божья коровкаВсползаю по стеблю веков…

Зяма снова осмелел и стал самим собой, и прочёл:

Литании напевной сереброЮродствующий танец.Бесхитростно белоЛукавое летанье,Югорского шамана болеро.

и тоже продолжил почти без перерыва:

Как слышу, так и напишуиз слов, танцующих в балетепри солнечном и лунном светедоступное карандашу,и вечностью не дорожу,пока любовь не тонет в Лете.В бокалы музыку налейтея к флейте губы подношуи, просветляя дух, как встарь,веселья песенной беспечностью,я строю крылья, как кустарь.Ещё пронизан человечностьюизмен возможных календарьтам, где любовь граничит с вечностью.

и дальше, будто его понесло. А Влодов слушал, да действительно слушал:

Сна нет.И снов не будет впредь.Не жди, что кто-нибудь приснится.Ни умереть, ни улететь,ни заново родиться.Всё наяву, и жизнь, и смерть,и исчезают лица,и сутки прекращают длиться,когда внимательно смотреть умеешь.Больше нет богов.А идолам молитьсялегко.

«Давай, ещё по одной», сказал Влодов. «Давай!» Влодов начал:

Над пышностью искусств, над сухостью наук,Как будто где-то вне… в абстракции… вдали…Вселенство во плоти, настырно, как паук,Сосёт из года в год живую кровь Земли…Спаси людей, любовь, от непотребных мук! —От жизни исцели! – от смерти исцели!..

А Зяма ответил:

Не унизить ненавистью душу —это работа.Делай её всю неделюи по субботам!На помощь себеникого не зови,ни друга, ни Бога,– и местосоздашь для любви.

Юрий Влодов встал, и Зяма тоже встал. Влодов приобнял его и сказал: «Иди, Зяма, иди, стучись в нашу поэзию. Ничего у тебя только не выйдет». Зяма выпучил удивлённые глаза: «Почему не выйдет?» Влодов ответил: «Не выйдет, потому что ты Поэт», и подтолкнул его к двери редакции. Дверь была закрыта, но не заперта, и Зяма вошёл.

* * *

Зяма открыл тяжёлую, тёмно-коричневую наборную дверь и вошёл в хорошо освещённый длинный коридор. Его другой конец терялся в неразличимой дали. У самого входа слева за небольшим письменным столом сидела пожилая женщина и помечала что-то в большой разлинованной книге, похожей на классный журнал. «Что Вам нужно, молодой человек?» спросила она вполне дружелюбно, не отрываясь от дела.

«Я вот… тут, это… ну… стихи принёс», замямлил Зяма, снова став школьником, не знающим, выучил ли он урок. «Тетрадь или папку?» «Тетрадь». «Имя, фамилию, адрес, телефон написали?» «Да, написал», подтвердил Зяма, «я живу у родителей». «Вот и хорошо. Оставьте всё у меня. Мы свяжемся с Вами, когда время придёт». «?» «Ничего, ничего, мы сами свяжемся с Вами, когда нужно будет. А сейчас идите, до свиданья!». «До свиданья», сказал Зяма и закрыл за собой тяжёлую дверь.

Влодова за дверью на лестнице уже не оказалось. Но оказалась по нему какая-то очень правильная тоска, настоящая родственная. Юрий Александрович сам позвонил через несколько дней, и они встретились. Наверное, телефон в редакции узнал. Они ещё многожды встречались. Но об этом совсем другая история. Совсем другая.

Людмила Осокина

Творческий портрет поэта Юрия Влодова (1932–2009)

Творческое поколение Влодова

Юрий Влодов родился в 1932 году.

Поэтому по возрасту, он скорее мог бы принадлежать к тем прославленным поэтам-шестидесятникам: Евтушенко, Рождественскому, Вознесенскому, Ахмадулиной, чем к поколению так называемых дикороссов, к которому его в последнее время приладились причислять. Чисто теоретически, конечно, мог бы.

Но в поэтическую «обойму» шестидесятников он не попал, как не попал во многие другие официозные обоймы, а также и в неофициальные группы. Даже в «официальном» андеграунде места ему не нашлось. Поэтому ни с какими группами, течениями, направлениями он связан не был, он был сам по себе.

Но если его куда и причислять, то в любом случае, только к андеграунду неофициальному, к самым глубоким, катакомбным его слоям. Даже в андеграунде Влодова можно было найти только в самых глубоких духовных пещерах. Или вовсе не найти. Он жил своей собственной творческой литературной жизнью, не имея над собой никаких учителей, наставников, а рядом с собой – достойных его коллег по перу. Коллеги, конечно, были, но он никак их товарищами не считал. Он всех их творчески превосходил многократно, поэтому считать их коллегами он никак не мог. Но никто к нему в творческие товарищи и не набивался, потому что на такую высоту подняться никто не мог, а просто так пушить перья он бы не позволил и пустую спесь легко сбивал. Так что коллег и товарищей у него не было. Были только либо ученики, либо подражатели. Или поклонники. Всех этих было в избытке.

Кто был его наставником

Я не знаю, кто учил его писать, кто наставлял его на первых порах на путь истинный, кто водил его, так сказать, несмелой ученической рукой. Вряд ли когда-либо отыщется такой человек. Во всяком случае, мне ничего о нем неизвестно. И сам Влодов никогда мне такого человека не называл. Наверное, его и вовсе не существовало. Он как-то сразу, сам по себе, вот так взял и состоялся. Научился писать.

Но всё-таки, это, пожалуй, смешно звучит, то, что Влодов научился писать стихи. Он никогда этому не учился. Он всегда это умел, поскольку родился гением. Единственное, чему ему надо было научиться, появившись на земле, так это тому, чтобы приспособиться в текущему на земле времени. Не более того. А наставники, я думаю, у него были, но только не земные, а небесные, ангелы или боги какие-нибудь. Либо кто-нибудь ещё из высших сфер. Потому что на землю он пришел не просто писать стихи, как пишут многие, а быть поэтом. А это совершенно разные вещи. Потому что пишущих стихи, даже хорошие, талантливые, гениальные, очень много, а вот поэтов – единицы. Поэт – это духовная миссия, это – судьба, это некий духовный заказ Времени и Высших сил. Юрий Влодов и был именно Поэтом. Его задачей на земле было просто жить и записывать посланное оттуда. Его учили напрямую, с небес. Поэтому всё было замечательно. А если бы он поддался какому-либо обучению людскому, то, наверное, ничего путного из него бы не вышло.

Общение с мэтрами

Влодов был очень дерзким в молодости, о себе и своем творчестве он был очень высокого мнения и даже маститым не разрешал делать себе замечания. Когда он в первый раз пришел в гости к тогдашним классикам, к поэтическим мэтрам, живущим в Переделкино, а именно, к Сельвинскому, Чуковскому, Пастернаку, то он, представляя им свои стихи, читая их вслух, перед этим непременно говорил: «Я вам прочту своё, но вы мне ничего не говорите, так как меня ваше мнение не интересует!». Маститые, изумлённые такой дерзостью, покорно слушали, не решаясь что-либо потом сказать. А Влодов отслеживал их реакцию на свои стихи по их лицам. Реакция была, конечно же, положительной и он это удовлетворённо отмечал. Но он был человеком умным, прекрасно знал человеческую природу, и, поскольку маститые тоже были хитрые бестии, и даже при очень положительном впечатлении могли высказаться не в его пользу, пытаясь поставить молодого поэта на место, сбить с него спесь. Но он не давал им этого сделать, упреждая таким образом подобные действия.

Мэтры всем своим нутром чуяли, что это не просто молодой поэт, а человек, в свои молодые годы познавший всю сложность жизни, поэтому через какое-то время оставляли свой менторский тон и величавую спесь, припасённые для молодых, и общались с Влодовым уже на равных. Поэтому никаких поэтических учителей из живых у него не было, да и быть не могло. Он бы никому не позволил себя поучать.

Впоследствии, уже в довольно солидном возрасте, он говорил, отвечая на вопрос, у кого он учится. «Я учусь у себя, по своим лучшим вещам!». Ответ, достойный гения.

Литературные пристрастия Влодова

Ну, а в плане поэтических пристрастий или интереса к творчеству каких-либо поэтов прошлого, можно сказать только лишь то, что в детские годы, в семи – восьмилетнем возрасте, он любил Пушкина, Лермонтова, в годы юности Блока, Есенина. Но не Маяковского. Его он приводил как пример такой яркой антипоэзии. Из современных ему поэтов старшего возраста уважал Арсения Тарковского, Давида Самойлова, Бориса Слуцкого. Ценил Чуковского как большого детского поэта, считал его гением, между прочим. Из своих сверстников он не отказывал в поэтическом даре лишь Рубцову, Вознесенскому и Ахмадулиной. А так, в целом, никого больше. Если только, как он говорил, «отдельные вещи отдельных людей». Порой ему могло понравиться чье-либо стихотворение, либо строфа, строчка даже, он мог это запомнить и цитировать потом.

Влодовцы: ученики и подражатели

Учеников и подражателей у него было множество, тут была совсем иная картина. Число поклонников его творчества стремилось к бесконечности. Его признавали и ценили практически все пишущие, которые вокруг него тогда крутились. И непишущие, но читающие, тем более. Особенно привлекали в те годы его стихи о Боге, стихи на библейско-евангельскую тематику. Они были настолько новы, необычны, мощны, что у него появилось очень много подражателей на этой почве. Этих эпигонов так и назвали тогда «влодовцами». Но, конечно, ничего нового они сказать после Влодова не могли. Им не по зубам была такая тематика, такая проблематика, такая философия. И их голос глох на фоне мощных Влодовских стихов, превращаясь в слабый писк. Но всё равно избавиться от желания подражать Влодову они не могли, так и прозябали в его творческой тени.

Совет Чуковского

Как-то, общаясь с Корнеем Чуковским, Влодов всё-таки спросил у него, какого тот мнения о его стихах, на каком они уровне для него. Чуковский раздражённо ответил: «Ну, Вы же сами знаете, на каком: на уровне Ахматовой, Цветаевой, Пастернака. Но вам всем очень много ещё чего не хватает!». «Чего же?» – заинтересовался Влодов. «Темы, – ответил Чуковский. – Своей темы». И пояснил: «Все вы пишите ни о чём, точнее, о чём попало, что в голову взбредёт, а у большого поэта должна быть, помимо всего прочего, своя, главная тема, которую он должен вести всю жизнь и на которую, как на стержень должен нанизывать какие-то сюжеты, прорабатывать с её помощью какую-либо важную, животрепещущую мировую идею».

Главная тема и книга Влодова

После разговора с Чуковским Влодов задумался. И решил последовать его совету: найти себе ту главную тему, над которой он будет работать всю оставшуюся жизнь. И он её нашел. Это оказалась библейско-евангельская тема, которой никто тогда ещё, в те годы почти не занимался.

Таким образом, главным отличием Влодова, как поэта, от всей этой многообразной пишущей братии стало именно то, что у него появилась своя собственная, никем ещё особо не проработанная тема: тема божественная, на библейско-евангельские сюжеты. Ни у кого тогда такой темы не было, может, и существовали какие-то отдельные стишки, но вот чтобы целая книга под названием «Люди и боги», такого не было ни у кого.

И это выдвинуло Юрия Влодова как поэта на совершенно недоступный тогда уровень, на совершенно недосягаемую высоту.

Основные темы и книги Влодова

Но кроме этой главной, божественной темы, в творчестве Влодова были темы и другие. Конечно, они не идут ни в какое сравнение с его главной темой, но, тем не менее, занимают важное место в его творчестве. Это стихи военной тематики, о Великой Отечественной войне, собранные в «Книгу Судьбы» и стихи на историческую тематику, собранные в книгу «Портреты», другое её название «Летопись». Вот эти 3 темы и соответственно, 3 книги, играли немаловажную роль в жизни и творчестве Влодова.

Почему Влодов стал писать о войне

Но возникает вполне резонный вопрос: зачем Юрий Влодов, будучи поэтом-диссидентом, далёким от официозных тем, начал писать стихи о войне? Ведь эта тема была уделом поэтов-фронтовиков. Зачем Влодов залез на чужое поле, в чуждый для него творческий огород?

Что тут можно сказать? Во-первых, это дело рук самого Влодова: захотел и залез. И никто ему этого запретить не мог, потому что он имел право, как независимая творческая личность, сделать это. Сам он обычно мотивировал это тем, что его подвигло на написание стихов о войне его военное детство, он был в годы войны ребёнком, пережил с матерью оккупацию в Харькове, эвакуацию в Сибирь, всего такого насмотрелся и натерпелся. Поэтому не только знал, что там происходило, на этой войне, но имел моральное право об этом писать. Именно война «распяла его детство», и пагубным образом сказалась на его дальнейшей судьбе.

Но, конечно, совсем необязательно, даже пройдя в детско-юношеском периоде сквозь войну, делать её темой своих писаний. Но вот он сделал. И вторую причину работы над этой темой я вижу в том, что ему, как слишком затравленной, заподполенной фигуре, хотелось, наверное, уже чего-то противоположного, советского, официозного, чтобы можно было отдохнуть душой от противостояния властям. Оно ведь тоже утомляет.

И третью причину я вижу в том, что Влодов, как поэт монументального, классического склада, тянулся к теме ВОВ, чтобы в полной мере проявить свою монументальность и классичность. Ведь в то время, когда он писал свою военную книгу: с середины 60-х до конца 70-х, книги «Люди и боги», в которой он проявил себя именно по этим позициям, ещё практически не существовало. Так, были отельные стихи, но не более. Так что военная тема в те годы как нельзя лучше подходила для такой реализации. Ещё один немаловажный аспект работы над этой темой, это то, что такие стихи можно было время от времени всё-таки публиковать, если предоставлялась хоть какая-то возможность, а не только складывать в стол, точнее, в карман (да, не в стол, а именно в карман, поскольку и стола-то у Влодова не было, чтобы было куда класть написанное). Но, несмотря на то, что Влодов залез на чужую территорию, в военной книге ему удалось не только догнать, но и перегнать, так сказать, классиков жанра, поэтов-фронтовиков, кроме того, вознести сам жанр военной поэзии на недосягаемую высоту. Я, честно говоря, не знаю никого, кто бы лучше Влодова описал в стихах Великую Отечественную войну. И очень жаль, что эти его стихи в силу их малоизвестности так и не попали ни в какие антологии, сборники, так и не вышли к массовому читателю, не заняли подобающего им места.