Время тишины. Как управлять своим вниманием в мире, полном хаоса

скачать книгу бесплатно

Время тишины. Как управлять своим вниманием в мире, полном хаоса
Дженни Оделл

Психологический бестселлер (Эксмо)
Наше внимание – это самая перспективная валюта. И ею нужно грамотно распоряжаться: тратить, экономить, вкладывать, дарить. При этом наше свободное время тонет в информационном шуме, новостях, социальных сетях и бессмысленном шопинге для снятия стресса.

И что же останется, если убрать из жизни все это? Художник и писатель Дженни Оделл делится своим главным открытием в жизни: как, отстраняясь от логики потребления и приближаясь друг к другу, мы получаем все, чего так хотели на самом деле.

«Время тишины» меняет представление о мире, в котором время – это деньги и польза. Перед вами революционное руководство по освобождению от сверхзанятости, которое показывает, как быть не эффективным, а счастливым.

В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.

Дженни Оделл

Время тишины. Как управлять своим вниманием в мире, полном хаоса

Jenny Odell

HOW TO DO NOTHING

Copyright © 2019 by Jenny Odell

© Зайко Н., перевод на русский язык, 2023

© ООО «Издательство «Эксмо», 2023

Введение

Сохраняя полезность

Искупление таится в складках цепочки катастроф.

    ВА?ЛЬТЕР БЕ?НЬЯМИН

Нет занятия тяжелее, чем ничего не делать. В мире, где наша ценность определяется продуктивностью, мы стараемся считать каждую минуту, максимально оптимизируем свое время или, учитывая современный уклад жизни, воспринимаем его как финансовый ресурс. Сводя свободное время к числовой оценке, мы взаимодействуем с алгоритмическими версиями друг друга, создаем и развиваем личные бренды. Кому-то упорядочение жизненного опыта приносит своего рода «инженерное» удовлетворение, при этом не избавляя от напряжения из-за чрезмерного давления и невозможности всегда быть в контексте событий. И хотя это чувство быстро растворяется в бесконечном потоке происходящего, иногда оно бывает очень обострено. Осознавая, что многое из того, что придает нашей жизни смысл, происходит случайно в результате «сбоя программы» и незапланированных встреч, мы не расстаемся с механистическим взглядом на мир, стремящимся уничтожить наше «свободное время».

Еще в 1877 году шотландский писатель и поэт Роберт Льюис Стивенсон назвал сверхзанятость «симптомом недостаточных жизненных сил» и описывал «полуживых-полумертвых, потрепанных людей, едва ли осознающих свое существование, складывающееся из череды обыденных занятий». И все-таки живем мы только один раз. Римский философ Сенека Младший в сочинении «О скоротечности жизни» описывал, какой ужас испытывает человек, оглядывающийся назад и понимающий, что жизнь утекла сквозь пальцы. Очень похоже на то, что чувствуешь, очнувшись после часа «залипания» на Facebook[1 - Социальные сети Facebook и Instagram запрещены на территории Российской Федерации на основании осуществления экстремистской деятельности. Здесь и далее – прим. ред.]:

Оглянись назад в прошлое и осознай… как много было украдено из жизни, когда ты не задумывался о том, что теряешь; как много времени потрачено в бессмысленных сожалениях, в глупой радости, в жадных желаниях, в соблазнах общества; как мало настоящей жизни досталось тебе, и ты поймешь, что умираешь еще до наступления самой жизни!

На коллективном уровне ставки гораздо выше. Мы осознаем, что живем в сложные времена, требующие серьезных решений, а они, в свою очередь, требуют того самого времени, которого никогда не хватает. Удобство безграничной коммуникации сгладило нюансы общения, отсекая при этом так много информации и смыслов. В этом бесконечном круге, где общение обесценивается, а время – это деньги, многие важные принципы угасают, а шансов понять друг друга остается гораздо меньше.

Учитывая, как сложно искусству выжить в системе, ценящей только чистую прибыль, на кону стоит и культура. Что общего у «неолиберального техноманифеста судьбы» и «культуры Трампа», так это отвращение ко всем тонкостям, ко всему «поэтическому» или менее очевидному. Подобные «пустяки» неприемлемы, потому что не могут быть использованы или присвоены привычным образом и не обеспечивают ощутимых результатов. (В этом контексте желание Трампа отказаться от финансирования Национального фонда искусств абсолютно не вызывает удивления.) В начале XX века художник-сюрреалист Джорджо де Кирико предвидел сужение горизонта своего рода деятельности как «непродуктивной». Он писал:

В наш век перед лицом все более возрастающего материализма и прагматизма… скоро уже не будет странным представить общество, в котором те, кто живет ради «пищи для ума», больше не имеют права требовать своего места под солнцем. Писатель, мыслитель, мечтатель, поэт, метафизик, исследователь… все, кто пытается разгадать тайну бытия или выйти за рамки, исчезнут с лица земли, как ихтиозавры или мамонты.

Эта книга о том, как сохранить свое место под солнцем. Это практическое руководство по «ничегонеделанию» как акт противодействия экономике внимания[2 - Экономика внимания – теория, согласно которой внимание людей становится самым важным ресурсом и вокруг него разворачивается конкурентная борьба. (Прим. ред.)] со всем упорством китайского дома-гвоздя, стоящего посреди главной автомагистрали. Я хочу, чтобы эта книга была полезна не только художникам и писателям, но и людям, не желающим воспринимать себя «рабочим инструментом» и, как следствие, тем, что может быть «оптимизировано».

Мой аргумент объясняется простым отказом – отказом верить, что быть здесь и сейчас среди людей почему-то недостаточно. Такие платформы, как Facebook и Instagram, пользующиеся нашим интересом к другим людям и извечной потребностью в коммуникации, манипулируют нашими естественными желаниями и извлекают из них выгоду. Уединение, созерцание и простое добрососедство не должны быть самоцелью, но их необходимо признать неотъемлемыми правами, принадлежащими любому живущему на земле.

Важно понимать, что бездействие, о котором я говорю, бессмысленно только с точки зрения капиталистической продуктивности. Ирония, заключающаяся в названии книги «Время тишины», еще и в том, что это своего рода план к действию. Хочу наметить следующую последовательность действий: 1) исключение (не имеет ничего общего с «исключением» 1960-х); 2) уход от вещей и людей; 3) возвращение к «здесь и сейчас». Если не проявить бдительности, большинство технологий будет препятствовать нам на каждом этапе пути, намеренно создавая ложные цели для саморефлексии, играя на нашем любопытстве и желании быть как все. Когда мы жаждем своего рода побега, стоит задаться вопросом: «Что означало бы «вернуться на место», если мы называем местом то, где находимся прямо сейчас? Может ли «дополненная реальность» просто означать «отключение телефона»? И что (или кто) останется перед нами, когда мы наконец это сделаем?»

Эта книга ищет скрытые источники двусмысленности и неэффективности на выжженном поле неолиберального детерминизма. Это комплексный обед из четырех блюд в эпоху сойлента[3 - Сойлент – растворимый порошок, заменитель еды.]. И хотя, надеюсь, вы найдете облегчение в простом приглашении притормозить и задуматься, я не имею в виду, что это будет «книгой выходного дня» или трактатом о творчестве. Смысл «бездействия», как его понимаю я, не в том, чтобы вернуться к работе отдохнувшим и готовым к большей продуктивности, а, скорее, в том, чтобы задаться вопросом: что мы в настоящее время считаем продуктивным? Мой аргумент очевидно антикапиталистический, особенно в отношении технологий, которые поощряют капиталистическое восприятие времени, места, себя и сообщества. Это также связано с окружающей средой и историей: я предполагаю, что изменение маршрута и усиление внимания к месту, вероятно, приведут к осознанию своего участия в истории и в более чем человеческом сообществе. С социальной или экологической точки зрения конечная цель «бездействия» – переместить фокус с экономики внимания на общественную, физическую сферу жизни.

Я не противник технологий. В конце концов, есть формы технологий – от инструментальных, позволяющих наблюдать за миром природы, до децентрализованных, некоммерческих социальных сетей, позволяющих нам более полно ощущать себя частью происходящего. Скорее, я против того, чтобы корпоративные платформы покупали и продавали наше внимание, а также против разработки и внедрения технологий, которые закрепляют узкое понимание производительности и игнорируют насущное, чувственное и поэтическое.

Меня беспокоит влияние современных социальных сетей на самовыражение, в том числе на право не выражать себя, и их намеренно вызывающие привыкание функции. Но главное зло здесь необязательно сам интернет или даже идея социальных сетей; это агрессивная логика коммерческих социальных платформ и их финансовый стимул держать нас в коммерчески выгодном состоянии тревоги, зависти и рассеянного внимания. Более того, это культ индивидуальности и личного брендинга, произрастающий из таких платформ и искажающий наше представление о себе «офлайн» и о месте, где мы на самом деле живем.

Хочу подчеркнуть, куда бы меня ни забросила жизнь, эта книга была создана в районе залива Сан-Франциско, где я выросла и живу в настоящее время. Это место известно благодаря двум вещам: высокотехнологичным компаниям и природному великолепию. Здесь вы можете прокатиться прямиком на запад, от офисов венчурных компаний на Сэнд-Хилл-роуд в секвойный лес с видом на море или, выйдя из кампуса Facebook, прогуляться до солончака, полного куликов. Когда я росла в Купертино, иногда мама брала меня с собой, отправляясь в офис Hewlett-Packard, где однажды я даже примерила раннюю версию VR-гарнитуры. Безусловно, много времени я проводила за компьютером. Но также часто мы всей семьей отправлялись на длительные прогулки среди дубов и секвой в парке Биг-Бэйсин или вдоль скал на пляже Сан-Грегорио. Летом меня отправляли в детский лагерь в Санта-Круз, где год за годом приходилось заучивать на латыни Sequoia sempervirens.

Я – художник и писатель одновременно. В начале 2010-х, возможно, из-за использования компьютерных технологий в художественных произведениях или из-за проживания в Сан-Франциско мое творчество отнесли к категории «искусство и технологии». Но единственное, что мне требовалось от компьютерных технологий, так это чтобы они помогли полнее раскрыть физическую реальность, и именно к этому я была по-настоящему неравнодушна. В результате меня не покидало странное ощущение: так чувствует себя человек, которого приглашают на техническую конференцию, но который предпочел бы наблюдать снаружи за птицами. Это всего лишь один из двух противоречивых аспектов моей личности: во-первых, как «двурасового» человека, а во-вторых, как человека, создающего «цифровое искусство» о физическом мире. Я работала как художник в таких странных местах, как Recology SF (также известном как «Свалка»), Департамент планирования Сан-Франциско и интернет-архив. И все это время у меня было двоякое отношение к Кремниевой долине: как к памятному уголку моего детства и как к источнику зарождения экономики внимания.

Иногда полезно застревать посередине, даже если это не совсем удобно. Многие идеи данной книги зародились в годы обучения студийному искусству, когда я пыталась доказать его важность ведущим дизайнерам и инженерам Стэнфорда, в большинстве своем не видящих в этом никакого смысла. Единственная производственная практика в моем классе цифрового дизайна – это просто прогулка, и иногда мои ученики сидели на улице и ничего не делали в течение пятнадцати минут. Я понимаю, что это мой способ на чем-то настаивать. Вглядываясь в горы на горизонте и не оставляя мыслей о стремительно развивающейся предпринимательской культуре, я не могу не задаваться вопросом: каково это – создавать цифровые миры, в то время как реальный мир рушится буквально на глазах?

Странные занятия в моем классе являются и своего рода успокоительным. Глядя на своих учеников – да и просто знакомых людей, – я вижу столько энергии, столько активности и столько беспокойства. Я вижу людей, зависимых не только от уведомлений гаджетов, но и от мифов о производительности и прогрессе, неспособных не только расслабляться, но и просто замечать мир вокруг. Летом, работая над этой книгой, я стала свидетелем бесконечных катастрофических лесных пожаров. Эти леса, как и место, где вы сейчас находитесь, требуют, чтобы их услышали. Я думаю, нам следует прислушаться.

Давайте начнем с холмов в предместьях Окленда, города, в котором я сейчас живу. В Окленде есть два знаменитых дерева. Первое – это дерево Джека Лондона, гигантский живой дуб на побережье перед зданием мэрии, красующийся на гербе города. Второе, спрятавшееся среди холмов, менее известно. По прозвищу «Дедушка» или «Долгожитель», это единственное уцелевшее древнее красное дерево Окленда, чудесный пятисотлетний памятник тех времен, когда в ходе золотой лихорадки были вырублены все древние секвойи. Хотя бо?льшая часть Беркли-Хиллз покрыта зарослями секвойи, все эти деревья являются «вторичными», выросшими из пней предков, которые когда-то были одними из самых больших на всем побережье. До 1969 года жители Окленда полагали, что все старые деревья исчезли, пока один натуралист не наткнулся на «Долгожителя», гордо возвышающегося над «собратьями». С тех пор древнее дерево будоражит умы, о нем пишут статьи, к нему устраивают групповые экскурсии и даже снимают о нем документальные фильмы.

Прежде, еще до вырубки, среди старых секвой Беркли-Хиллз были и навигационные деревья – настолько высокие, что моряки в заливе Сан-Франциско использовали их как ориентир, чтобы держаться подальше от опасной подводной Цветущей скалы (впоследствии инженерные войска взорвали ее). И хотя «Долгожитель» не был одним из них, мне почему-то нравится думать о нем как о своего рода вспомогательном средстве навигации. Это высохшее дерево может преподать нам несколько уроков, созвучных идеям, которые я попытаюсь обозначить в этой книге.

Первый урок касается сопротивления. Легендарная уникальность «Долгожителя» заключается не только в его возрасте и феноменальной жизнеспособности, но и в загадочном местоположении. Даже тем, кто вырос в походах по Беркли-Хиллз, может быть сложно его найти. Обнаружив «Долгожителя», вы все равно не сможете подобраться близко к нему – он находится на крутом скалистом склоне, подъем по которому требует серьезных усилий. Это одна из причин, по которой дерево уцелело при вырубке; другая причина связана с его скрученной формой и невероятной высотой: двадцать восемь метров (хоть и коротышка по сравнению с древними секвойями). Другими словами, «Долгожитель» выжил в основном потому, что не казался лесорубам особо привлекательным.

Эта история напоминает мне притчу, чье название часто переводят как «Бесполезное дерево» (из собрания сочинений «Чжуан-цзы», приписываемых Чжуан Чжоу, китайскому философу IV века). В ней рассказывается о плотнике, увидевшем дерево (по одной из версий, пильчатый дуб, похожий на наш прибрежный) внушительных размеров и возраста. Но плотник проходит мимо, объявив его «никчемным деревом» только потому, что корявые ветви не годятся для досок. Вскоре после этого дерево является ему во сне и спрашивает: «Ты сравниваешь меня с этими «полезными» деревьями?» И указывает плотнику на деревья с плодами или пригодные для древесины, которые регулярно уничтожаются. Между тем «бесполезность» и была стратегией этого дерева. «Это очень важно для меня. Будь я чем-то полезным, выросло бы я до таких размеров?» – продолжает дерево. Дерево отвергает различие между полезностью и ценностью, проводимое человеком, который видит в деревьях только потенциальную древесину: «Какой в этом смысл? Всего лишь пустые слова. Ты всего лишь никчемный человек, твой век недолог. Как ты можешь говорить о том, что я никчемное дерево?» Легко представляю себе, как эти слова «Долгожитель» произносил в адрес лесорубов XIX века, небрежно пропустивших его, менее чем за столетие до того, как мы начали понимать, что потеряли.

Формулировка «польза бесполезности» типична для Чжуан Чжоу, часто использовавшего противопоставления и алогичные заключения. Но как и другие его утверждения, это не парадокс ради парадокса, а наблюдение за социальным миром, который сам по себе является парадоксом, определяемым лицемерием, невежеством и алогичностью. В таком обществе для человека, стремящегося к скромной и нравственной жизни, определенно все будет наоборот: для него хорошее будет плохим, рост – падением, продуктивность – разрушением и, действительно, бесполезность – полезной.

Если позволите расширить эту метафору, я скажу, что «Долгожитель» был слишком необычным или труднодоступным, чтобы так легко оказаться на лесопилке. Таким образом, дерево дает мне образ «сопротивления на месте». Сопротивляться на месте – значит принять такую форму, которая не может быть с легкостью присвоена капиталистической системой ценностей. Это отказ от общепринятой системы координат, в данном случае той, в которой ценность определяется производительностью, успешной карьерой и индивидуальным предпринимательством, а также принятие и попытки внедрения несколько более расплывчатых идей: поддержание жизненного баланса как продуктивности, важность невербального общения и простого проживания жизни как высшей цели. Это означает и торжество формы самосознания, меняющейся со временем и выходящей за рамки алгоритмического определения, когда идентичность не всегда определяется границами индивидуальности.

В среде, ориентированной на капиталистическое присвоение даже самых незначительных наших мыслей, делать это не менее дискомфортно, чем носить неформальную одежду в месте со строгим дресс-кодом. Как я покажу на различных примерах, чтобы оставаться в этом состоянии, требуются стремление, дисциплина и воля. Ничего не делать – это тяжело.

ДРУГОЙ УРОК, предлагаемый нам «Долгожителем», связан с его функцией свидетеля и памятника. Даже самый убежденный материалист должен признать, что «Долгожитель» отличается от рукотворного памятника тем, что он, в конце концов, живой. В одном из выпусков общественной газеты MacArthur Metro за 2011 год покойный Гордон Лаверти, бывший в то время работником муниципального коммунального округа Ист-Бэй, и его сын Ларри написали хвалебную песнь «Долгожителю»: «Живет один парень высоко на склоне холма в соседнем парке Леона. Он был свидетелем нашего безумия с тех пор, как люди появились в Окленде. Его зовут «Долгожитель». Это дерево породы секвойя, и оно очень старое». Они представляют дерево свидетелем истории: от охоты и собирательства народа олони до прибытия испанцев с мексиканцами и белых спекулянтов. Философия дерева – неизменная по сравнению с последовательными безумствами вновь прибывших – в конечном счете становится источником вдохновения для Лаверти: «Долгожитель» все еще стоит… как стражник, напоминающий нам о том, что нужно делать правильный выбор».

Я вижу его так же. «Долгожитель» – это прежде всего безмолвное свидетельство вполне реального прошлого, как природного, так и культурного. Смотреть на дерево – значит смотреть на то, что зародилось посреди совершенно другого, неузнаваемого мира: где люди сохраняли природный баланс, а не разрушали его, где форма береговой линии еще не изменилась, где обитали медведи гризли, калифорнийские кондоры и кижуч (все они исчезли из Восточного залива еще в XIX веке). Это не выдумка. На самом деле это было не так давно. Точно так же, как жизнь иглам «Долгожителя» дают его древние корни, настоящее берет начало из прошлого. Корни – это как раз то, в чем мы отчаянно нуждаемся, потерявшись в настоящем.

Эти два урока должны дать вам представление о том, что я хочу сказать в своей книге. «Бездействие» – это уход от экономики внимания, но одновременно и нечто другое. И это не что иное, как пространство и время, возможность, обретаемая только на уровне внимания. В конечном счете, выступая против безразличия оптимизированной жизни, проведенной в сети, я привожу доводы в пользу новой «пространственности», дающей чувствительность и ответственность перед историческим (что здесь произошло) и экологическим (кто живет или жил здесь).

В этой книге я понимаю биорегионализм как способ снова начать думать о месте. Биорегионализм, чьи принципы были сформулированы экологом Питером Бергом в 1970-х годах и широко распространены в духовных практиках коренных народов, связан с осознанием не только многих форм жизни в определенном месте, но и их взаимосвязи друг с другом, в том числе и с людьми. Философия биорегионализма не только охватывает такие вопросы, как восстановление среды обитания и пермакультурное земледелие[4 - Подход к сельскому хозяйству, основанный на взаимосвязях из естественных экосистем.], но также имеет и культурную составляющую, поскольку требует от нас идентифицировать себя как граждан биорегиона в той же мере (если даже не больше), как и в государстве. Наше «гражданство» в биорегионе означает не только знакомство с местной экологией, но и обязанности по ее совместному сохранению.

Для меня важно связать критику экономики внимания с биорегиональной философией – я считаю, что капитализм, колониальное мышление, отстранение и оскорбительное отношение к окружающей среде тесно взаимосвязаны. Также можно провести определенную параллель между влиянием экономики на экологическую систему и воздействием экономики внимания на наше внимание. В обоих случаях наблюдается тенденция к агрессивной монокультуре, когда компоненты, которые рассматриваются как «бесполезные» и не могут быть присвоены (лесорубами или Facebook), искореняются в первую очередь. Поскольку это основывается на ложном понимании жизни как атомизированной и поддающейся оптимизации, такой взгляд на «полезность» не позволяет распознать экосистему как живое целое, которому на самом деле для функционирования нужны все его части. Подобно тому, как лесозаготовки и сельское хозяйство уничтожают землю, чрезмерный упор на производительность превращает то, что когда-то было густым и процветающим полем индивидуальной и общественной мысли, в ферму Monsanto[5 - Американская многоотраслевая транснациональная компания, мировой лидер биотехнологии растений. (Прим. ред.)], «производство» которой медленно разрушает почву, пока на ней уже больше ничего не может вырасти. Уничтожая одну форму мысли за другой, он ускоряет эрозию внимания.

Почему современная идея продуктивности, доведенная до грани, так часто приводит к разрушению естественной продуктивности экосистемы? Это похоже на парадокс из истории Чжуан Чжоу, заставляющий задуматься о том, насколько узким является понятие «полезности». Когда дерево является плотнику во сне, оно, по сути, спрашивает его: польза для чего? В самом деле, это тот же вопрос, который возникает у меня, когда я позволяю себе отойти от современного – капиталистического – понимания производительности и успеха. Что дает производительность? Успешно в каком смысле и для кого? Самыми счастливыми и наполненными для меня были те моменты, когда я полностью осознавала, что живу, со всеми надеждами, болью и печалью как неотъемлемой частью существования любого смертного существа. В такие моменты идея успеха как телеологической цели не имела бы смысла; моменты были самоцелью, а не ступеньками к ней. Я думаю, что люди во времена Чжуан Чжоу испытывали те же чувства.

В начале притчи о бесполезном дереве есть важная деталь. Во многих версиях истории упоминается, что корявый дуб был настолько большим и широким, что мог укрыть своей тенью «стадо в несколько тысяч быков» или даже «тысячи упряжек лошадей». Форма бесполезного дерева не просто защищает его от плотника, она позволяет заботиться о тысячах животных, ищущих убежища, тем самым обеспечивая основу для самой жизни. Я представляю себе целый лес из бесполезных деревьев с густо переплетенными ветвями, обеспечивающий неприступную среду обитания для птиц, змей, ящериц, белок, насекомых, грибов и лишайников. И когда-нибудь через эту щедрую, затененную и «бесполезную» среду может пройти усталый путник из «страны полезности», плотник, сложивший свои инструменты. Может быть, после всех блужданий он сможет принять приглашение животных и сесть под дубом? Может быть, впервые в жизни он по-настоящему отдохнет.

Читая книгу, вы обнаружите, что, как и «Долгожитель», она имеет нестандартную форму. Выводы и наблюдения, сделанные мной, не являются последовательными, взаимосвязанными и логическими частями одного целого. В процессе написания некоторые вещи меняли мое мнение и восприятие, а затем, спустя время, меняли их вновь – я накапливала эти изменения. Закончив книгу, я была уже совершенно другим человеком, нежели вначале. Итак, не считайте это простым изложением информации, скорее, эссе в широком смысле слова – в его первоначальном смысле (путешествие, дорога вперед). Это не столько лекция, сколько приглашение на прогулку.

Первая глава книги – переработка эссе, написанного весной после выборов 2016 года, о личном кризисном состоянии, которое привело меня к потребности ничего не делать. В этой главе я начинаю определять некоторые из своих самых серьезных претензий к экономике внимания, а именно ее зависимость от страха и тревоги и сопутствующую ей философию, согласно которой «разрушение» более «продуктивно», чем работа по поддержанию жизненного баланса – по поддержанию благоприятных условий жизни для себя и других. Написанное посреди онлайн-среды, в которой я больше ничего не могла понять, эссе было призывом от имени моего «пространственно-временного» первобытного начала; как и ученый, пишущий о технологиях, Джарон Ланье, я стремилась «отбросить всю шелуху».

Одной из ответных реакций на происходившее со мной было желание отправиться в горы – навсегда. Во второй главе я рассматриваю людей и группы, выбравшие подобный подход. Контркультурные коммуны 1960-х годов, в частности, могут многое рассказать о проблемах, связанных со стремлением вырваться из капиталистической реальности, а также о неудачах, связанных с попытками вообще уйти от политики. Это первое упоминание о различии, которое я буду проводить между 1) полным уходом от мира (или даже просто от других людей) и 2) выходом за рамки экономики внимания и чрезмерной зависимости от фильтрованного общественного мнения.

Это различие также лежит в основе идеи отказа – предмета моей третьей главы. Взяв реплику из книги Германа Мелвилла «Писец Бартлби», который отвечает не «Я не буду», а «Я бы предпочел не», я обращаюсь к истории отказов, чтобы найти ответы, опровергающие условия самой постановки вопроса. И я пытаюсь показать, как творческое пространство отказа находится под угрозой во время широко распространенной экономической нестабильности, когда все – от рабочих Amazon до студентов колледжей – видят, что границы этого пространства сжимаются, а ставки игры в одиночку растут. Размышляя, что нужно для того чтобы позволить себе отказаться, я полагаю, что перенаправление и расширение внимания могут стать той точкой «надлома», где можно разорвать бесконечный цикл между испуганным, плененным вниманием и экономической незащищенностью.

Четвертая глава вырастает в основном из моего опыта художника и преподавателя, давно интересующегося тем, как искусство открывает нам новые уровни и оттенки внимания. Я обращаюсь как к истории искусства, так и к перспективным исследованиям, стараясь разобраться во взаимосвязи между вниманием и волей – чтобы мы могли не только отстраниться от экономики внимания, но и научиться управлять собственным вниманием. Эта глава также основана на первом личном опыте изучения моего биорегиона, когда я с новой силой приковывала внимание к месту, в котором прожила всю жизнь.

Если мы можем использовать внимание для освоения новой реальности, то из этого следует, что мы могли бы встретиться там, фокусируясь на одних и тех же вещах и друг на друге. В пятой главе я исследую и пытаюсь устранить ограничения, которые «фильтр интересов» накладывает на восприятие нами окружающих людей. Затем я попрошу вас расширить его еще больше, уделив такое же внимание миру, не относящемуся к человеческому. В конечном счете я выступаю за представление о себе и идентичность, которая прямо противоположна личному бренду: как нечто нестабильное, постоянно меняющейся формы, определяемое взаимодействиями с другими субъектами и разными местами.

В последней главе я пытаюсь представить утопическую социальную сеть, которая каким-то образом могла бы вместить все это. Я использую призму первичных потребностей человека в пространственном и временном контексте, чтобы подчеркнуть всю жестокость «схлопывания контекста» в онлайн-среде, и предлагаю вместо него своего рода «разнообразие контекста» в привязке к месту.

Понимая, что значимые идеи требуют инкубационного времени и пространства, я останавливаюсь как на некоммерческих децентрализованных сетях, так и на непреходящей важности частного общения и личных встреч. Я предлагаю освободить наше внимание и использовать его для восстановления биологических и культурных экосистем, позволяющих сформировать полноценную идентичность, как индивидуальную, так и коллективную.

Летом, во время напряженной работы над книгой, надо мной не раз подшучивали друзья, мол, почему я так усердно создаю что-то под названием «Время тишины». Но настоящая ирония заключается в том, что, написав нечто под таким названием, я непреднамеренно радикализировала себя, осознавая всю важность того, чтобы что-то делать. Как художник я всегда думала о внимании, но только сейчас полностью понимаю, к чему ведет жизнь с устойчивым вниманием. Короче говоря, это ведет к осознанию не только того, как мне повезло, что я живу на свете, но и текущих моделей культурного и экологического опустошения вокруг меня – и к неизбежной роли, которую я играю в этом, независимо от того, признаю это или нет. Другими словами, простое осознание – это семя ответственности.

В какой-то момент я начала думать, что это книга-побуждение, замаскированная под книгу о самопомощи. Я сама до конца в этом не уверена. Но как бы я ни надеялась, что этой книге есть что предложить вам, я также надеюсь, что в ней есть что-то, что может способствовать пробуждению, в первую очередь предоставляя передышку тем, кто встает на путь борьбы за правые идеалы.

Я надеюсь, что «бездействие» в противовес среде, ориентированной на продуктивность, поможет восстановиться людям, которые затем помогут восстановиться сообществам, как человеческим, так и прочим. И прежде всего я надеюсь, что это поможет найти новые способы связи – существенные, устойчивые и абсолютно невыгодные для корпораций, чьи показатели и алгоритмы никак не будут влиять на разговоры о наших мыслях, чувствах и жизни.

Я узнала кое-что о внимании: некоторые его формы заразны. Когда вы проводите достаточно времени с кем-то, кто уделяет чему-то пристальное внимание (если бы вы водились со мной, это были бы птицы), то неизбежно начинаете интересоваться теми же самыми вещами. Я также узнала, что паттерны внимания (что мы предпочитаем замечать, а что – нет) – это наш способ отображения реальности и, следовательно, он имеет прямое отношение к тому, что, по нашему мнению, может произойти в любой момент времени. Эти аспекты, вместе взятые, показывают мне революционный потенциал отвоевания нашего внимания. Для капиталистической логики, процветающей на близорукости и неудовлетворенности, действительно может скрываться опасность в чем-то столь обыденном, как «бездействие»: отстраняясь от нее и приближаясь друг к другу, мы можем попросту обнаружить – все, что мы так хотели, уже у нас есть.

Глава 1

Пример ничегонеделания

* просыпается и смотрит на телефон*

«ах, давай посмотрим, какие новые ужасы меня ждут на устройстве свеженьких ужасов»

    ТВИТ @MISSOKISTICINA ОТ 10 НОЯБРЯ 2016 ГОДА

В начале 2017 года, вскоре после инаугурации Трампа, меня попросили выступить с основным докладом на Eyeo, конференции по искусству и технологиям в Миннеаполисе. Меня все еще лихорадило от выборов, и как и многим другим художникам, которых я знала, было трудно продолжать что-либо делать. Вдобавок ко всему Окленд был в трауре после пожара на «Корабле-призраке»[6 - Здание бывшего склада, известного как «Корабль-призрак», было переоборудовано под мастерские художников и жилые помещения в 2013 году. (Прим. ред.)] в 2016 году, унесшего жизни многих художников и общественных деятелей. Глядя на пустое поле, в которое нужно было ввести название доклада, я думала, о чем могла бы рассказать, что могло бы иметь значение в такой момент. Еще не зная, о чем будет разговор, я просто напечатала: «Как ничего не делать».

После этого я решила провести дискуссию в определенном месте: в Морком Роуз Гарден в Окленде, Калифорния, иначе известном просто как Розарий. Я сделала это отчасти потому, что именно в Розовом саду начала продумывать свое выступление. Но также я осознала, что сад включает в себя все, что мне хотелось охватить: практика ничегонеделания, архитектура «ничего», важность общественного пространства, этика ухода и обслуживания.

Мой дом находится в пяти минутах ходьбы от Розового сада, и с тех пор как я переехала в Окленд, это первое место, куда я убегаю от компьютера, где делаю бо?льшую часть своей работы, занимаюсь творчеством и прочим. А после выборов я стала ходить в Розарий почти каждый день.

Это было не осознанным решением, а, скорее, внутренним позывом, как у оленя, постоянно стремящегося найти соль, или козы, скачущей на вершину холма. Что я делала там – ничего. Просто сидела. И хотя мне было немного не по себе от того, насколько все выглядело нелепо – красивый сад против ужасающего мира, – это действительно казалось необходимой тактикой выживания. Я узнала это чувство в отрывке из «Переговоров» Жиля Делёза:

Мы пронизаны бессмысленными разговорами, безумным количеством слов и образов. Глупость никогда не бывает слепой и немой. Таким образом, проблема заключается не в том, чтобы заставить людей выражать свое мнение, а в том, чтобы оставить их на непродолжительное время в уединении и тишине, когда они, в конце концов, могут найти что сказать. Репрессивные силы не мешают, а, скорее, заставляют людей выражать себя; какое облегчение, когда можно молчать, есть право ничего не говорить, потому что только тогда появляется шанс представить ту самую, все более редкую вещь, о которой в принципе стоит говорить.

Он написал это в 1985 году, но я могу подтвердить, что настроение в 2016-м все то же почти до боли. Функция «ничего» здесь – чтобы ничего не говорить – в том, что оно предшествует тому, чтобы что-то сказать. «Ничего» – это не роскошь и не пустая трата времени, а необходимая часть осмысленной речи.

Конечно, как художник я давно ценила возможность ничего не делать – или, точнее, «делать ничего». Я была известна тем, что собирала сотни скриншотов ферм или прудов с химическими отходами из Google Earth, вырезала их и составляла композиции, похожие на мандалы. В «Бюро отстраненных предметов», проекте, над которым я работала, проживая в Recology SF, я потратила три месяца, фотографируя, каталогизируя и исследуя происхождение двухсот выброшенных на свалку вещей. Я представила их в виде просматриваемого архива, в котором люди могли увидеть рукописную бирку рядом с каждым объектом и узнать о его производстве, материале и истории компании. На открытии ко мне повернулась смущенная и полная негодования женщина со словами: «Подождите… так вы вообще что-нибудь сделали? Или вы просто разложили вещи по полкам?» Я часто говорю, что для меня важен контекст, поэтому ответ был положительным на оба вопроса.

В большей степени я выбрала такой формат, потому что считаю существующие вещи гораздо более интересными, чем все, что могла бы сделать сама. «Бюро отстраненных предметов» было для меня просто поводом разглядывать удивительные вещи на свалке – перчатку Nintendo Power Glove, нагромождение банок 7UP двухсотлетнего выпуска, банковскую книгу 1906 года – и уделить каждому объекту особое внимание. Это всепоглощающее увлечение чьими-то предметами я назвала «эросом наблюдений». Нечто подобное есть во введении к «Консервному ряду» Джона Стейнбека, где он описывает терпение и заботу, связанные с внимательным наблюдением за особями:

Когда вы собираете морских животных, встречаются плоские черви, настолько тонкие, что их практически невозможно поймать целиком, поскольку они рвутся от прикосновения. Вы должны позволить им просочиться и заползти по лезвию ножа, а затем осторожно погрузить их в бутылку с морской водой. И возможно, это может быть способом написать эту книгу – открыть страницу, и пусть истории ползут сами по себе.

К слову сказать, наверное, неудивительно, что одно из моих любимых произведений паблик-арта принадлежит режиссеру-документалисту. В 1973 году Элинор Коппола реализовала проект паблик-арта под названием «Окна», который, в сущности, состоял только из карты с датой и списком мест в Сан-Франциско. Согласно формуле Стейнбека, окна в каждом месте были бутылками, а все, что происходило за ними, было рассказами, которые «заползли внутрь». Карта Копполы гласит:

Элинор Коппола отметила окна во всех частях Сан-Франциско как визуальные ориентиры. Ее цель в этом проекте – привлечь внимание сообщества к искусству, которое существует в своем собственном контексте, где оно находится, не изменяясь и не удаляясь, независимо от галереи.

Мне нравится рассматривать это произведение в сравнении с другими проектами паблик-арта. Как правило, они представляют собой гигантскую стальную вещь, которая выглядит так, как будто приземлилась на общественную площадку из космоса. Вместо этого Коппола бросает тонкую рамку на весь город; легкий, но значимый штрих, распознающий искусство, которое существует там, где оно уже есть.

Более поздний проект, производящий схожее впечатление, – это «Воодушевленные аплодисменты» Скотта Полаха. Он был организован в Национальном парке Кабрильо в Сан-Диего в 2015 году. На скале с видом на море, за сорок пять минут до заката, встречающий регистрировал гостей в специальной зоне, уставленной раскладными креслами и формально обнесенной красной веревкой. Их провожали на свои места и напоминали, чтобы они не фотографировали. Гости наблюдали закат, и, когда солнце садилось, все аплодировали. После этого подавались закуски.

Эти проекты имеют нечто общее. В каждом из них художник создает структуру – будь то карта или огороженная территория (или даже скромный набор полок), – которая удерживает пространство для созерцания вопреки силе привычки, знаниям и отвлекающим факторам, которые часто представляют собой угрозу. Об этой привлекающей внимание архитектуре я часто думаю в Розовом саду. В отличие от типичного плоского квадратного сада с рядами роз он расположен на холме с бесконечной системой дорожек и лестниц, проходящих вокруг кустов роз, решеток и дубов. Я заметила, что в саду люди ходят очень медленно, останавливаются и нюхают розы. Существует, вероятно, сотня возможных маршрутов по саду и столько же мест, где можно посидеть. С архитектурной точки зрения Розовый сад определенно хочет, чтобы вы задержались там на какое-то время.

Вы можете увидеть этот эффект в действии в круговых лабиринтах, созданных не для чего иного, как для вдумчивой ходьбы. Лабиринты функционируют аналогично тому, как они выглядят, обеспечивая своего рода плотное сосредоточение внимания; только благодаря двухмерному дизайну они позволяют не пересекать пространство насквозь и не стоять на месте, а двигаться сквозь что-то манящее внутри них самих. Я обнаружила, что тяготею к такого рода местам – библиотекам, маленьким музеям, садам, колумбариям – из-за их способности раскрывать тайные и разнообразные перспективы даже на довольно небольшой территории.

Но, конечно, это сосредоточение внимания необязательно должно быть осязаемым или визуальным. В качестве аудиопримера я обращаюсь к Deep Listening[7 - Глубокое слушание (пер. с англ.).], наследию музыканта и композитора Полины Оливерос. Имея классическое музыкальное образование, Оливерос преподавала экспериментальную музыку в Калифорнийском университете в Сан-Диего в 1970-х годах. Она начала разрабатывать совместные групповые техники (такие как выступления, в которых люди слушали и импровизировали, как бы отвечая друг другу и окружающей звуковой среде), где звук был призван привнести умиротворение в атмосферу насилия и беспорядков времен войны во Вьетнаме.

Deep Listening было одним из таких способов. Оливерос определяет эту практику как «всестороннее слушание всего, что только можно услышать, независимо от того, что вы делаете. Такое интенсивное слушание включает в себя восприятие звуков повседневной жизни, природы, собственных мыслей, а также музыки». Она проводила различие между слушанием и слышанием: «Слышать – это физический процесс, обеспечивающий слуховое восприятие. Слушать – значит уделять внимание тому, что воспринимается как акустически, так и психологически». Целью и главным достижением Deep Listening было обострение восприимчивости и изменение обычного культурного опыта, который учит нас быстро анализировать и делать выводы, а не просто наблюдать.

Узнав о Deep Listening, я поняла, что некоторое время практиковала его невольно – только в контексте наблюдения за птицами. Мне всегда казалось забавным, что это называется наблюдением за птицами, потому что половину (если не больше!) времени, наблюдая за птицами, вы их на самом деле слушаете. (Я лично считаю, что «наблюдение» должно быть переименовано в «заметки о птицах».) Как бы то ни было, эта практика имеет много общего с Deep Listening – наблюдение за птицами требует от вас буквально «бездействия». Наблюдение за птицами – это противоположность поиску чего-либо в интернете. Вы действительно не можете искать птиц, вы не можете заставить птицу выйти и идентифицировать себя. Самое большее, что вы можете сделать, – это подойти тихо и дождаться какого-либо звука, а затем стоять неподвижно под деревом, руководствуясь своими животными чувствами, чтобы выяснить, где и что это.

В наблюдении за птицами меня поразило и тронуло то, как оно изменило детализацию моего восприятия, которая, к слову, была довольно «низкой». Сначала я стала больше замечать пение птиц. Конечно, я всегда обращала на него внимание, но теперь слышала его почти везде, весь день, все время. А потом, одну за другой, начала выучивать каждую песню и ассоциировать ее с птицей; так что теперь, направляясь в Розарий, я невольно воспроизвожу их у себя в голове, как если бы они были людьми: «Привет, ворон, малиновка, певчий воробей, синица, щегол, тауи, ястреб, поползень…» и так далее. Звуки стали мне настолько знакомы, что я больше не пытаюсь их идентифицировать; вместо этого они регистрируются как речь. Это может показаться знакомым любому, кто когда-либо изучал другой (человеческий) язык, будучи взрослым. Действительно, диверсификацию того, что раньше называлось «птичьим пением» – отдельными звуками, которые что-то значат для меня, – я могу сравнить только с моментом, когда поняла, что моя мама говорила на трех языках, а не на двух.

Мама всегда разговаривала со мной только по-английски, и в течение долгого времени я предполагала, что всякий раз, общаясь с другим филиппинцем, она говорит на тагальском языке. У меня не было веских причин думать так – я просто знала, что она действительно говорит на тагальском, и все это звучало для меня как тагальский. Но на самом деле мама говорила на тагальском очень редко. В большинстве случаев она использовала илонгго, а это совершенно другой язык страны, откуда она родом. Языки не совпадают, и один из них не является диалектом другого. На самом деле на Филиппинах полно языковых групп, которые, по словам моей мамы, имеют так мало общего, что говорящие не смогли бы понять друг друга, и тагальский – только один из них.

Это неловкое открытие – когда то, что вы считали одним целым, на самом деле представляет собой две вещи, а каждая из них имеет еще десять составляющих – касается продолжительности и качества нашего внимания. Приложив усилия, мы можем настраиваться на вещи, улавливать, а затем, надеюсь, различать все более и более тонкие частоты каждый раз.

Очень важно, что момент остановки, чтобы прислушаться, имеет нечто общее с архитектурой (наподобие лабиринта), удерживающей внимание: каждый по-своему совершает своего рода прерывание, выпадение из привычной среды. Каждый раз, когда вижу или слышу необычную птицу, время останавливается, и позже я задаюсь вопросом, где была все это время; точно так же, как блуждание по незнакомому секретному проходу может ощущаться выпадением из линейного времени. Даже если они кратковременные или мимолетные, эти места и моменты являются уединением и, как и более долговременное уединение, влияют на наше восприятие повседневной жизни, когда мы действительно к ней возвращаемся.

Место для Розового сада при возведении в 1930-х годах было выбрано специально из-за естественной чашеобразной формы ландшафта. Пространство ощущается физически и акустически замкнутым, заметно отделенным от всего, что его окружает. Когда вы сидите в Розовом саду, то действительно сидите в нем. Точно так же лабиринты в силу своей формы привлекают наше внимание к их маленькому округлому пространству. Ребекка Солнит в книге «Страсть к путешествиям», описывая прогулку по лабиринту внутри собора Грейс в Сан-Франциско, говорит, что с трудом ощущала себя в городе: «Круг был настолько захватывающим, что я потеряла из виду людей поблизости и почти не слышала гула улицы и колоколов, пробивших шесть часов».

Это не новая идея, и она также применима к более длительному периоду времени. Большинство людей пережили – или знают кого-то, кто пережил, – период «удаления», коренным образом изменивший их отношение к миру, куда они впоследствии вернулись. Иногда это вызвано чем-то ужасным, например болезнью или утратой, а иногда может быть добровольным, но, несмотря на это, временная пауза часто является единственным, что может ускорить изменения на определенном уровне.

У одного из известных исследователей, Джона Мьюира, был именно такой опыт. Прежде чем стать естествоиспытателем, он работал контролером на вагонном заводе и время от времени что-нибудь изобретал. (Я подозреваю, он был озабочен производительностью, поскольку одно из его изобретений, рабочий стол, одновременно служил будильником и таймером, открывал книги на определенное время и закрывал их.) Уже увлекшись изучением ботаники, Мьюир временно ослеп в результате несчастного случая, что заставило его переосмыслить свои приоритеты. Он провел в затемненной комнате шесть недель, в течение которых не был уверен, сможет ли когда-нибудь снова увидеть свет.

Издание «Сочинений Джона Мьюира» 1916 года разделено на две части, одна до и другая после несчастного случая, каждая со своим введением, написанным Уильямом Фредериком Баде. Во втором введении Баде пишет, что в этот период размышлений Мьюир пришел к выводу, что «жизнь была слишком короткой и неопределенной, а время слишком драгоценным, чтобы тратить его на ремни и пилы; что, пока он вкалывал на вагоностроительном заводе, Бог создавал мир, и он решил, если его зрение восстановится, посвятить остаток жизни изучению этого процесса». Сам Мьюир сказал: «Это несчастье привело меня к кисельным берегам».

Как выяснилось, мой отец пережил свой собственный так называемый период удаления, когда был в моем возрасте и работал техником в районе залива. Он устал от работы и решил, что накопил достаточно, чтобы все бросить и какое-то время жить очень скромно. Это продолжалось два года. Когда я спросила его, как он провел эти годы, отец сказал, что много читал, катался на велосипеде, изучал математику и электронику, ходил на рыбалку, беседовал со своим другом и соседом по комнате и сидел на холмах, где самостоятельно учился игре на флейте.

Через некоторое время отец понял, что собственный гнев по поводу работы и внешних обстоятельств влияет на него гораздо сильнее, чем он думал. Как он выразился: «Вы всегда наедине с самим собой и собственным дерьмом, и вам с этим жить». Но это время также научило его многому – он познал состояние творчества и открытости и, возможно, даже скуки или ничегонеделания. Мне вспоминается лекция Джона Клиза (из «Монти Пайтона») 1991 года о творчестве, в котором два из пяти обязательных факторов, которые он перечисляет, – это время:

1. Пространство.

2. Время.

3. Время.

4. Уверенность.

5. Утонченный юмор.

Итак, в конце концов отец огляделся в поисках другой работы и понял, что прошлая на самом деле была не так уж и плоха. К счастью, его без колебаний взяли обратно. Но поскольку отец открыл для себя нечто, необходимое для его собственного творчества, в этот раз все было уже совсем не так, как раньше. С новой энергией и взглядом на свою работу он прошел путь от техника до инженера и на настоящий момент имеет около двенадцати зарегистрированных патентов. По сей день он настаивает, что все лучшие идеи приходят к нему на вершине холма после долгой поездки на велосипеде.

Это натолкнуло меня на мысль, что, возможно, уровень детализации внимания, достигаемый вовне, распространяется и внутрь, так что по мере того как детали восприятия нашего окружения раскрываются удивительным образом, то же самое происходит и с нашим внутренним миром со всеми его сложностями и противоречиями. Мой отец сказал, что выход за привычные рамки заставил его понять свое отношение не только к работе, а к целому миру, и впредь после этого все, что происходило на службе, казалось ему лишь небольшой частью чего-то намного большего. Это напоминает мне, как Джон Мьюир называл себя не натуралистом, а «поэтом-бродягой-геологом-ботаником или орнитологом-натуралистом и т. д. и т. п.», или как Полина Оливерос описывала себя в 1974 году:

Полина Оливерос – двуногое существо, женщина, лесбиянка, музыкант и композитор среди всего прочего, что также способствует ее идентичности. Она сама по себе и живет со своим партнером… вместе со сборной солянкой из птиц, собак, кошек, кроликов и тропических раков-отшельников.