Живая этика и наука. Материалы Международной научно-общественной конференции. 2007

На этом древнем кочевом пути Юрий Рерих обратил внимание на мегалитические каменные сооружения типа менгиров и кромлехов, которые с очевидностью свидетельствовали о древнейшем заселении горной страны. Эти находки подвигли семью Рерихов на еще более неожиданное для того времени предположение о едином Евразийском культурном пространстве. В работе «Сердце Азии», изданной в 1929 г. в Нью-Йорке, отец Юрия Рериха Николай Константинович замечает: «Вы можете представить себе, как замечательно увидеть эти длинные ряды камней, эти каменные круги, которые живо переносят вас в Карнак, Бретань, на берег океана. После долгого пути доисторические друиды вспоминали свою далекую родину. Древнее бонпо, может быть, как-то связано с этими менгирами. Во всяком случае, это открытие завершило наши искания следов движения народов» [8, с. 71].

Необходимо заметить, что Трансгималаи образуют огромный водораздел между Индийским океаном и бессточным районом Внутренней Азии. Но и в этом регионе, особенно в районе озера Лапчунг, Рерихи обнаружили последнюю на их маршруте группу мегалитических памятников [9, с. 406], которые значительно расширили известную в ту пору науке зону их распространения.

И вновь в который раз Юрий Николаевич заявляет о необходимости дальнейших археологических исследований Тибета и связанного с ним евразийского кочевого мира. «Исторические хроники и литературные документы их соседей изобилуют сведениями о пограничных кочевых племенах, их истории, обычаях и свидетельствуют о потрясающем воздействии, произведенном грандиозными по размаху событиями, разыгрывавшимися на обширных пространствах Внутренней Азии» (выделено мною. – В.В.) [5, с. 29].

Подчеркивая историческую роль кочевых племен Центральной Азии и южнорусских степей и их влияние на древние очаги культуры Средиземноморья и Дальнего Востока, Ю.Н.Рерих ставит вопрос о создании специального направления в востоковедении – науки о кочевниках, чье историческое прошлое учеными в этот период не исследовалось. Кочевниковедению, этой новой исторической дисциплине, надлежало в будущем восстановить картину кочевого мира – важнейшего звена между культурами Древнего Китая, Индии и бассейна Средиземного моря.

В те годы, когда номадистике еще не придавалось столь важное значение, какое придавал ей Ю.Н.Рерих, он пишет объемный труд «История Средней Азии». В нем ученый обобщил материалы, накопленные в течение четверти века в результате изучения письменных источников, написанных на разных языках (Юрий Николаевич знал более 30 языков и диалектов Востока и Запада и имел опыт практического исследования в экспедициях 1920–1930-х гг.).

Именно в первом томе «Истории Средней Азии» Ю.Н.Рерих исследует те самые потрясающие воздействия, которые произвели грандиозные по размаху события, разыгравшиеся на обширных пространствах Внутренней Азии. А события происходили действительно потрясающие и касаются они древнейшего периода истории, над которым ученые до сих пор ломают головы и пересматривают концепции истории протоиндоариев.

Прежде чем приступить к анализу этой исторической проблемы, Ю.Н.Рерих дает географическое понятие «кормящему» (по Л.Н.Гумилеву) ландшафту, среде обитания номадов: «…под понятием “Средняя Азия” мы понимаем всю совокупность областей, простирающихся от Кавказа на западе до Большого Хинганского хребта на востоке. <…> На западе, к северу от Западного Туркестана, эта граница менее резко выражена: ее образует здесь пояс холмов, сложенных из древних и сильно выветренных горных пород, пролегающих по Киргизской степи; этот пояс также является климатической границей по направлению к Северной Азии» [1, с. 32].

Тянь-шаньская горная система занимает центральное и выдающееся положение в орографии Средней Азии. Причем «наиболее характерными признаками орографии Тянь-Шаня являются: ряд гигантских параллельных складок широтного простирания, широкие продольные долины (прежние замкнутые водные бассейны) и узкие меридиональные ущелья (тектонические трещины)» [1, с. 33].

Много общего с Тянь-Шанем имеет Алайская горная система, с которой в районе перевалов Терек и Суок соединяется юго-восточная часть Ферганского хребта, а южнее лежит знаменитая Алайская долина шириной в 25 км, с рекой Кызылсу. Долина Алая издавна славилась своими пастбищами и являлась одним из центров расселения кочевников. Здесь проходил древний караванный путь, ведущий на Кашгар через перевал Тау-Мурун (3536 м), расположенный в верховьях р. Кызылсу.

Некоторые ученые уже сравнительно давно указывали на Среднюю Азию как на один из основных центров расселения человека – пояс среднеазиатского месторазвития. И Ю.Н.Рерих в примечаниях к «Введению» в «Истории Средней Азии» пишет, что понятие «среднеазиатское “месторазвитие”» обнимает одновременно и социально-экономическую среду, и занятую ею географическую территорию [1, с. 439]. Процесс же, связывающий социально-экономическую среду с географической, есть процесс двухсторонний. И в этом плане проблема доисторического населения Средней Азии и сопредельной с ней Южной Сибири связана с проблемами о прародине племен и народов, говорящих на индоевропейских языках. А древнейший период истории народов Средней Азии является эпохой преобладания индоевропейских племен и народов в северном степном поясе – поясе среднеазиатского месторазвития.

Далее Ю.Н.Рерих замечает, что северный степной пояс, занимающий значительную часть среднеазиатского мира, является одним из древнейших центров скотоводческого кочевого быта. Именно здесь, в поясе северных степей, «произошло приручение верблюда, который еще встречается в диком виде в районе Лобнора. Весьма вероятно, что выездка верхового коня началась также в степном поясе, где также еще можно встретить лошадь в диком виде в районе степей и предпустынь Джунгарии и в сопредельной с ней Западной Гоби. Неолитические племена северного степного пояса, несомненно, были конными кочевниками. Конно-кочевниками выступают и первые индоевропейские племена, появившиеся на северных границах культурных оседлых стран Древнего Востока в середине III тыс. до н. э. На расписной керамике Сузского некрополя (III тыс. до н. э.) уже встречаются изображения лошади, <…> типичного степного коня с горбоносой головой, прямой спиной и крепкими, характерными для степной лошади ногами. <…> К этому же типу принадлежат лошади скифов и лошадь современных нам киргизов и монголов» [1, с. 79].

Ю.Н.Рерих отмечает, что «за последние десятилетия (1920–1940 гг. – В.В.) много сделано в области археологии степного пояса Западной Сибири, Казахстана, Киргизстана, Алтая и Минусинского края» [1, с. 91] и ссылается, в частности, на работы А.Н.Бернштама [10].

Через археологические открытия можно четко проследить связь южнорусской курганной культуры с культурами западносибирскими, казахов и кыргызов: они имеют много общих черт как в способе погребения (деревянные срубы и погребальные камеры, скорченное положение костяка), так и в керамике и в остальном инвентаре погребений. Это вполне закономерно, поскольку в середине III тыс. до н. э. в степных районах Западной Сибири, Казахстана и Киргизии развилась так называемая андроновская культура (по названию д. Андроново около Ачинска). Степи этих регионов явились, по-видимому, центральной областью ее распространения.

В частности, ученый отмечает: «В Киргизии, в районе оз. Иссык-Куль, в 1932 г. работал археологический отряд Сводной экспедиции Всесоюзной Академии наук, возглавляемый известным исследователем минусинских древностей С.А.Теплоуховым, причем было раскопано до 30 погребений в окрестностях Пржевальска, в районе с. Чильпек и в ущелье Джеты-Огуз» [1, с. 92].

В подтверждение азиатского происхождения древних индоевропейских племен Ю.Н.Рерих приводит концепцию австрийского ученого Вильгельма Бранденштейна [11], который считает, что на основании анализа лингвистических данных можно установить две стадии в развитии индоевропейского языка, соответствующие двум различным месторазвитиям.

На первой стадии древние индоевропейцы жили в стране с ясно выраженным континентальным климатом: жарким и сухим летом, холодной и часто снежной зимой и прохладными весной и осенью. Страна изобиловала степными и песчаными пространствами, а также полупустынями с каменистым грунтом. В языке первой стадии отсутствуют слова для обозначения болота.

На второй стадии отмечается появление слов для обозначения понятия влажности и обильных атмосферных осадков. Язык второй стадии отражает изменившиеся условия месторазвития с новой фаунистической и флористической средой.

Итак, согласно В.Бранденштейну, древние индоевропейцы первой стадии сидели в степном районе с сухим континентальным климатом, каковым являются степные пространства Казахстана и Киргизии. «К концу первой стадии, – пишет Ю.Н.Рерих, – Бранденштейн относит переселение индоиранцев (арийцев) в Иран и Афганистан. Часть индоевропейских племен продвинулась на юг через Кавказ и заняла Малую Азию. Индоевропейцы первой стадии являлись конно-кочевыми племенами, и индоевропейский праязык не отражает оседлого земледельческого быта. Древние индоевропейцы стали оседать на землю, лишь войдя в соприкосновение с оседлым земледельческим населением в странах Древнего Востока и Европы» [1, с. 95].

Исследования, проведенные Ю.Н.Рерихом, говорят о том, что зоной распространения древних индоевропейских племен является все протяжение северного степного пояса от Карпат на западе до Тянь-Шаня на востоке (Галицко-Дунайский бассейн, южнорусские степи, урало-оренбургские степи, Семиречье и горно-степные пастбища Западного Тянь-Шаня). Кроме этого, Ю.Н.Рерих считает, что и по обе стороны Уральского хребта лежат все те же пустынно-степные пространства, сходные как в климатическом, так и в орографическом отношении. События, разыгрывавшиеся в восточной части этого пояса, неминуемо отражались в западной его части. Великие переселения народов раннего средневековья, начавшиеся в степях Притяньшанья, докатывались до равнин Паннонии[42] – естественного рубежа степного пояса на западе. Часть древних индоевропейских племен, вероятно, кочевала и на востоке от указанной степной зоны, вдоль пояса тяньшаньских и баркёльских горных пастбищ. Ю.Н.Рерих обнаружил также единственное соответствие греческому слову «сын» в тохарском языке на далеких восточных окраинах Туркестана [1, с. 95].

Эпоха же преобладания иранских племен в Средней Азии простирается начиная от 1000 г. до н. э. до начала II в. до н. э. [1, с. 123]. Далее Ю.Н.Рерих пишет: «…реформированная Заратуштрой иранская религия распространилась среди иранцев Средней Азии. Вероятно, это произошло в ахеменидскую эпоху, во время царствования Дария, Ксеркса и Артаксеркса, которые энергично проводили новое учение на территории своей империи и боролись со старой дореформенной религией» [1, с. 175].

Религиозная реформа Заратуштры тесно связана с переходом иранцев-кочевников к земледелию, которое для песнопевца «Гат» уже является добродетелью. В борьбе оседлого зороастрийского Ирана с кочевниками – иранцами среднеазиатских степей следует видеть объяснение вековой борьбы Ирана и кочевого Турана, которую многие исследователи расценивали как символизацию национальной борьбы Ирана с тюркским Тураном.

Учение Заратуштры было попыткой заменить обрядность старой арийской веры этическим учением, которое изложено в так называемых «Гатах» (ga Qa), или песнопениях. В своем учении реформатор высказывает склонность к монотеизму с зачатком дуализма, который со временем сделался еще более выраженным. Позднейшая «Авеста» – это попытка сблизить учение, изложенное в «Гатах», с древнеиранской, или арийской, ритуальной религией. В маздеизме сасанидской эпохи дуализм превратился в главный аспект учения [1, с. 178, 180].

Кочевое искусство оказало значительное влияние на соседние страны оседлой культуры. Кочевники неоднократно подчиняли себе соседние культурные страны, основывали династии, и вместе с их приходом к власти в стране появлялась мода на кочевое искусство.

Одежду, вооружение, конную тактику и конское снаряжение заимствовали даже китайцы. Так, влияние кочевников сказалось в искусстве Китая эпохи Чжоу, считает Ю.Н.Рерих [1, с. 170]. «К этим заимствованиям следует отнести стилизованные звериные маски, так называемые таотё, изображающие фантастических животных, птиц, грифа и драконов» [1, с. 127].

«В конце IV в. до н. э. и в особенности в течение последующего столетия на северных границах Китая появился новый грозный враг – хунны», – пишет Ю.Н.Рерих [1, с. 127], а в примечаниях к этой главе разъясняет: «Все китайские транскрипции этого имени передают старое племенное название хун, откуда древнеиндийское hūnˊa и греческое χoυvoι» [1, с. 446]. Их появление вынудило китайские уделы принять особые меры к отражению набегов грозного и многочисленного противника.

О высоком и своеобразном искусстве кочевников свидетельствуют археологические открытия в Пазырыкском кургане на р. Ян-Улаган (Восточный Алтай). Здесь Ю.Н.Рерих использует изыскания ученого М.П.Грязнова [12]. Особый его интерес вызвала северная, нетронутая часть могилы, заключавшая в себе женское погребение. В ней обнаружены десять прекрасно сохранившихся золотисто-рыжих жеребцов с соответствующим конским снаряжением. Кони Пазырыкского кургана, изученные профессором В.О.Виттом, оказались принадлежащими к высокорослой сухопарой породе скакунов, напоминающих пекинских коней. Гривы и челки были коротко, по-степному, подстрижены, все кони имели знаки собственности (тавро) – надрезы на ушах. Невольно напрашивается вопрос: не принадлежат ли пазырыкские кони к тем ферганским скакунам, которые славились по всей Средней Азии и Китаю в ханьскую эпоху? Древняя страна Давань (Фергана) выплачивала «небесными конями» дань Китаю. Исключительный интерес вызывает прекрасно сохранившееся конское снаряжение. Седла и ремни конского убора богато украшены стилизованными изображениями зверей. Узды пазырыкского коня покрыты вырезанными из кедра бляхами и изображениями из кожи. Псалии имеют форму скачущих оленей и горных козлов. Бляхи, пряжки и псалии покрыты листовым золотом или посеребрены. Пазырыкское седло, напоминающее седло скифов и иранцев-кочевников, не имеет ленчика и состоит из двух сшитых вместе кожаных подушек, набитых оленьей шерстью [1, с. 134].

Академик М.И.Ростовцев делит скифскую эпоху на четыре периода [13, с. 24]. Этой интересной исторической периодизации, очевидно, придерживался и Ю.Н.Рерих, так как он приводит ее в «Истории Средней Азии» [1, с. 173]:

1) конец VII–V вв. до н. э. – архаический период. Искусство этого периода еще вполне самобытно. «Звериная» орнаментика имеет много общих черт с орнаментикой Средней Азии и Южной Сибири: так, лежащие животные (олени, медведи, антилопы, кабаны, горные козлы) на рукояти боевой секиры Келермесского кургана еще напоминают «звериную» орнаментику лесостепной полосы Южной Сибири (Алтай – Минусинск). В архаический период появляется полихромия, но затем она исчезает, чтобы вновь появиться в IV в. до н. э. М.Ростовцев и И.Стржиговский приписывают этой полихромии среднеазиатское происхождение [13, с. 38];

2) V – ранний IV в. до н. э. – переходный, или персоионический период. Погребения этого периода характеризуются значительным количеством персидских изделий (кубки из золота и серебра), а также предметов греческого искусства. Вероятно, в это время греческие мастера начали работать на скифов Причерноморья;

3) IV в. до н. э. – классический, или пантикапейский, период. IV в. явился эпохой расцвета скифского искусства на Юге России. Из Афин вывозили греческую керамику. Распространены поделки из золота и серебра работы пантикапейских мастеров;

4) конец IV – начало III в. до н. э. – период упадка скифской культуры. С востока появляются новые веяния, которым суждено было занять место скифской культуры на юге России.

В «великих шествиях» по необъятным просторам Срединной Азии среди многих этносов участвовали и предки современных кыргызов, первые упоминания о которых известны из китайских источников с 209–201 гг. до н. э. В пределах державы хунну (гуннов) в III в. до н. э. повели свое начало многие народы тюркского корня, и обитали они в степных и полупустынных районах от северных границ Китая до озера Байкал.

Исследовав феномен Великого переселения народов, Ю.Н.Рерих писал: «Историки не раз ставили вопрос об истинных причинах этих колоссальных передвижений народов. Только с большой натяжкой можно объяснить миграции тем, что кочевники время от времени должны были искать новые пастбища для своих стад. Верно то, что в процессе этих миграций кочевники могли преодолевать огромные расстояния. Но поиски пастбищ – это не та причина, которая может дать ответ на вопрос об истоках нашествий и завоеваний, сотрясавших не только страны Востока, но и беспорядочным потоком захлестнувших в средние века сердце Европы. <…> Одна за другой появлялись и исчезали на сцене истории различные народы. Невозможно добраться до источника этого мощного потока. Мы встречаемся здесь с не объясненным еще феноменом жизни кочевых народов, с новой для нас проблемой психологии “орды”» [14, с. 17–18]. Эти рассуждения Ю.Н.Рериха, предвосхищая теорию пассионарности, обоснованную гораздо позднее Л.Н.Гумилевым, подвигают на новые исследования этого действительно «необъяснимого феномена жизни кочевых народов».

Своими многочисленными трудами Ю.Н.Рерих подтвердил свой вывод: «Пространство человеческих знаний непрестанно расширяется, и как по волшебству появляются все новые горизонты. Беспредельность возможного манит не знающий покоя человеческий разум, не страшащийся сжечь то, что им уже познано: только такое состояние открывает путь к настоящей научной работе» [14, с. 13].

Литература и примечания

1. Рерих Ю.Н. История Средней Азии. В 3 т. Т. 1. М.: МЦР, 2004.

2. Рерих Ю. Монголия. Путь завоевателей / Рерих Ю. Тибет и Центральная Азия: Статьи, лекции, переводы. Самара, 1999.

3. Рерих Ю. Экспедиция академика Рериха в Центральную Азию / Рерих Ю. Тибет и Центральная Азия: Статьи, лекции, переводы. Самара, 1999.

4. Roerich G. Trails to Inmost Asia: Five years of exploration with the Roerich Central Asian Expedition / Preface L.Marin. London, 1931.

5. Рерих Ю. Звериный стиль у кочевников Северного Тибета / Рерих Ю. Тибет и Центральная Азия: Статьи, лекции, переводы. Самара, 1999.

6. Рерих Ю. Культурное единство Азии / Рерих Ю. Тибет и Центральная Азия: Статьи, лекции, переводы. Самара, 1999.

7. См.: Рерих Ю. Свен Гедин / Рерих Ю. Тибет и Центральная Азия: Статьи, лекции, переводы. Самара, 1999. – С. 211–226. Эта работа Юрия Николаевича требует особого исследования, поскольку касается непосредственно Среднеазиатского региона, в том числе и территории современного Кыргызстана.

8. Рерих Н.К. Сердце Азии. Нью-Йорк, 1929.

9. Рерих Ю.Н. По тропам Срединной Азии. Самара, 1994.

10. Бернштам А.Н. Историческое прошлое киргизского народа. Фрунзе, 1942; он же. Культура древнего Киргизстана. Фрунзе, 1942; он же. Археологический очерк Северной Киргизии. Фрунзе, 1943; он же. Памятники старины Таласской долины. Фрунзе, 1943; он же. Историко-культурное прошлое Северной Киргизии по материалам Большого Чуйского канала. Фрунзе, 1942; он же. Кенкольский могильник. Л., 1941.

11. См.: Brandenstein W. Die erste indogermanische Wanderung. 1936; Keith Bez-ziedale A. The Home of the Indo-Europeans // IHQ, XIII, 1 (1937). – Р. 1–30.

12. См.: Грязнов М.П. Пазырыкский курган. М., 1937.

13. См.: Rostovtzeff M.I. The Animal Style in South Russia and China. Princeton, 1929.

14. Рерих Ю. Расцвет ориентализма / Рерих Ю. Тибет и Центральная Азия: Статьи, лекции, переводы. Самара, 1999.

М.П.Куцарова,

председатель Национального общества Рерихов, София, Болгария

О.А.Лавренова,

кандидат географических наук, ведущий научный сотрудник Российского института культурного и природного наследия имени Д.С.Лихачева, Москва

Осмысление и развитие Живой Этики в трудах Л.В.Шапошниковой

Наука, если она хочет быть обновленной, должна быть, прежде всего, неограниченной и тем самым бесстрашной. Всякое условное ограничение уже будет свидетельством убожества, а тем самым станет непреоборимым препятствием на пути достижения.

Н.К.Рерих Наука и новая теория познания

Наука прошедшего столетия достигла чрезвычайно многого. И сегодня, говоря о науке, мы подразумеваем прежде всего ее «эмпирическую ипостась», экспериментальный способ познания. В научном познании существуют три момента, которые препятствуют дальнейшему развитию науки, – это: 1) устаревшие подходы к материи как таковой в сочетании с методологическим отрицанием материи иных, более тонких состояний, включая дух человека; 2) отрицание или отсутствие связи с неким высшим явлением в Космосе, несущим в своей структуре материю иного состояния и 3) частичное (иногда и полное) отсутствие «внимания к человеческому сознанию и его эволюции» [1, с. 801]. Эти моменты четко определены крупным ученым и философом Л.В.Шапошниковой. В своих трудах она пишет о несоответствии уровня и качества знаний, полученных в результате новых открытий, и существующей теорией познания. Это противоречие, проявившееся к началу XX в., с течением времени усугубилось и явилось причиной ряда кризисных тенденций в самой науке: к концу ХХ – началу ХХІ в. уже многие известные ученые[43] придерживались мнения о конце науки. Мысль Эйнштейна о том, что «наука без теории познания (насколько это вообще мыслимо) становится примитивной и путанной» [3, с. 446], сегодня дополняется выводом, содержащимся в трудах Людмилы Васильевны: наука без адекватной уровню нынешних знаний теории познания не может правильно осмысливать открываемые ею явления. Поэтому важнейшие открытия прошедшего столетия вместо новых космических горизонтов вызвали лишь рассуждения о конце науки. Эти рассуждения указывают на то, что наука в существующем виде «упирается в какие-то границы, которые не позволяют ей продвигаться дальше» и приводят к выводу о скором исчерпании ее исследований [1, с. 798].

По мнению Л.В.Шапошниковой, «наука с ее сугубо материальным методом исследования являлась лишь одной из систем познания» [4, с. 8], что само по себе является откровением для современного научного мышления, воспринявшего постулат о неопровержимой доминанте научного знания. В ХІХ – ХХ вв. сформировались и получили относительное завершение два главных направления в познании или две главные системы познания: научная и метанаучная [5, с. 6–8]. В этот же период окончательно утвердилось разъединение этих систем, и именно оно, по мнению ученого, закрыло науке дорогу к правильному пониманию исследуемых явлений. Людмила Васильевна подчеркивает, что именно синтез научной и метанаучной систем познания есть эволюционное явление. Это так, ибо вненаучная, или метанаучная, система познания имеет корни в древности. В ее пространстве накоплено богатейшее знание о человеке и его роли в Космосе, его духе и сознании, его связи с Высшим, которая всегда представляла главный предмет изучения во вненаучной системе познания. Внесение метанаучного знания в пространство науки может дать важнейшие результаты.

Именно поэтому, говоря о науке будущего, Людмила Васильевна прежде всего определяет эволюционные вехи синтеза. Она пишет, что вопрос об изменении концепции научного познания возник в России в начале ХХ в. Однако развитие событий в Советской России – подавление свободы мысли – привело к торможению, а затем и к полному затуханию поиска новой системы познания. Что касается западной научной мысли, то в ее пространстве почти до конца ХХ в. вопрос о необходимости новой теории познания, о синтезе научного и метанаучного способов познания не возникал.

Известны слова В.И.Вернадского: «Интуиция, вдохновение – основа величайших научных открытий, в дальнейшем опирающихся и идущих строго логическим путем, – не вызываются ни научной, ни логической мыслью, не связаны со словом и с понятием в своем генезисе. В этом основном явлении и в истории научной мысли мы входим в область явлений, еще наукой не захваченную, но мы не только не можем не считаться с ней, мы должны усилить к ней наше научное внимание» [цит. по: 1, с. 369]. Исследуя историю науки, некоторые западные ученые пришли к такому же выводу. Так в 1962 г. американский физик и историк науки Томас Кун высказал мысль о том, что научные революции – научные открытия, новые научные теории – являются результатом не размышлений и интерпретаций, а «неожиданных и неструктурных событий», которые ученые описывают как «пелену, спавшую с глаз», «озарение» и которые наступают иногда во время сна. «Ни в одном обычном смысле, – пишет Кун, – термин “интерпретация” не пригоден для того, чтобы выразить такие проблески интуиции, благодаря которым рождается новая [научная] парадигма» [6, с. 164]. Однако, в отличие от Вернадского, Кун считал, что вопрос о природе этих явлений «приходится оставить здесь нерассмотренным, и, может быть, навсегда» [6, с. 127]. Иными словами, сделав вывод о важнейшей роли метанаучных способов познания в развитии научного знания, Кун отказался включить их в поле научных исследований и, как следствие, не смог увидеть будущее науки именно во взаимодействии с метанаукой. Этот результат закономерен, учитывая, что ученый работал в рамках традиционной теории познания. Согласно Куну, эпистемологическая точка зрения, на которой основывалась западная философия в течение трех веков, эффективно уже не функционирует, но он не может отказаться от нее за неимением сколько-нибудь развитой альтернативы [7, с. 168].