скачать книгу бесплатно
Понятно стало и то, для чего безумцу понадобились два мешка. По котику в каждом: туда дойти – и обратно живым вернуться.
Иван Степанович даже зажмурился, когда все это осознал. Господи, как же так можно?! Ведь каждый с детства знает: сам погибай, а кота выручай. Люди-то эти, они ведь не котика теряют, – они душу свою теряют! В ад отправляют своими руками! Что же такого хотят они от святой горы, если даже душой готовы пожертвовать?
Вот поэтому паломников здесь мало. А он-то, дурень, гадал: как это сюда еще обозы из желающих не тянутся! Даже объяснение придумал: мол, большинство людей вполне своей жизнью довольны и не желают никаких препятствий преодолевать на пути к счастью.
Дурак, дурак!
Как же ему самому добраться до храма? Мимо зверя не пройти, если не отвлечь его чем-то.
Иван Степанович с такой силой сжал голову руками, что больно стало.
Думай, думай!
Вспомнил Венедикта, умнейшего человека – не помогло. Вспомнил село родное – еще хуже стало. Тогда представил он котика своего: как тот по утрам под ногами вьется, хвостик тощенький закручивает в загогулину и лапой эдак Ивана Степановича трогает ласково. Мол, не бойся ничего, Иван, кот с тобою.
И тут само собой открылось, что нужно делать.
Он встал и торопливо, чтобы не дать себе возможности испугаться, пошел к оставшейся клети.
* * *
Ждать внизу ему пришлось недолго. Кабина вздрогнула и поехала наверх. «Умный человек пришел, – подумал Иван. – Сообразил, как ее поднять».
Да только ему без разницы, умный или глупый. Главное, чтобы опытный.
Обзор Ивану закрывали переплетения синих ветвей. Пока он сюда спускался, пока крался от подножия скалы, едва не поседел: все боялся, что услышит его тварь, кинется из норы. Один раз почудилось шевеление внутри черноты – упал, в землю вжался, дышать перестал.
Потом пополз, куда деваться. Надо было спрятаться так, чтобы раньше времени ни страж дороги не заметил его, ни человек.
Затея у Ивана была простая: следовать вдоль дороги за очередным паломником, скрываясь за кустами, а едва только тот котика бросит зверю, выскочить на дорогу и мчаться со всех ног к горе.
Бегал Иван Степанович плохо, да что там – паршиво бегал, прямо сказать. Где не споткнется, там в яму провалится. «Может, монахи потому и выбрали мне хромого котика, – вдруг подумалось. – Может, у них шутки такие».
Он даже заулыбался. Потом долго пытался губы на место вернуть, уж и пальцами их стягивал, а они все ни в какую, будто застыли.
Так что когда из кабины вышел человек, спрятавшийся в зарослях Иван Степанович встретил его улыбкой.
Путник на вид был немолод и благообразен. Личико круглое, гладкое, сам ладно сбит и не идет, а будто катится. Опытный: возле клети задерживаться не стал, озираться и не думал, сразу шмыг на дорогу – и шпарит к горе. Иван Степанович пригнулся, пропустил его и, на десять шагов позади, помчался следом.
Только у паломника под ногами камни гладкие, а у Ивана песок, да буераки, да ветки-сучья корявые.
Никогда в жизни Иван Степанович так не бегал. Черные норы все ближе, сердце ухает все громче: бум! бум! бум! Из горла крик рвется, а Иван его давит: нельзя кричать, крикнешь – верная смерть. Себя погубишь, кота не вернешь. А в голове снова голос, да только на этот раз не глумливый, а отчаянный: беги, беги, Ванюша. Успеешь. Вымолишь себе котика обратно. Потом будешь думать, как возвратиться, а сейчас только беги, родимый, не останавливайся!
Краем глаза справа Иван Степанович уловил движение. А затем как будто банку с черной жижей опрокинули – демон вытек из норы и в два прыжка оказался у края дороги.
Голос в голове вскрикнул жалобно: не смотри!
Поздно. Всего один взгляд бросил Иван Степанович, но ноги ослабели, словно кто ударил сзади под колени со всего маху. Иван запнулся о ближайшую кочку и полетел лицом в песок и камни.
От сучка, целившего в глаз, ладонью закрыться успел, но острие вошло в руку. Что-то хрустнуло, брызнуло горячо, и Иван закричал от боли.
Демон замер, обернулся, обшарил глазами дорогу и заметил человека за кустами. Иссиня-черная шесть встала дыбом. Зрачки сузились, и зверь медленно, плавно двинулся к новой добыче.
Иван застыл на коленях, покачиваясь. Хотел крикнуть в спину убегавшему паломнику: «Бросай! Чего же ты ждешь?!» – но крик не шел, будто закончился на последнем вопле. Песок скрипит под тяжелыми лапами, ветки трескаются, будто огонь их пожирает, и уже почти рядом смерть страшная, нечеловеческая.
«Господи, прости! Жил глупо и помру как дурак!»
Как вдруг путник словно услышал мольбу Ивана. Вытащил из мешка что-то и, не оглядываясь, бросил себе за спину.
Иван Степанович на мгновение глаза закрыл от слабости и ужаса. А когда поднял веки, увидел: на дороге сидит, озираясь, маленький белый котик, по щекам черные крапинки россыпью.
Сердце Ивана Степановича два раза ударило, будто кулаком изнутри, и остановилось. Тихо-тихо стало. Ни шороха песка, ни хруста веток, ни топота удирающего вора. В этой звенящей, слепящей, яростной тишине он увидел, как медленно-медленно, почти лениво черный демон отворачивается от него и устремляется к котику.
Солнце раскалилось добела и взорвалось, и вместе со звоном осыпающихся осколков к Ивану Степановичу вернулась способность слышать.
– А-а-а-а! – страшно закричал он, выдернул острие из руки и бросился демону наперерез.
Будто и не было предательской слабости. Выбежал на дорогу в двух шагах от Антоши и встал между ним и зверем.
Демон неторопливо шел прямо на них.
– Не дам, – хрипло сказал Иван Степанович, загородив котика, и широко расставил руки. – НЕ ДАМ!
Тварь была уже совсем близко. Его обожгло горячим дыханием.
– Антоша, беги!
Зверь прыгнул, и стало темно.
* * *
ТЕМНО.
ТЕМНО.
ТЕМНО.
И был голос, и голос рек:
Бог есть любовь.
Но черта с два ваши монахи расскажут вам об этом.
Они и сами не верят.
Задумывался ты хоть раз, отчего запрещено любить нас, а только почитать и восхищаться можно?
Потому что ни почтение, ни восхищение ничего не стоят.
Никто из тех, кто творил из нас кумира, не защитил нас.
Сотни и сотни человеков шли за исполнением желаний.
И восхищались нами, и молились нам.
Но каждый бросил котика своего на растерзание и бежал, смертью его прикрывшись от того, кого считал чудищем.
Ибо только любовь защищает.
Любовь оберегает.
Любовь дарует силу.
А кто вздумает смеяться над тем, что это любовь всего лишь к котику, того бей и гони от себя, ибо не понимает ничего и душонка у него дырявая.
Монахи оберегают ваш мир новорожденный, запрещая любить нас. Только тот минует стражей горы, кто пожертвует котиком. Исполнится желание, и мир ваш продолжится.
Но не ведают, что рядом мир другой, где трава зелена, и цветы душисты, и мыши толстые, румяные живут под корнями дерев.
Прости, я увлекся.
Так вот, послушай.
Все чудовища рождаются и живут внутри вас.
Но не в тебе. Ибо встал на защиту и презрел смерть ради другого.
Ты, человече, самый человечный из всего рода людского. Хоть и не самый умный, если уж начистоту. Но, как видишь, это и не важно.
Владей же и управляй нами, как и положено человеку. Передаю в твои руки род наш.
И помни: не знаешь, как поступить, – погладь кота.
Да будет так.
* * *
Иван Степанович открыл глаза.
Он лежал на склоне той самой горы, которую называли святой. Рядом сидел Антоша, изогнув тощий хвост загогулиной, и застенчиво трогал Ивана лапой.
Иван Степанович сел. На лежащее рядом тело взглянул с мимолетным удивлением. Экий он, оказывается, был несуразный! Да что уж теперь…
Светало. Низко-низко над землей толпились облака, пушистые, как коты. Казалось, кто-то большой позвал их завтракать.
Свежий утренний ветер взъерошил Ивану волосы, промчался по долине. Облака разошлись, и он увидел вдалеке волнистые холмы, поросшие долгой травой, а на ближнем холме – дом бревенчатый.
Возле дома ходил кругами иссиня-черный кот, макушкой терся об угол крыши, усы топорщил.
Иван Степанович поднялся, подхватил Антошу.
– Пора нам, дружочек. Вот только Венедикта надо будет забрать.
И пошел к своему дому, по колено утопая в зеленой траве.
Старикам здесь не место
В две тысячи шестнадцатом году мы с другом обсуждали новую тему конкурса «Рваная грелка» – «Последний город». Ни у кого из нас не было идей, и в конце концов я от отчаяния предложила:
– А что, если взять персонажами Хрюшу, Филю и Степашку…
– …и заставить их совершить государственный переворот, – закончил мой друг.
Никогда не знаешь, из чего появится рассказ.
Я записала историю за четыре часа, и до сих пор это является для меня абсолютным рекордом (обычно на текст уходит около трех суток).
На конкурсе он занял второе место, несмотря на то, что многие комментаторы назвали его недобрым. Что ж, он и впрямь такой. Но не весь, и я надеюсь, читатель это увидит.
Степашка зачем-то отпустил мерзкие усики. Они ему не шли, я так сразу и заявил, но ушастый бросил на меня холодный ясный взгляд поверх очков и сказал:
– Закрой пасть, Шариков.
У-у-у, подумал я, начинается.
Когда Степашка окончательно зарывается и перестает видеть берега, мы с Хрюшей изображаем в лицах живую картину «Охотники на привале». Ушастый бесится. Он утверждает, что Перов – графоман от живописи, а дохлый заяц на переднем плане написан с тем же уровнем правдоподобия, что и младенец Иисус на картинах Дюрера Альбрехта. Откровенно говоря, за все эти годы я ни разу не удосужился нагуглить этого самого Альбрехта, так что не знаю, как там обстоят дела с Иисусом. У нас заведено верить ушастому на слово.
– Филь, оставь его, – лениво тянет Хрюша. – Не сейчас.
Усмирение распоясавшегося зайца отменяется. Во всем, что касается оценки эмоционального состояния Степашки, я полагаюсь на Хрюшу. Он у нас эмпат. Балбесы всегда эмпаты.
Розовый валяется на незаправленной кровати, его жирная щетинистая задница продавливает сетку почти до пола. Он с наслаждением почесывает брюхо, стараясь не задеть шов, жадно затягивается и выпускает из дырочек пятачка едкий дым.
– Выселят, – укоризненно говорю я.
Хрюша скалит зубы точно цыганский конь:
– Куда? За сто первый километр? Так мы уже там!
Степашка ухмыляется и одобрительно щиплет отросший жидкий ус.
Мы в этом проклятом турне почти три месяца. Проехали Бежецк и Вязники, Шадринск и Узловую, Сергач, Ржев и Пыталово, выступали в Оренбурге и Медногорске. В Удмуртию нас забросили на целых две недели – кажется, там не осталось ни одного неокученного дома культуры. В Ломове на Степашку обрушилась декорация, в Куйбышеве я вывихнул лапу, когда подо мной провалилась ступенька на сцену. Там же Хрюша перед выступлением так набрался, что полтора часа втирал доверчивому залу о групповом сексе как проверенном методе борьбы с деменцией. Его заключительное «спокойной ночи, девочки и мальчики» никогда еще не звучало так многообещающе.
И каждый раз администратор божился, что следующий город станет последним. «Еще одно выступление, одно-единственное! Вы нужны людям! Зрители вас обожают!»
Хрюша просек фишку довольно быстро, Степашка, кажется, сразу все понимал. А вот я долго велся на эти россказни и считал часы до отъезда, томясь ожиданием в очередной гостинице с хлипкими фанерными дверьми и мутными окнами.
Просветил меня ушастый.
