скачать книгу бесплатно
– О, это совсем не трудно! – воскликнул он. – Никто даже не заметит нашего отсутствия.
Они незаметно проскользнули на неосвещенную террасу. И здесь, во мраке безлунной осенней ночи, он привлёк её к себе и поцеловал.
Послышались шаги. Молодые, почувствовав себя неловко оттого, что их застали в уединении, замерли в темноте. На террасу вышли двое. Пламя зажигалки на секунду осветило слабым светом часть террасы, перила, силуэты прикуривавших мужчин и потухло, вновь погрузив всё во тьму.
– Как тебе свадьба? – спросил, прерывая молчание, один из курящих.
– Шикарная. Влетит она родителям жениха в копеечку!
– Почему жениха? Обычно платят поровну.
– А у Тамары ведь нет родителей. Она детдомовская.
– Значит, бесприданница?
– Выходит что так…
Сигареты, очертив одна за другой огненную черту в темноте, упали на тротуар, и молодые вновь остались одни на террасе. Александр почувствовал, как от случайно подслушанных слов напряглась Тамара, и едва они остались одни, она отстранилась от него и подошла к перилам.
– Тамара, что с тобой? – спросил он. – Неужели ты всерьез отнеслась к этой пьяной болтовне о приданом? Не стоит. Ты же знаешь, что я вообще не хотел свадьбы, но родители… Это их блажь. Приданое? Зачем оно нам? У нас есть наши руки, наши сердца, наша молодость и наша любовь. Главное – мы вместе. А приданое… Что поделаешь, если у тебя нет родителей.
Александр, желая успокоить, хотел обнять её, но Тамара, стоявшая до сих пор спиной к нему, резко обернулась:
– Никто, слышишь, никто не смеет упрекать меня… Что вы знаете о моих родителях? Мои родители… Они были романтики. Поэтому, наверное, и выбрали себе такую профессию – вулканологию. И были этой работе фанатично преданы. Когда им предложили участвовать в экспедиции, они, несмотря на всю их любовь ко мне, отвезли меня к бабушке и отбыли к своим вулканам. Больше я их не видела. И лишь через много лет я узнала о том, что произошло в экспедиции…
Лагерь был разбит на склоне ещё тёплого вулкана. Работа быстро подходила к концу и вскоре можно было уезжать домой. Но однажды ночью вулкан неожиданно ожил. Один за другим произошло несколько сильных подземных толчков, сопровождаемых грохотом. Все члены экспедиции выбежали из палаток, но в темноте нельзя было ничего разобрать. Вдруг стало светло, как днём. По склону вулкана огненными языками поползла раскалённая лава. Начали срочную эвакуацию лагеря, но спасти всё имущество экспедиции не удалось. Ярко-красная масса, сжигая всё на своём пути, уже подбиралась к лагерю.
– Дневники! – мать метнулась в лагерь.
– Стой! Поздно! – крикнул отец и, желая во что бы то ни стало вернуть её, бросился следом.
Их не успели остановить, так быстро и неожиданно для всех это произошло. Члены экспедиции видели как мать, а за ней и отец, скрылись в палатке и в этот миг лава хлынула на лагерь.
Год я прожила у бабушки, а потом, после её смерти, попала в детдом. Если бы мои родители не погибли, то, можешь поверить, твоим родителям не пришлось бы платить за свадьбу.
Александр без слов обнял свою невесту и так, обнявшись, они долго ещё молча стояли на террасе…
Музыка оборвалась посреди такта. У микрофона стоял пожилой мужчина в плаще и шляпе:
– Минуту внимания! Прошу молодых подняться к оркестру.
– А где они? – раздались голоса.
Молодых бросились искать и вскоре они были уже на эстраде.
– Тамара! – обратился незнакомец к невесте.
– Прости, что в такой светлый и радостный для тебя час я вынужден напомнить тебе о печальных событиях. Но обстоятельства, побудившие меня это сделать, достаточно серьёзны.
В зале мгновенно стало тихо.
– Я должен сообщить тебе, что ещё при жизни каждый из твоих родителей заключил договор страхования к бракосочетанию на очень крупную страховую сумму. После их гибели все документы, касающиеся тебя, были высланы твоей бабушке в наш город. Она же, будучи уже при смерти, сделала завещательное распоряжение, согласно которому ты ничего не должна была знать об этом до тех пор, пока не выйдешь замуж. Бабушка боялась, как бы деньги, которые ты должна получить после регистрации брака, не стали основной причиной вступления в брак со стороны твоего будущего супруга, отодвинув на задний план искренность и любовь. Сегодня, в день вашего бракосочетания разрешите поздравить вас, пожелать вам настоящего семейного счастья и большой светлой любви. Пусть в жизни вам всегда сопутствует удача. Но если когда-нибудь она отвернется от вас, то пусть в трудную минуту любовь и долг будут вам опорой. А теперь, прими, пожалуйста, эти два страховых свидетельства. Для получения денег ты можешь в удобное для тебя время придти к нам. Одновременно с основной суммой ты получишь ещё и проценты.
Тамара как во сне взяла протянутые ей свидетельства. Она стояла изумлённая и растерянно улыбалась, а по щекам медленно текли слезы. Она не слышала ни восторженных криков, ни грома оваций, которыми гости встретили последние слова незнакомца.
Тамара смотрела сквозь слёзы на эти дошедшие до нее через столько лет свидетельства любви и заботы, и ей вдруг почудилось, что это не страховой агент, а они, её родители, переступив порог небытия, пришли в этот зал, чтобы поздравить свою дочь и преподнести ей свой щедрый подарок в такой светлый и радостный для неё день – день бракосочетания.
Обей
Обей ворвался в мою жизнь нежданно-негаданно, и также неожиданно ушёл из неё. Хотя мы были вместе недолго, тем не менее, след, оставленный им, Обеем, в моей памяти, был так глубок и значителен, что даже теперь, по прошествии более полувека, я не могу забыть о нём.
Мне не было и трёх лет, когда однажды, за ненадобностью, кто-то принёс в наш дом пустую птичью клетку. Я тогда ещё смутно представлял себе, зачем она нужна, тем не менее, эта клетка органично вписалась в окружавший меня мир: она была домом, той самой избушкой на курьих ножках, в которой мирно жили-поживали герои из знакомых мне сказок: от Кощея Бессмертного, Бабы Яги и Волка до Красной Шапочки и Аленького Цветочка, Андриеша и Буратино.
Однажды, уже не припомню как, в этом сказочном дворце поселился и живой обитатель. Он был так непоседлив, что сразу же заполнил собой весь домик, выжив из него прежних жильцов. Но я не огорчался: недостатка в игрушках у меня не было, а вот такой, живой игрушки, я ещё не имел.
Так как все мои игрушки имели имена, я подумал, что и эта должна как-то называться.
– Мамочка, а какое её имя? – спросил я, глядя в клетку.
– Чьё – её? – донеслось из кухни.
– Ну, мою новую игрушку. Как её зовут?
– Новую игрушку?! Какую? – переспросила мама.
Я недовольно посмотрел на дверь кухни.
– Ну, ма-а-ма, какая в домике.
– Это не домик, а клетка. В клетке – птичка. А зовут её… – и мама назвала имя.
Я какое-то время осмысливал услышанное, потом, на всякий случай, отодвинулся подальше от клетки и, опасливо поглядывая на её чирикающего обитателя, осуждающе выпалил:
– Так тебе и надо. И не плакай. Не будешь больше воровать, вот!
И вдруг, оглянувшись на кухню, закричал:
– М-а-а-а-м-а! А что он украл?
Мама заглянула в комнату:
– Украл? Кто– украл?!
– Он, – я ткнул пальчиком в сторону клетки.
– А кто тебе сказал, что он что-то украл? – взлетели вверх мамины брови.
– Ты.
– Я?! – удивилась мама, – Неправда! Опять ты придумываешь!
– Правда, мамочка, правда! Это ты сказала, что Обей – вор!
– Обей?! Какой ещё Обей?! – ошалело посмотрела на меня мама. Но потом, выговорив раздельно «вор Обей», долго, до слёз, смеялась.
– Нет, Лейбле. Воробей ничего не украл.
– Тогда и не говори, что он вор. Он просто Обей.
Так Обей стал Обеем.
С Обеем было очень интересно. Я мог долгими часами лежать на ковре возле клетки и, подперев голову руками, наблюдать, как он клювом приводит в порядок свои пёрышки, как, напыжившись, вертит головой во все стороны, или как задумчиво сидит, изучающе уставившись на меня чёрными бусинками глаз.
Но интересней всего было смотреть, когда мама, открыв дверцу, просовывала руку внутрь клетки, чтобы подсыпать корм.
В этот момент Обей устраивал в клетке такой переполох, так возмущённо чирикал и хлопал крыльями, что сразу было понятно: он ужасно недоволен вторжением в его владения.
Я рассказывал Обею сказки, которые помнил во множестве, и часто подолгу с ним разговаривал, придумывая длинные бесконечные истории о тех сказочных героях, которые жили в этой клетке до него. Обей слушал меня внимательно, наклоняя голову то вправо, то влево и вдруг, словно желая что-то добавить или возразить, начинал в ответ чирикать.
Это настолько совпадало и так органично переплеталось с моими рассказами, что я и по сей день уверен: это был ДИАЛОГ.
Без Обея я не мог прожить и часа. А как мои родители были довольны! Обей стал самым надёжным средством добиться от меня послушания: ведь ради Обея я готов был на всё.
Тем не менее, мои родители неоднократно предлагали мне выпустить его на волю, объясняя, что Обеина мама сейчас, наверное, везде ищет своего сыночка и горько плачет, потому что он потерялся, а она никак не может его найти. Но я был непреклонен.
В один из дней, подойдя к клетке, я увидел, что Обей, нахохлившись, сидит на реечке и даже не смотрит на меня. Таким грустным и неподвижным я его не видел ни разу. Я вспомнил, как летал Обей по клетке и чирикал, когда ему сыпала корм моя мама, и подумал, что, может быть, он потому такой тихий, что никто не насыпает ему корм?
Набрав из стоящей рядом банки пригоршню пшена, я открыл клетку…
Обей моментально выпорхнул из неё и пулей рванулся в окно, на свободу. Ударившись со всего маху о стекло, он упал замертво на подоконник, через секунду вскочил на лапки, шатаясь, огляделся по сторонам, затем порхнул на ковёр, к занавеске, на шкаф, под стол…
И тут на Обея набросился следивший за ним алчными глазами кот.
Прижав лапой к полу, кот вцепился в него зубами. Обей пронзительно заверещал, зовя меня на помощь, а я…я видел, как он погибает, но не мог сдвинуться с места: я был полностью парализован происходящим. Обей захлопал одним крылом, пытаясь вырваться из смертельной хватки кошачьих зубов. В какой-то момент ему это удалось, но кот в прыжке снова настиг его.
Вдруг я вышел из оцепенения. На мой вопль из кухни прибежала мама, держа в руках то, чего наш кот боялся больше всего на свете. Увидев веник, он моментально отпустил свою добычу и шмыгнул под кровать, в своё убежище.
На полу, возле открытой клетки, среди жёлтых крапочек рассыпанного пшена, неподвижно лежал окровавленный Обей. Мама пыталась привести его в чувство, брызгая на него воду, но всё было бесполезно: помощь, увы, пришла поздно. Я плакал навзрыд весь вечер. Никакие уговоры и обещания подарить мне другого Обея на меня не действовали. Я был безутешен.
Любая боль понемногу притупляется, стирается из памяти. Но даже сейчас, несмотря на то, что между теми событиями и сегодняшним днём пролегла бездна лет, воспоминания о том дне вызывают во мне дрожь, а сердце сжимается от испытанного в детстве ужаса и горя…
На следующий день мы с папой хоронили Обея в дальнем углу нашего сада. На случай, если он проголодается и захочет поклевать, я положил в ямку рядом с Обеем одну вишенку. А весной в том месте, где лежал Обей, появился зелёный росток. И хотя побег был дичкой, не нашлось никого, кто решился бы его вырвать.
Так и выросло оно – единственное на весь сад не привитое фруктовое дерево. Каждый год оно было сплошь усыпано мелкими вишнями, но я их не ел. После того случая я вообще не любил вишен: их сочная тёмно-красная мякоть всегда напоминала мне растерзанное тельце Обея.
Может показаться странным, но во мне навсегда осталось ощущение какой-то роковой связи между тем, как возникло имя Обея, и его трагической смертью: что это я, сам, невзначай назвав вором, обрёк его на такую ужасную судьбу.
Все прожитые годы меня преследовали воспоминания об этом случае, и всегда, в очередной раз вспомнив, я задаю себе один и тот же вопрос: «Почему?! Почему я тогда не послушался родителей?! Ведь отпусти я Обея на волю, я подарил бы ему Жизнь». И не нахожу ответа.
А любовь к животным я сохранил на всю жизнь. Только были они для меня уже не игрушками, а настоящими друзьями. Каждому из них я старался отдать частицу той всепоглощающей любви, той нежности и ласки, которые осталась во мне не растраченными с уходом Обея.
Животные всегда чувствуют это и отвечают взаимностью. У меня были ужи и ежи, кролики, рыбки, кошки и мыши, лиса, лошади, собаки. Даже пчёлы. Всех и не перечтёшь. А однажды, мне было тогда лет восемь, я удачно провёл эксперимент: моя голубка высидела двух перепелят.
Но в клетке птиц я больше не держал. Никогда.
Цена марки
Я услышал телефонные звонки сразу, едва за мной захлопнулась дверь подъезда. Чем выше я поднимался по лестнице, тем они – такие тихие, едва различимые внизу, – становились всё громче, всё отчётливей. Быстро отворив дверь, я поднял трубку и услышал голос, от которого на душе всегда становилось светло и чуточку грустно. Звонил один из моих самых стародавних друзей – друзей детства. Жизнь разлучила нас, когда-то таких неразлучных, раскидав по разным городам страны. Я не видел его уже несколько лет и вот теперь спешил к кинотеатру, излюбленному месту наших встреч в безвозвратно ушедшем детстве.
Наконец мы встретились и медленно пошли по центральной улице. Нам нравилось долго бродить по городу, затерявшись в людском потоке, заполняющем эту улицу в нерабочие дни. О чём только ни говорили мы, скользя глазами по безликой толпе. Перебирая прошедшие годы, пласт за пластом, мы всё дальше и дальше уходили в глубь времён, и, казалось, ещё немного, всего несколько шагов, и мы переступим какую-то невидимую черту на асфальте и окажемся в нашем, таком уже близком, детстве.
Вдруг я словно наткнулся на невидимую преграду. В поле моего зрения попала женщина. Это ОНА! Задумавшись, она прошла мимо и даже не посмотрела в мою сторону. Ах, да! Она ведь так ничего и не знает о том злополучном дне…
Из глубин моей памяти всплыл тот незабываемый день моего детства. Он вспомнился так ярко во всей своей неприглядности, так отчетливо в каждом мельчайшем переживании души, что нахлынувшее на меня чувство стыда перед только что прошедшей женщиной, чувство вины перед ней и ощущение непоправимости совершенного было так сильно, будто всё это произошло не много лет назад, а вчера, сегодня, сейчас…
И что только ни коллекционируют люди: монеты и значки, карандаши и часы, куклы и мячи. Открытки, кактусы, чашки и пуговицы, этикетки, авторучки, марки… Для одних это просто маленькое удовольствие, прихоть, на которую они тратят не более часа в неделю. Для других же… Для других это увлечение иногда перерастает в своего рода болезнь, заболев которой человек становится рабом своего увлечения. Хобби становится божеством, требующим преклонения и все больших и больших жертв. И нет тогда такой черты, через которую не переступил бы, и поступка, который не совершил бы человек, ставший рабом своего увлечения.
Нечто подобное произошло и в моей жизни.
Мне было тогда лет 10–11. И я не мог жить без марок. По несколько раз на день перелистывал свой альбом, теряя ощущение реальности и погружаясь в столь интересный мир детской фантазии и грез. Марки же осторожно, затаив дыхание, будто совершал в этот момент святое таинство, снимал с конвертов. Либо покупал, выпрашивал, обменивал…
В тот день я, сделав уроки, пошел к товарищу, учившемуся со мной в одной школе и тоже увлекавшемуся филателией. Нажав на кнопку звонка и убедившись, что его нет дома, я хотел было уйти, но тут мой взгляд упал на почтовый ящик, прибитый к двери. Я замер. Нижняя часть его была прозрачной, и именно там лежал конверт с поразительной, бесподобной по красоте маркой. На марке была изображена нежная, только что распустившаяся роза. Цветок был, как живой, а капельки росы были до того естественны, что рука непроизвольно поднялась, чтобы смахнуть их с лепестков…
Очнулся я оттого, что действительно вытирал капли на цветке, а они всё появлялись и появлялись из-за начавшегося дождя. И конверт был не в ящике, а разорванный, валялся на земле. И сам я был не на лестничной площадке, а в дальнем углу нашего сада. Я прижался к стволу дерева, словно зонт, закрывавшего меня от дождя, и снова начал разглядывать мое сокровище. На жёлтом фоне, прямо по центру марки, была расположена прекрасная роза. Чуть вниз и влево отходил стебель, прикрытый двумя лепестками. Над нижним краем рамки было написано ПОЧТА СССР, а чуть выше справа стояла цена – 1 копейка.
Она была действительно очень красива, эта марка. Но трепета, охватившего меня на лестничной площадке, уже не было. Меня начала угнетать мысль, что я совершил что-то ужасное по отношению к семье моего школьного товарища. Я часто бывал в его квартире и хорошо знал всех. Отца у него не было и, наверное, поэтому мать, по-своему любившая своих детей, пытаясь заменить в вопросах воспитания строгий, но правый суд отца, часто играла роль несправедливого, жестокого жандарма. Еще был у него свой «ангел-хранитель» – сестра, тихая, робкая молодая девушка, молча терпевшая постоянные упрёки и придирки матери и часто бравшая на себя вину младшего брата.
Год назад Катя – так звали сестру – вышла замуж за Юрия Петровича.
На некоторое время наступило затишье, но потом всё вернулось на «круги своя» с той лишь разницей, что теперь львиная доля придирок и нападок приходилась на долю Юрия Петровича. Но через полгода Катя вновь осталась только с матерью и братом: Юрий Петрович уехал, как говорила вся семья, зарабатывать деньги на машину. Мать стала еще более озлобленной, а Катя все чаще и чаще плакала, закрывшись в своей комнате. А от Юрия Петровича, как говорили между собой соседи, не было «ни слуху – ни духу».
Неожиданно меня обожгла мысль:
– А вдруг это письмо от Юрия Петровича? – И я начал читать…
«Здравствуй, любимая, здравствуй! Прошло уже шесть месяцев с того дня, как мы расстались, а я никак не привыкну к тому, что тебя нет рядом. Одно спасение – работа. Но кончается рабочий день, приходит вечер, и я остаюсь один на один со своей бедой, со своей болью. А память, словно измываясь надо мной, снова и снова возвращает меня к тебе. И вновь, любовь моя, со мной твои руки, твои губы, твои глаза. Твои глаза…
Любимая, помнишь, как часто, склоняясь над тобой, я мог часами, не отрываясь, молча смотреть в твои глаза. Бездонные, ласковые и манящие, они влекли к себе, и мой взгляд, как воды маленького ручья, впадающего в лоно широкой реки, медленно утопал и растекался в них. Начинала кружиться голова, и не было уже ни сил, ни желания выбраться из этого омута.
Мне всегда казалось, что они проникают в самую душу и впитывают в себя все мои горести, неприятности и неудачи. Если бы ты только знала, как их мне сейчас не хватает! Сейчас, находясь за тысячи километров от тебя, я как бы воочию вижу тебя, милая, читающей моё письмо с нежной, неповторимой улыбкой на лице и знаю, о чем ты сейчас подумала. Да, я по-прежнему люблю тебя! Люблю! Слышишь?! Но запомни то, что я тебе сейчас скажу: никогда, никто не оскорблял самое святое для меня – нашу любовь – так, как твоя мать. Она сразу поняла, что первый день моего появления в вашем доме стал последним днем её властвования, и решила нас разлучить. Как изощрённо она это делала! Однажды, когда тебя не было дома, между нами произошла ссора, результатом которой и был мой отъезд. Мое решение бесповоротно: я не вернусь больше в её дом, в мир её хитросплетений.
Ты помнишь, как я умолял тебя поехать со мной? Но ты так и не решилась оставить свою мать. Сейчас я снова прошу тебя: приезжай! Слышишь?! Приезжай! Но я знаю: ты не приедешь. Потому что права твоя мать – ты никуда не уедешь от неё.
…Это моё единственное письмо. Мне незачем больше писать тебе. Но если я ошибаюсь, и ты всё же любишь меня настолько, что решишься оставить мать и приехать ко мне, то меня ты найдешь по адресу на конверте.
Твой Юрий».
Реакция была мгновенной. Я бросился под проливной летний дождь и, схватив плавающий в луже порванный конверт, вновь забежал под дерево. Но было поздно: прочесть что-либо на конверте оказалось уже невозможным. Я с отчаяньем обречённого смотрел на следы чернил, а по моему лицу стекала дождевая вода вперемешку со слезами. Я чувствовал, что совершил нечто ужасное и непоправимое: ведь без адреса это письмо было абсолютно бесполезным, таким же бесполезным, как моё позднее раскаяние. Если бы только Юрий Петрович написал еще одно письмо!
