скачать книгу бесплатно
Сказки о разном
Руслан Нурушев
Сборник сказок, повестей и рассказов – фантастических и не очень. О том, что бывает и не бывает, но может быть. И о том, что не может быть, но бывает.
Сказки о разном
Руслан Нурушев
© Руслан Нурушев, 2017
ISBN 978-5-4485-1327-5
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
СКАЗКИ
«ВЕЧЕРНИЕ СКАЗКИ»
«Вечер»
Ах, вечер, почему ты приходишь вечером? Комнату мутными, грязными потоками заливали сумерки – серые, вечерние. Тягуче, словно кисель, растекались они кляксами по линолеумовым полам, по обоям; они медленно клубились удушливыми облаками под потолком, – потолок нависал низко и зримо давил тяжестью. Сгущаясь и уплотняясь в ночной мрак, они скрадывали очертания вроде бы давно знакомых предметов, очертания вроде бы неизменные, скрадывали незаметно и самым причудливым образом, превращая их в тени, зыбкие, колышущиеся тени. Вытягиваясь, тени быстро росли и раздувались до огромных размеров, но, так же быстро опадая, рассыпались на бесформенные пятна. Ах, мир, ты ведь только тень, призрак, только вселенская иллюзия. Без солнца ты лишь пустота…
В комнату входила ночь, шаги ее неслышны – она кралась. Угрожающе извиваясь, тени расползались во все стороны. Они со злобным вожделением шипели и до омерзения откровенно ласкались друг о друга скользкими телами. Самые смелые приближались и пристально смотрели на меня пустыми глазами, раскачиваясь и сплетаясь в кольца.
Обманутая моей неподвижностью, одна маленькая и бледная, видимо, еще молодая тень осторожно коснулась пальцев. Я чуть напрягся, но она ничего не заметила, – открыто и не таясь, обвила она кисть и вновь замерла. Я видел, как мутно блестели на ее темной поверхности капельки света – свет падал с улицы, – ощущал, как подрагивает от моего дыхания ее холодное и мертвое тело, но она недолго была бездвижной. Внезапно ожив, она заскользила вверх, к плечу, но это было уже чересчур. Сморщившись, с отвращением, я тряхнул рукой. Соскользнувшая на пол тень яростно зашипела.
В углу предупреждающе глухо заурчали – я повернул голову. Оттуда, словно ночной паук, выходящий на охоту, выбиралась еще одна крупная, насыщенная мраком тень. Выбиралась, замирая при каждом шорохе, настороженно перебирая тонкими лапами, но внезапно замерла – почувствовала мой взгляд. Я вздохнул. Как они надоели! Я тихо ругнулся и поднялся с кресла, – испуганно дернувшись, тень метнулась в угол. Колышущаяся тьма с неохотой расступилась, когда я шагнул к окну.
За спиной скользили тени, но я смотрел на пустынную, убегающую вдаль улицу, вслед за которой убегала и редкая цепочка фонарей. Ветер нес по обледенелым тротуарам снежную пыль, пригоршнями швыряя в окна, – во многих еще горел свет. Я видел, как по шторам и занавесям прыгают голубые блики телевизоров, как появляются и исчезают тени-силуэты. Ах, тени, тени, вы повсюду. Может, там, напротив, никого и нет вовсе? Одни тени, целый дом теней – бетонный, многоквартирный. Это, наверно, они днем люди, а гаснет солнце, закрываются двери, задернуты шторы, и их нет, и только тени мелькают на стекле. Может, и нет ничего вообще, кроме них? И весь мир – театр теней. Только кто мы в нем? Актеры, зрители? А «режиссер»?
В окне напротив шторы раздвинулись и появилась чья-то фигура. Привет! Я кивнул и усмехнулся. От тени тени – привет! Я ведь знаю, приятель, что для тебя я тоже лишь тень на стекле, лишь темный силуэт. Но он молчал, замолк и я. Ветер качал придорожные тополя, и их долговязые тени раскачивались на земле гигантскими метлами. Тени-облака скользили в ночном небе серыми миражами, тихо скользила в их просветах луна – тень солнца, – заливая город призрачным светом и тишиной. И город тонул в них, превращаясь в город призраков – безмолвных, зыбких, застывших молчаливыми тенями в ночи.
Окно напротив погасло, из-за угла появился прохожий, и тень бежала за ним словно пес на поводке. Привет и тебе! Как дела? Ты куда-то торопишься? А я вот стою. Ах, вечер, почему ты приходишь вечером?
«Бессонница»
Шорох был тихий, почти неразличимый, но тем не менее явственный, – мне не могло показаться. Я уже вполне проснулся и, затаив дыхание, прислушивался. Мыши? Но откуда они на восьмом? Да и не было их никогда в целом доме, а живем мы тут, слава богу, уже не первый год. Казалось, в углу кто-то копошится – осторожно, но настойчиво. В постели было тепло и вылезать не хотелось, но когда там в очередной раз что-то то ли упало, то ли стукнуло, я чертыхнулся и выбрался из-под одеяла. Чтоб их всех! И прошлепал к включателю. Щелк! Комнату залил свет – яркий до необычности, но тогда я этого не заметил, – я смотрел в угол. А там – никого и ничего. Приснилось?
Я хмыкнул, выключил свет и вскоре вновь лежал под одеялом, но сон почему-то не шел. Что же это могло быть? Господи! Я вздрогнул и чуть побледнел – опять тихо шуршали. К черту! Одеяло в сторону, прыжок, щелчок – свет! свет! свет! Я непонимающе глядел в угол – вновь никого. Совершенно. Обычный пустой угол, ничем не заставленный. Я потер лоб. Чертовщина какая-то. И шагнул поближе. Должно же быть что-то. Я опустился на колени и, сам не зная зачем, ощупал полы, стены – никаких щелей, дырок, ничего. Бред какой-то, был же шорох! Тихий, да, но был!
Я облазил всю комнату, но бесполезно. Сном это быть уже не могло, ручаюсь, но и зацепки никакой. Бред! Я сел на кровать. Или галлюцинации? Я помотал головой. В это верить не хотелось. Да и не страдал я никогда ничем таким. Чушь какая-то. Или проверить? Взгляд упал на тапочки, и я чуть улыбнулся. А почему бы и нет? Я осторожно отнес их в самый угол. Главное запомнить точно, как поставил. Я вновь чему-то улыбнулся, выключил свет и, нырнув в кровать, затих, – я ждал.
Но ждать долго не пришлось. В углу зашуршали, причем настолько явственно, что сомнений, слышу или кажется, быть не могло: что-то шуршало, скрипело, что-то стукнуло, раз даже показалось, что кто-то вздохнул. Я старался делать всё бесшумней, но как только спустил ноги, шорох замер. Заметили? Но делать нечего – я рывком встал и врубил свет. И застыл: в комнате – никого, но тапочки были разбросаны, хотя точно помнил, что аккуратно ставил их рядком!
Вновь обшарив комнату, я устало опустился на кровать. Не галлюцинации, но что же тогда? Что? И ведь неизвестно, что страшней. Я поднял взгляд и только тут заметил – свет. Он был необычным – ярким до странности, до рези в глазах, хотя лампочка стояла слабенькая, сороковаттная, и отливал даже синевой, настолько был ярок, и чуть-чуть пульсировал, словно живой, – сильней, слабей. Я так и просидел до утра – со светом и тапочками в углу.
«Тик-так, тик-так…»
– Ну что? Совсем сломался?
– Да шестеренку одну надо заменить, – я с досадой махнул на груду деталей. Будильник был старенький, еще дедушкин. – Не знаю только, сейчас такие выпускают или нет.
Мать чему-то усмехнулась и помолчала.
– Вспомнила я историю одну, – пальцы ее перебирали поясок, голос стал тих, – с матерью моей, бабушкой твоей, приключилась до смерти ее незадолго. У нее в комнате часы висели настенные, старые, прадеда еще твоего, давно уже не ходили. Мастера в свое время вызывали, только поковырялся он и почти то же сказал: заменить что-то там надо, только сейчас такого не выпускают. Ну, так они и висели на стене как украшение, пылились только. А однажды вот проснулась она ночью и ушам своим не верит – часы тикают, ну те, сломанные, тикают себе спокойно, словно так и надо. Она тогда, потом рассказывала, так и обмерла, и лежит ни живая ни мертвая, такой страх вдруг ее обуял – ночь, тишина, и часы сломанные идут! Такой страх, что ни крикнуть, ни ногой двинуть. Сама не помнит, сколько лежала так, только петухи когда первые пропели, часы и остановились. Часы она эти сразу на другое утро выбросила, очень уж испугалась. Да и вообще нервная вся стала после этого, всё торопиться стала, умереть боялась, плакала много. Поняла, говорит, в ту ночь, что жизнь-то уходит и никак ее не воротишь. Только зря, наверно, торопилась, умерла она через три месяца, – мать подняла голову. – Разве всё успеешь?
Она вновь усмехнулась и замолчала, разглядывая пятно на полу.
– Ну, во сне много чего можно услышать, – я деловито копошился в деталях, отыскивая нужную. – Да и читал я где-то такое. Может, и она где-нибудь слышала, вот и приснилось. Ага, есть! – я поймал покатившийся болтик и взялся за отвертку. – Я сейчас его пока тебе соберу, а завтра на рынке полазаю, может, найду чего-нибудь. Будильник всё-таки неплохой, хоть и старый.
– Неплохой, – мать вздохнула, посмотрела в окно и поднялась. – На тумбочку мне его поставишь, ладно? Я лягу пораньше, а то устала чего-то я сегодня.
Она ушла, а вслед за ней, собрав и отнеся будильник, отправился спать и я.
Проснулся я поздно и несколько удивился тишине, хотя мать вроде никуда не собиралась – был выходной. Заглянул в ванную, на кухню – никого, но, подойдя к спальне матери, застыл – там тикали часы! Я побледнел. Черт! Я знал, что, кроме того будильника, часов там больше быть не могло. Я рванул дверь – никого, лишь убранная постель и… тикающий будильник! Он шел! Я схватил его трясущимися руками, не веря глазам, но сомнений быть не могло – стрелки двигались. Я бросился в кладовую за отверткой и неверной рукой почти что сорвал крышку. Сорвал и застыл совершенно потрясенный: стрелки шли, но шестеренки были бездвижны! В голове закружилось. Где мама? В страшной тревоге, с нехорошим предчувствием я выскочил во двор в чём был – в майке и трусах. Где она? Где ее искать? Но у калитки с ней и столкнулся.
– Т-т-ты куда? – она ошарашенно смотрела на мой вид, ничего не понимая. – На рынок, что ли?
И взглянула на мои руки, лицо ее вздрогнуло и побледнело – я так и выбежал с будильником.
– А… а это что?
Я лихорадочно дернулся, глаза забегали.
– А это… я вот… – я запнулся. Что я мог сказать? И глубоко вздохнул. – Я шестеренку нашел, – и выпрямился. – И починил. Да, починил.
Лицо матери просветлело.
«На свадьбе»
Когда именно он появился, никто не заметил, может и с начала. Он тихо сидел в углу и молча потягивал вино, и если бы не сукин кот, вряд ли бы, наверно, такое случилось. Хотя сестра как-то кивнула мне пару раз на незнакомца – на кого-то похож, не находишь?
Свадьба была в разгаре, – женился двоюродный брат Женька, и мне на правах, а точнее, обязанностях родственника пришлось участвовать во всех хлопотах, и к концу вечера я порядком вымотался. И к тому же этот чертов Сима! С детства котов не терплю. Когда тетя Таня, Женькина мать, попросила принести из подсобки вина, я еще не знал, чем всё кончится. При выходе в зал, уже с ящиком в руках, я не заметил путавшегося под ногами теткиного любимца, – грохот был страшный. Помню только, как поднимался из лужи вина, красный от стыда и злости, готовый провалится сквозь землю. Как тихо ахнула тетка – это было последнее вино. Как молча вздохнул Женька и погрустнели гости, разглядывая битое стекло. Тут-то всё и началось: из-за стола поднялся тот незнакомец и подошел ко мне.
– Успокойся, ничего страшного.
Меня затрясло.
– Да иди ты …!
Утешитель! Я развернулся и ушел на кухню, хлопнув в сердцах дверью.
Но незнакомец словно бы ничего не услышал. Он вошел за мной и, подойдя к крану, проверил воду.
– Бутылки есть? И пробки.
– Чего? – уставился я. – Какие бутылки?
Он немного нетерпеливо пощелкал пальцами.
– Из-под вина, пустые.
Я хмыкнул и пожал плечами.
– Ну есть.
Он махнул.
– Тащи! – и, закатав рукава, открыл кран. – Только побыстрей, а то гости ждут.
Я был настолько озадачен, что, не найдя ничего возразить, встал и вытащил из-под стола ящик пустых бутылок. Пробки валялись тут же, на столе. Он взял бутылку, ополоснул и, набрав в нее воды, поставил обратно. Я непонимающе таращился на него, но он не обращал внимания. Он спокойно и методично наполнял бутылки водой, одну за другой, не забывая закупоривать, а когда ящик наполнился, кивнул, откинув со лба волосы.
– Иди, отнеси.
Не поверите, сам не знаю, что со мной случилось, – то ли во сне был, то ли помрачение какое, – но я поднялся и… и, взяв ящик, тупо понес его в зал, хотя никак не мог понять, а зачем гостям водопроводная вода?
Помню только, как подошел к столу и, вытащив первую бутылку, потрясенно застыл – там была не вода! Помню изумленные взгляды родственников, радостные возгласы гостей, и как поплыло по залу благоуханье винограда.
– Ай да хитрецы! – сидевший неподалеку Женькин начальник покрутил головой, отпробовав вина. – Все вначале получше подают, а у вас наоборот всё. Хитрецы!
Я бросился на кухню. Где он? Но там уже никого, лишь приоткрыто было окно. Я лихорадочно распахнул ставни и увидел его уже в конце улицы. Он уходил спокойным шагом, всё дальше и дальше, – в светлой рубашке и потертых джинсах, откидывая время от времени длинные волосы с плеч, и над головою его одиноко кружился голубь – белый-белый…
«Осторожно! Двери закрываются…»
Всё началось за две остановки до моей, – это была предпоследняя электричка, и народа ехало немного.
Вначале в вагон обратно из тамбура ввалился гражданин с растерянным лицом.
– Это что же такое, товарищи? – он возмущенно разводил руками, обращаясь ко всем и никому в отдельности. – Это что же за безобразие такое? Мне что же теперь, пешком впотьмах домой возвращаться?!
Поезд прошел его остановку на полном ходу, не сбавляя скорости. Но на гражданина мало кто обратил внимания – проехали так проехали, машинист, значит, проспал, – большинство ехало до конечной, а ее-то уж не проспишь. Лишь одна бабушка с ведерком яиц несколько переполошилась и заторопилась на выход – следующая остановка была ее. Я тоже вначале не придал этому значения – мало ли что, может, надо так, – но когда за окнами мелькнули и исчезли огни еще одной платформы и послышалось, как заохала в тамбуре бабушка с ведерком, я забеспокоился. Может, экспресс какой? Но кого я ни спрашивал, все пожимали плечами – вроде нет, обычная маршрутная. Вскоре за стеклом на полном ходу пронеслась и моя остановка. Тут уж поднялся шум – на ней выходили многие.
– Совсем обнаглели! – возмутилась дородная дама в красном. – Я на них в суд подам!
– Причем здесь суд? – возразил мрачный субъект с надвинутой на глаза шляпой. – К машинисту надо, узнать, в чем дело.
– Может, тормоза отказали? – робко предположил гражданин с растерянным лицом и сразу же осекся.
Мрачный субъект оглянул его с нескрываемым презрением.
– А вам, понимаю, они никогда не отказывают, – и, надвинув шляпу еще глубже, взялся за ручку двери перехода. – К машинисту надо.
И тут выяснилась совсем уж непонятная вещь: межвагонные двери вообще не открывались, причем обе. Стоп-кран, как ни дергали, не работал.
– Нас что ж, заперли, что ли? – испуганно залепетал растерянный гражданин.
Шум поднялся невообразимый, – было удивительно, что такое небольшое количество людей способно производить столько шума, хотя с каждой пропущенной остановкой возмущенных голосов всё прибавлялось. Что дело неладно, поняли даже те, кто ехал до конечной, но вели они себя поспокойней – дальше нее всё равно не уедешь, – хотя запертые двери вызывали удивление. Ехавшие до конца вели себя спокойней, но только до определенного момента. Когда мелькнула предпоследняя станция, в тамбуре и около него столпились почти все пассажиры, – на лицах многих застыло тревожное ожидание. Может, с машинистом что-то? В углу тихо и испуганно крестилась бабка, вдалеке появились огни.
– Конечная, конечная, – заволновались все. – Сейчас тормозить должны.
Все со страхом и надеждой прислушивались к стуку колес, к свисту ветра за окнами – ну, давай, родимая, начинай, конечная близко, тормози, сбавляй помаленьку! Но по мере того, как огни приближались, лица бледнели и вытягивались – электричка не только не сбавила ход, а, наоборот, казалось, шла всё быстрей и быстрей. Кто-то начал тихо всхлипывать. Мелькнуло привокзальное здание.
– Всё, в тупик пошли, – голос мрачного субъекта охрип, он оглянулся и криво улыбнулся, – щас с рельсов сходить будем. На скорости.
Тишина была гробовая. Я закрыл глаза – ну что ж, простите все, кого обидел, зла не держите. Я был готов ко всему.
Не знаю, сколько так прошло времени, – я напряженно ждал скрежета, удара, грохота, но ничего не было, а потом вдруг в какой-то момент понял, что не слышу стука колес. Я открыл глаза, – за стеклом стремительно расстилалась ночная степь, и сентябрьская луна летела над равниной.
– Бред! – мрачный субъект снял шляпу и вытер лоб. – Вы понимаете, что рельсы кончились?! Здесь уже нет путей, понимаете, нет!
То, что путей здесь быть не могло, знали все – станция кончалась тупиком, – но то, что поезд шел, не сбавляя хода, видели тоже все, – лишь не было привычного перестука. Бабка в углу уже била поклоны рядом с ведерком, дама в красном застыла словно статуя, ни на что не реагируя, а потом внезапно ожил динамик в вагоне. Он кашлянул и приятный женский голос произнес: «Уважаемые пассажиры, не дожидайтесь неприятностей с контролерами. Своевременно и полностью оплачивайте свой проезд! Помните: от вашей оплаты зависит бесперебойное и регулярное движение электропоездов…»
Дама в красном тихо рыдала, что-то бормотала бабка, а я оцепенело смотрел, как мелькает за окном темный пейзаж, как проносятся телеграфные столбы, – поезд уходил в ночную степь всё дальше и дальше, уже без шума и грохота, всё быстрее и быстрей…
Осень 1998г.
«СКАЗКИ О РАЗНОМ»
«Дзинь-дзинь-аминь…»
(монолог будильника)
Дзи-и-и-и-и-инь! Дзи-и-и-и-и-и-инь! Дзи-и-и-и-… Фу-у, отпустило – аминь. Поздравьте меня с облегчением! Вы думаете легко быть будильником? И всё мне не спится, не стоится спокойно – всех перебужу! Ах, жизнь моя неугомонная! И в кого я такой пошел?
Я не помню, где и как меня собирали, хотя знаю точно, что на заводе (я ношу на себе его знак). Первым сознательным воспоминанием был отдел часов в универмаге, где я стоял со своими братьями в застекленном шкафу, поблескивая металлическими боками и поверхностями. Я стоял на нижней полке, а с полок выше на нас, простых механических «Made in Russia», слегка презрительно взирала «аристократия» – будильники импортные, кварцевые, дорогие наручные часы с тяжелыми золотыми браслетами и сверкающими циферблатами, – но мы лишь смеялись над ними. Индюки надутые! Смотрите, не лопните!
Ах, мы были совсем юны, почти что дети, наивны и вместе с тем благочестивы, – мы мечтали жить, как заповедано нашей верой, нашей высокой и святой верой. «Вначале была Вечность, лишь вечность без разрывов и просвета, темная вечность, но устала Она от себя и молча молвила: да будет время! И время появилось, и время потекло. И родились из Реки Времени земля и небо, и вышел из ее вод Первый Механик-Часовщик. Он создал нас из камней прибрежных по образу и подобию круга небесного и, окропив водою речною, водою Времени, завел и наказал: идите и ходите, отныне и до скончания веков и возвращения Вечности мерить вам время без сна и отдыха – таково ваше предназначение. Будьте точны и беспристрастны, отмеряйте всем время справедливо и невзирая на лица, ибо если часы твои будут лгать тебе, то кому можно будет верить в мире этом? Будьте точны, ибо без вас настанет хаос, и темная вечность кромешная вновь поглотит всё в свои глубины, где будет лишь плач и скрежет зубовный».
Я немного повзрослел с той поры, но по-прежнему верю в избранность и судьбу нашего рода: ведь мы, часы, воистину венцы творения! Разве не для нас было создано Время и Бытие? Разве не с нами согласуют свой бег светила небесные и божественные сферы? Ведь мы отмеряем время, само Время – тень Вечности в этом мире, – мы делим и дробим, подгоняем и придерживаем его ходом своих стрелок. Без нас Река Времени разольется в безбрежный и неизмеримый Океан, имя которому – Всё и Ничто, а кому под силу овладеть Всем? Вся тяжесть мира – на наших плечах и стрелках, делящих вечность на мгновения, а кто делит – тот и властвует, кто отмеряет – тот и есть мера всех вещей. Так было, и так будет! Дзинь-дзинь-аминь.
Да, мы – род избранный, и я верю, что мир этот создан для нас, для нашего счастья и услаждения, – ведь так много на свете прекрасных вещей, дарующих радость! Разве не так? Чего только стоит моя первая ночь после продажи, ночь исполнения предназначенного, ночь обетованная!
Меня продали молодой ясноглазой девушке с тонкими прохладными пальцами. Я сразу понял, что понравился ей с первого взгляда, – она недолго стояла у прилавка, выбор был сделан быстро. Она лишь попросила завести меня и, увидев, что со стрелками всё в порядке, расплатилась, даже не проверив силы и красоты моего звона. Хотя всё окупилось в ту же ночь, а точнее, утро, но этому предшествовал и прекрасный вечер. Видимо, желая понравиться мне, молодая хозяйка празднично разоделась, накрасилась и постоянно вертелась перед зеркалом, в волнении поглядывая на мои стрелки, словно спрашивая – нравлюсь ли я тебе? Ее волнение умиляло, она нравилась всё больше, и стрелки мои начинали подрагивать и даже слегка торопиться от возбуждения. Правда, она зачем-то еще накрыла стол на двоих, что было, вообще-то, излишне – мы, будильники, в пище не нуждаемся. Она весь вечер бросала на меня взволнованные взгляды, а когда за окном на город опустилась ночь и зажглись фонари, упала на кровать и расплакалась. Я не ожидал, что ее чувства ко мне так сильны, и почувствовал лишь удвоенную нежность. Разве она не чудо?
Когда она поднялась и, выключив свет, начала вяло раздеваться, у меня застучали все шестеренки внутри, и я понял – начинается! И я не ошибся: раздевшись и разобрав постель, она потянулась ко мне. Я ждал этого, стрелки сами потянулись к ней, чуть ли не соскакивая с осей. Я помню, как восторженно замер, когда ее тонкие прохладные пальцы коснулись и начали заводить меня на семь, – это было незабываемо! Ах, милая, я понимаю твои чувства, но не взводи так сильно – ведь я могу сорваться раньше времени! (Говорят, не меньше половины молодых будильников страдают таким расстройством – преждевременным звонком, – но, может, это из-за того, что утром для спящего, наверно, любой звонок кажется преждевременным.) Но она не слышала, – она заводила словно в трансе, а потом поставила меня, взведенного до предела, на стул рядом с кроватью. И всю ночь мы были вместе!
Я слышал ее неровное дыхание, слышал, как мечется по подушке, как что-то бормочет сквозь сон, кого-то зовет, а потом и вовсе начала тихо всхлипывать. Я слушал, я прислушивался к ней и к себе, я ощущал, как медленно, но неумолимо приближаются стрелки к установленному часу. И по мере этого чувствовал, как нарастает во мне непонятное напряжение, нарастает мучительное и вместе с тем невыразимо сладостное желание разрядки – всё сильнее, сильнее и сильнее. О, Господи! Скорее час мой долгожданный, скорей!
И час настал! Я плохо помню ощущения в тот миг: это была вспышка, во мне словно что-то взорвалось, сорвалось и захлебнулось, захлебнулось звоном, – я звенел. Звенел! О, блаженство, я умру! Милая, останови меня! И ее рука услышала меня: она хлопнула по моему самому чувствительному месту – по кнопке наверху. Фу-у, отпустило, – аминь! И я поздравил себя с облегчением и первым опытом. При мысли, что такое будет теперь происходить между нами почти каждую ночь и утро, сладостно заныли все шестеренки и стрелки.
Да, жизнь прекрасна. Мне нравится моя хозяйка, ее тонкие прохладные пальцы, что взводят меня каждый раз перед сном. (Хотя говорят, что каждый день – это чересчур и портит пружины, но я не обращаю внимания: я молод, и пока стрелки способны двигаться, я буду звенеть без устали в любой час, какой она захочет, – ведь таково мое предназначение).
Жизнь – неплохая штука, и я откровенно не понимаю ворчунов и брюзгливых типов. Позавчера я познакомился со своим предшественником: убираясь, хозяйка переставила меня на книжную полку, куда раньше никогда не ставила и где я увидел старый, уже покрытый пылью будильник. Хотя внутри у него еще что-то тикало и стрелки время от времени старчески дергались, он явно уже был неспособен звенеть. Может, этим и объяснялся его раздражительный и желчный нрав, с которым пришлось столкнуться, когда мы поневоле разговорились.
Старик в штыки воспринимал всё новое, на дух не переносил «выскочек», как называл он часы электронные, кварцевые и любые другие немеханические. «Нету в них благолепия нашего, механического, – хмуро ворчал он. – В часах должны быть и вид, и стать, и шум, и звон. А эти? Ни стрелок толковых, ни тиканья – аки твари бессловесные. Только носы задирают». Насчет последнего я не спорил, общался я с ними немного, когда на витрине еще стоял, но старик не скрывал неприязни и к хозяйке! «Ты, брат, не особенно-то увлекайся ею, уж я-то этих вертихвосток знаю, – и стрелки его начинали презрительно дергаться. – Пока ты молод и можешь звенеть хоть через каждые пять минут, ты им нужен, но стоит тебе сломаться хоть раз, тебе каюк: ремонтировать нас, механических, не будут, дешевле купить новый».
Каков старик, а? Опыта жизненного, наверно, ему, конечно, не занимать, но я всё равно не верю ему – разве может хозяйка (моя хозяйка!) выбросить меня? При наших-то отношениях? Ведь она ночи без меня прожить не может! Скорее всего, тут вина самого старика, – если не можешь удержать женщину, не стоит и брюзжать по этому поводу. И вообще не понимаю, зачем жить, если не можешь исполнить предназначенного, если не ощущаешь радости бытия, радости звона? Не дай мне, Господи, дожить до тех лет, когда от прикосновения любимых рук ничто во мне не шевельнется – ни стрелка, ни шестеренка. Не дай бог! Уж лучше вниз кнопкой со шкафа!
«Свет мой, зеркальце, скажи…»
