скачать книгу бесплатно
Поначалу мысль о путешествии в одиночку смутила меня. Как так? Добровольно вычеркнуть собственное «я» из водоворота событий и «общечеловеческого» общения – не одичаю ли? Но чем больше я сомневался и откладывал задуманное, тем настойчивее дерзкая мысль осаждала меня и днём, и даже ночью.
Как-то, рассматривая карту Поволжья, я обратил внимание на девственный участок волжского правого берега между Костромой и Кинешмой. Поросший лесами, он показался мне идеальным маршрутом для небольшого романтического путешествия. Эх, знать бы тогда, что это милое зелёное картографическое пятно на самом деле окажется непроходимым и таинственным урочищем, а я, делая правый (от слова «правильный»! ) выбор берега, ставлю на карту не только успех задуманного перехода, но и свою жизнь…
* * *
Ранним октябрьским утром поезд «Москва-Кострома», попыхивая паровозным дымком и подрагивая вагонными сочленениями, чинно остановился под внушительным транспарантом, или, как теперь говорят, баннером «Добро пожаловать в город Кострома!».
Красивое здание городского вокзала, привокзальная площадь, неспешно просыпающийся городской околоток очаровали меня тихой, благочестивой красотой. Вглядываясь в вековые торговые ряды, старые купеческие улочки и вертлявые, стоптанные переулки, я всюду реально ощущал присутствие «зеркала русской души» Александра Николаевича Островского. Вот Александр Николаевич присел на парапет костромской пристани, вот он смотрит через Волгу на Ипатьевский монастырь. Да-да, тот самый знаменитый Ипатьевский монастырь, воздух которого ещё хранит дробь копыт кобылицы татарского мурзы Чечета. А сквозь стены Троицкого собора лучатся дивные фрески искусного изографа Гурия Никитина!
До позднего вечера я бродил по городу в сердечном упоении русской чистотой и святостью. Заночевал в простой дешёвой гостинице на дальних улицах. А наутро вышел из города и, как трубадур, глядя только вперёд, направился из Костромской области в Ивановскую.
Плотный перечень услуг городского сервиса закрывает от нас щедрую и естественную доброту окружающего мира! Только выпорхнув из мегаполиса и выдавив из души рабский страх горожанина перед одиночеством тела, мы приобретаем то, о чём Бог давным-давно позаботился. И тогда нас посещает вдохновенная радость от пульсирующей плави звёздного неба или пьянящего аромата свежескошенного сена. В такие минуты душа распрямляется, дыхание становится ровным и спокойным. Это не пережить, воображая вечерами на кухне ту или иную литературу. В плотном пространстве «натурального» Бога надо оказаться и немного пожить, соскребая с тела родимые пятна городского сервиса.
Весь первый день я шёл полем, в километре от воды. Солнце, как путеводная звезда, сверкало передо мной, заливая мягким осенним светом дорогу. Октябрь в Поволжье умеренно теплый. Однако ночью температура заметно падает. Поэтому, как только стемнело, я зарылся в душистый стог прелого сена и уснул, разглядывая звёзды. Около полуночи проснулся от холода и почувствовал, как из глубины стога сочится мягкое приветливое тепло. Я стал разгребать сено и вдруг отдёрнул руку, невольно вскрикнув от боли. Мои пальцы буквально плавились и шипели от страшного ожога! Так я разрешил первую традиционную непонятку горожанина: почему самовозгораются по осени стога? Применив известное народное средство к обожжённому участку кожи, я осторожно выровнял теплоотдачу моего временного жилища и крепко уснул до самого утра.
На четвёртый день путешествия мне припомнилось собственное одиночество. Я уже приготовился «взныть», но с удивлением отметил, что ныть вовсе не хочется. Наоборот, мысль о присутствии кого-либо рядом показалась мне попросту неуместной. Удивлённый столь странным поворотом дел, я остановился. «Как?! – воскликнула моя городская неуверенность в собственных силах. – Неужели кроме одиночества мне никто не нужен?»
Я стал вглядываться в себя и вскоре обнаружил, что ум, привыкший беспечно скользить по хромированным выступам мегаполиса, притих и находится в особом интеллектуальном возбуждении, вернее, ликовании. Я спросил ум: «В чём дело?» В ответ он «приложил палец к губам» и… я услышал тихий неспешный разговор. Говорили трое, их голоса в разной степени мне были знакомы. А так как рядом никого не было, очевидно, эти трое собеседовали друг с другом… во мне!
Присев на камень (кстати, валун лежал на перекрёстке трёх дорог), я сосредоточился. Новые ощущения требовали объяснений. В небе, курлыча, проплыл клин журавлей. Раскатисто отозвался вдали самолёт. Потом всё стихло. В наступившей тишине я услышал разговор. Притушив свечу горделивой самодостаточности, ум вёл неспешный разговор с душой. Изредка он предлагал мне взглянуть вверх и что-то отвечал парящему в горних духу!
«Дух, душа, тело… Вот оно что!» – я припомнил название книги, случайно попавшей мне в руки пару лет назад. Автор книги, святой целитель Лука (Войно-Ясенецкий), великий врач и выдающийся священник, писал о божественной сущности личностной триады. Прочитать книгу я так и не удосужился. Много раз начинал чтение, но, всякий раз, барахтаясь в текучке событий, откладывал на потом, зная наверняка, что моё обещанное «потом» наступит не скоро, если вообще наступит. И теперь, мне, потомственному горожанину, вкусившему лишь первые плоды целебного одиночества, неожиданно, как бы наперёд открылось главное: быть наедине с самим собой, иными словами, быть самим собой – вовсе не тягостно! Напротив, уединение – великое благо!
* * *
В один из дней я расположился на ночлег у самой воды, облюбовав бугорок, округ которого лесная чаща обрывалась прямо в Волгу. На то, чтобы выйти из леса и заночевать в поле со спасительными стожками, уже не было ни сил, ни света.
Бугорок своей причудливой формой напоминал полуостров Крым. Где-то «в районе Симферополя» я развёл костёр и стал кашеварить. Стемнело. Непривычный холод скользнул по позвоночнику и заставил оглянуться. Меня поразила абсолютная тишина. Смолкло всё! Я слышал только собственное дыхание и гулкое потрескивание разгорающегося хвороста. Театральность происходящего озадачила меня. Я поглядел на часы. Они болтались на запястье, напоминая далекие правила жизни, к которым придётся когда-то вернуться. На часах было без двух минут полночь.
Ровно через две минуты лес проснулся. Да как проснулся! Зашуршало и тронулось с места в едином порыве бесчисленное множество живых организмов. Я наблюдал эту полуночную вакханалию, немного струхнув от мысли, что, быть может, присутствую на собственной тризне. Повинуясь инстинкту, я стал шуметь и подбрасывать сухие ветки в костёр, стараясь не смотреть по сторонам. Когда костёр разгорелся до пугающей величины, мне пришло в голову писать письмо домой, чтобы хоть как-то скоротать время до рассвета…
* * *
Мы исследуем Марианские впадины, заглядываем в звёздные дыры и в то же время редко совершаем случайные открытия на расстоянии вытянутой руки. Разглядывая ветхий имидж Адама, мы настраиваем приборы на бесконечность и попадаем в ловушку псевдознаний. Тех знаний, у которых нет с нами никаких связей, кроме нашего воображения о них. Мы пытаемся в духовных и физических исследованиях добраться до самого Бога. Но так как расстояние до Бога равно нулю (случай редкий), или бесконечности, нам приходится описывать Его всегда воображаемо, и часто исходя из прикладных необходимостей. Если бы мы действительно мечтали познать устройство Вселенной, то трепетно примечали признаки Божьего бытия в малом, порою едва заметном. Так великий мудрец двадцатого века о. Павел Флоренский говорил: «Я выискиваю места, где жёсткая скорлупа дольнего мира, треснув, даёт сбой. И через эти малые трещины наблюдаю Бога».
Дни напролёт я шёл нелёгкой дорогой по правобережной волжской тайге, пересечённой оврагами и бесчисленными буераками. Шёл, разбрасывая при дороге накопленные за годы городской жизни никчемные «светские сбережения». Мысли мои становились просты, настроение – ровно и спокойно.
Через две недели пути я вошёл в знаменитый левитановский Плёс, пожалуй, самое красивое из известных мне мест на правом берегу Волги. Я бродил по перелескам Плёса, очарованный обступившим меня великолепием, и ранимая душа Левитана повсюду со мной собеседовала. Мы оба наслаждались природой и тончайшими оттенками наших творческих отношений, для которых не стали помехой века разлуки!
Я прожил в Плёсе пять дней. Жил бы и дальше, но, взглянув на календарь, висящий в коридоре гостиничного барака, понял: или я беру билет до города Кинешма и остаток пути совершаю на палубе комфортабельного пароходика, помешивая в гранёном стакане кофий и созерцая россыпи деревушек по сторонам приволжских холмов, или остаюсь здесь навсегда.
Эх, не дай я тогда слабинку, задержись с Левитаном ещё на недельку – как знать – может, и жизнь сложилась бы по-другому. Короче, не остался я. Купил на станции «Плёс» билет до города Кинешмы, а по прибытии в Кинешму в тот же день умчался в Москву…
P.S.
В Москве меня поглотила прежняя городская жизнь. Впрочем, нет, не прежняя. Изменилось всё, потому что изменился я сам. Дни добровольного одиночества навели порядок в моей душе. Я обрёл внутреннее согласие и способность отвечать на предложения мира не вспышками чувств, но рассудительно и спокойно.
Попытка разобраться в себе похожа на погружение в глубину житейского моря. На этом пути теряется привычная связь с поверхностным водоворотом дел и событий. И тогда человек испытывает страх одиночества. Но если он находит силы продолжить намеченное погружение, ему открывается огромное сверкающее дно, усыпанное морскими звёздами.
Дно? Какое же это дно! Астрономы и философы называют это сверкающее великолепие – Вселенная. Есть даже такая единица измерения – «одна Вселенная». Это масштаб одиночества Бога!..
АНТОНОВА Ирина
Бегущая по волнам
памяти Татьяны Фроловой
Каждое лето в Тарусе мы – дети, на долго осевших там дачников – собирались на просторной террасе у нашей общей подруги Оли К. В окна веранды были вставлены яркие цветные стёкла, над столом качался самодельный бумажный абажур, раскрашенный руками хозяина, мастера на все руки. Каждое утро лучи преломлялись на стенах и потолке, создавая новый узор. Вокруг крыльца и под окнами цвели флоксы всех оттенков, которые осенью срезали и щедро раздаривали знакомым.
В силу неизлечимых последствий полиомиелита, эпидемия которого пришлась на середину прошлого столетия, Оля была прикована к инвалидному креслу. Это почти не мешало вести ей наряду со всеми активный образ жизни: читать, рисовать, общаться. Естественно, родители её старались, чтоб девочка не оставалась в одиночестве.
Вместе с Олей мы компанией выбирались на легендарные фильмы, которые шли в маленьком допотопном кинотеатре, ездили на закате мимо нежно цветущих розовато лиловых картофельных полей по дороге в Пачёво, жгли костры и рвали в темноте на ощупь не убранные в срок огурцы с запущенных колхозных огородов. Компания постепенно разрасталась, каждый приводил своих друзей, гостивших в Тарусе. Мы взрослели, и веранда – вместе с нами, она превращалась в подобие литературного салона, почти каждый вечер звучала гитара и авторская песня.
Однажды на веранде появилась и Таня Ф. Была она очень подвижной, тонкая как тростинка, с небрежными косами по плечам. Родители её увлекались альпинизмом, было понятно, в кого она такая спортивная и бесстрашная. Есть люди, которые рождаются лидерами, именно такой была Таня Ф. Она умела лучше всех рассказать анекдот или подчеркнуть комизм происходящего, и сразу становилась душой компании. Не помню, кому именно, пришло в голову назвать наше сборище королевством, естественно Таня стала королевой. Как она любила уточнять – вдовствующей. Наши тихие интеллигентные мальчики добровольно превратились в пажей и охотно сопровождали её в качестве эскорта. У девочек, в силу её внутреннего такта и не заносчивого нрава, она вызывала чувство восхищения, служила тем самым ориентиром, к которому стремятся. Таня придумывала маскарады на поляне, где мгновенно преображалась в цыганку, гадала нам по руке и залихватски плясала с бубном. На Ивана Купала в полнолуние она организовала купание в длинных ночных сорочках, с венками на голове на безлюдном, заросшем ивами берегу тогда ещё полноводной Оки.
Но самое замечательное умение Тани – водные лыжи. Впереди рассекает волны моторная лодка, а сзади, чуть откинув спину и держась за канат, мчится на водных лыжах человек. Самое трудное – выпрямиться в полный рост, пробовала однажды, требует недюжинной силы рук и ног. У Тани это получалось артистически.
В полдень или ближе к закату вслед за моторной лодкой, разрезающей волны по фарватеру Оки, проносилась стройная фигура девушки с распущенными волосами и гордо откинутой головой. Летний сезон в Тарусе начала 70-х годов нельзя было и представить без этого летящего силуэта. В то время портреты юных девушек спортсменок или студенток вошло в моду ставить на обложку популярного женского журнала «Работница». Думаю, что Таня на водных лыжах стала бы находкой тогдашнего фотохудожника. Так и хотелось назвать её «Бегущей по волнам». Догадывалась ли она, что её феерическое скольжение по воде с берега напоминало мираж и заставляло вспомнить героиню Грина?
Излишне говорить, что недостатка в поклонниках у Тани не было. Однажды мы услышали о Карене, был он, кажется, аспирантом Института Восточных языков, никто его не видел, но Таня сумела окружить имя избранника ореолом легенд. Так Карен незримо стал одним из персонажей наших сборищ.
Прошло несколько лет, Таня закончила биофак МГУ, вышла замуж за начинающего дипломата Карена и уехала на несколько лет в далёкую Уганду. Мы узнали, что у неё родилась дочь Полина. Когда-то в ранней юности, Таня утверждала с особой ей присущей бравадой, что детей она не жаждет, но не исключает, что станет матерью…
Спустя лет 15 мы встретились на очередном празднике в прежней поредевшей компании, уже в Москве, она, смеясь, рассказала, что недавно таксист принял её с «малой» за сестёр, слово «малая» она выговорила с особым шиком.
Наша тарусская компания таяла на глазах. Один за одним уходили наши родители, Таруса постепенно превращалось в место воспоминаний. С конца 60-х нашу шумную дачную веранду посещала и Таня Л., внучка репрессированной вдовы Андрея – сводного брата М. Цветаевой. Им достался по наследству домик Лёры – старшей сводной сестры М. Цветаевой. На этом же участке в отдельном доме до смерти летом 1975 года жила и дочь Цветаевой – Ариадна Эфрон. Трагический случай в марте 1989 года унёс жизнь Тани Л., последней из обитателей домика Лёры. Часть изгороди вокруг их участка свалилась в овраг, поросший бузиной, крапивой и чистотелом, до поздней осени цвёл у забора одичавший шиповник, на калитке висел замок, и дом словно исчез за высокими деревьями. Тем ни менее, место это притягивало взгляды щемящей красотой и тайной.
Вскоре я узнала, что в Тарусу вернулась Таня Ф., она оформляла бумаги, чтобы приобрести участок Цветаевых. На месте ветхих строений возвели новый просторный дом, оставшиеся вещи и книги отдали музею семьи Цветаевых в центре Тарусы, так называемому «домику Тьо».
Много лет я не приезжала в Тарусу. О Тане Ф. слышала теперь только от общих знакомых. Всё у неё складывалось прекрасно, иначе и быть не могло. Она успевала курсировать между Угандой, Москвой и Тарусой. Выросла её единственная дочь Полина, Таня растила на даче трех внучек и время от времени была инициатором праздничных мероприятий в Тарусе. Была ли она меценатом городских торжеств, не знаю, но на даче у неё собирались яркие незаурядные личности, художники и музыканты. При её общительности и весёлом нраве она везде находила единомышленников и друзей.
Однажды я прочла сообщение в соцсетях от Тани Ф., та ли я Ира, с которой она познакомилась в конце 60-х в Тарусе, я кратко ответила – та самая. Потом я нашла на её странице серию замечательных снимков во дворе её тарусского дома. Снимки были удивительно живописны и рассказывали о пристрастиях хозяйки: огромный пёс, встав на задние лапы, старался её лизнуть, она шутливо отмахивалась; корзина с первыми грибами «сморчки для Карена», как гласила надпись; срезанные цветы, яблоки из сада… и Таня среди африканских женщин Уганды, одетых в праздничные национальные костюмы. Позже узнала, что она возглавляла Союз русско-говорящих женщин в Уганде. Азарт был у неё в крови, судя по снимкам, с возрастом она этот азарт не растеряла…
В январе через сети я поздравила Таню с днем рождения, она тут же откликнулась и предложила встретиться летом в Тарусе. Я с нетерпением ждала лета, надеялась на дружескую встречу, вечер воспоминаний, но никаких откликов с её стороны не последовало.
Тихой августовской ночью листаю сети, нахожу страничку Тарусы, и глаза не хотят верить: концерт памяти неповторимой Татьяны Фроловой. Концерт классической музыки: Глинка, Чайковский, Шуман и Бах, исполняет Сергей Дрезнин, маэстро с мировым именем. Адрес концертного зала мне не знаком. Заказываю по телефону билет и узнаю, что концерт состоится на территории пансионата «Серебряный век», где когда-то стояла дача Цветаевых в Песочном. От центра Тарусы идти пешком минут 20 берегом Оки, мимо столетних ив, где когда-то было кладбище хлыстовок, мимо святого источника и камня с бессмертной надписью «Здесь хотела бы лежать Марина Цветаева». У камня, как всегда, скромные приношения: ветка рябины и астры.
Вместе со мной по тропинке идут две женщины, им тоже на концерт. Разговорившись, карабкаемся наверх по отвесному склону, немного не дойдя до лестницы. От них узнаю историю концертного зала, местные называют его тарусский дом литераторов. И всё встаёт на свои места.
Несколько лет назад, пленившись аурой Тарусы, знаменитый итальянский художник купил участок, где стояла снесённая в середине прошлого века дача Цветаевых, и построил здание в стиле усадьбы. Развесив витражи и поставив скульптуры, он подарил городу роскошный концертный зал – Тарусский Дом Литераторов, как метко окрестили его в народе. Знаменитый пианист из Нью-Йорка Сергей Дрезнин тогда же приобрёл дачу в Тарусе. По словам моих спутниц, в последние годы Таня была очень дружна с его женой.
Зал был переполнен, темнота за окнами и алый цвет гостиной с лунными отблесками витражей вносили тревожную ноту. Фигура маэстро и рояль, казалось, слились в одно целое, мощный глубокий звук говорил о вечном. Такой вдохновенной игры мне ещё не приходилось слышать… Пристально вглядываясь в лица, я хотела встретить хоть одно знакомое, но тщетно, столько воды утекло, столько поколений сменилось. В антракте узнала, что Тани не стало в конце мая, скорей всего – сердце. Она собиралась лететь в Уганду, на руках были билеты. Никого из родственников на концерте нет, слишком свежа утрата.
После концерта маэстро предложил помянуть Татьяну. В фойе вынесли бокалы с красным терпким вином… В нескольких шагах от стола стояла молодая стройная женщина вся в чёрном. Черты её лица невольно напомнили юную Таню. Мне почему-то подумалось, что это Полина…
БЕЛОВА Антонина
«Что значит Крым? Так трудно разгадать…»
Что значит Крым? Так трудно разгадать…
Сердец смятенье, горы, взгляды моря,
Безбрежность дней и света благодать,
Съедающая беспощадность горя…
Забытый миг, где ветер воздух рвал,
Дрожал изгиб поверженных травинок,
И неприступность обнажённых скал,
И двух сердец всё тот же поединок.
И лёгких волн форосских бирюза,
Над ними друзами нефриты сосен,
И зычная июньская гроза,
И щедро-нежная голубка-осень…
И древний величавый Херсонес —
Крещения свидетель, пращур крымский —
Под рокот волн хранит тайник чудес,
И понт шумит безумолчно Эвксинский.
«Форосская осень у моря пригрелась…»
Форосская осень у моря пригрелась,
Она шелестит еле слышным крылом,
На самых верхушках у клёнов зарделась
И птицей упала в скалистый пролом.
Как тихо вокруг… Даже море застыло.
Я вижу, как сосны вкосую к воде
Корявых стволов своих жёлтые жилы
Нагнули от ветра, как в тяжком труде.
Как тихо… Скажи, для чего бесконечность
Лазури небесной и моря разлив,
Осенняя нега и тайная вечность,
Когда дни лукавы и взгляд горделив?
О, нам бы учиться смиренью у неба,
У осени щедрой, чьи дни – благодать,
Желанному вкусу созревшего хлеба,
И жажде творящего – сердце отдать…
И вижу, как ты, боль свою не скрывая,
Уходишь совсем и, не внемля судьбе,
Со смехом злословишь, но жизни кривая
Заставит, заставит вернуться к себе.
«Ты помнишь настоянный воздух Мисхора …»
Ты помнишь настоянный воздух Мисхора —
На розах, на травах – сильней розмарин?
Дыхание сосен, свободу простора
И моря усталого аквамарин?
Ты помнишь осколок небесного света,
Когда догорала над морем заря,
Когда всё молчало – ни слова обета,
Лишь память томилась огнём алтаря?
Что было меж нами? Судьбы ль натяженье,
Созвучье сердец иль открытый восторг?
Двух полюсов равных магнит притяженья —
Вражда и единство, конец и исток?
Теперь я уже ни о чём не жалею,
И память волной зализала твой след…
Но только от воздуха сладко пьянею
И так же боюсь леденящего «нет».
Любовь настигает – и некуда скрыться,
Обиду не смоешь слезы серебром…
Как тихо сидела над пропастью птица,
Боясь шевельнуть присмиревшим крылом.
Казалось, минуты застыли у взора, —
Так время молчало, так длило укор…
Лишь только настоянный воздух Мисхора
Всё слушал цикад неcмолкаемый хор.
«Кусты тамарика, шиповник, полынь…»
А. Грину
Кусты тамарика, шиповник, полынь,
Оранжевых мхов ликованье по скалам,
О, августа щедрость, покой и теплынь,
О, радость щемящая в сердце усталом.
Она не забудет немую слезу,
Она всколыхнёт чуткой памяти прошву
И кинется к морю, что лижет внизу
Уставшего мыса седую подошву…
Сердечная радость как всплески волны,
Свобода морская от края до края…
А небо томится цветком тишины,
Печали своей пред людьми не скрывая…
БОКАРЕВ Валерий
