скачать книгу бесплатно
Вокруг меня тут же столпились женщины. Модные новинки отвлекли их и надежной стеной защитили меня от слухов и пересудов. Здешним сплетницам роскошный узор куда интереснее всяких там Зимояров, тем более что о них и думать-то никому не хотелось. И по рыночной площади никакие Зимояры не слонялись. Марья, разумеется, поинтересовалась, сколько я хочу за эти наряды. Ответила я не сразу. Шесть женщин стояли возле меня, алчно глазея на платья, как сороки на блестящую вещицу. Я чуть было не поддалась искушению отдать платья по бросовой цене – чтобы расположить к себе покупательниц. Если вдруг кто заведет разговор о Зимояровой дороге и о том, как близко пролегла она к нашему дому, эти женщины будут вроде как на моей стороне. Внезапно я осознала, что в чем-то понимаю отца.
Я вдохнула поглубже и выпалила:
– Ох, даже не знаю, стоит ли мне их продавать. Видите, сколько в них вложено мастерства. Самые искусные руки в Вышне над ними трудились. Они сшиты для свадьбы. И мне недешево встало купить их и привезти сюда. Меньше чем за злотек я их продать не могу.
Я весь базарный день простояла на одном месте, а женщины подходили, смотрели на наряды ценой в злотек и перешептывались насчет вышивки, и кроя, и ярких цветов. Они внимательно изучали швы и согласно кивали, когда я с важным видом расписывала им, с каким тщанием и сноровкой выполнены эти мелкие стежки и какие тут использованы тончайшие нити. А между делом я продала им остальной товар – все, что я привезла из Вышни. И за каждую безделицу я выручила больше, чем заплатила, – словно отсвет великолепия платьев падал и на обычные побрякушки тоже. А под конец дня объявился сборщик податей. Он любил время от времени сам потолкаться на рынке, хотя у него для этих дел имелся слуга. Сборщик торжественно вручил мне два злотека и забрал оба платья в сундук с приданым для своей дочки.
Я вернулась домой, и сердце мое колотилось от яростного ликования. И все же мне было страшно: продавая их, я ничего не могла с собой поделать. А ведь за каждое платье я отдала в Вышне всего-навсего копейку. Дома я выложила на стол два злотека, да еще кучу пенни и три копейки, заработанные в придачу. Отец с матерью молчали. Потом отец еле слышно вздохнул.
– Ну что ж, моя дочь и впрямь мастерица обращать серебро в золото, – произнес он сокрушенно. И погладил меня по голове, точно жалел меня, вместо того чтобы мною гордиться.
К моим глазам подступили злые горючие слезы, но я стиснула зубы, сгребла золото в кошель и вручила матери горшочек засахаренных вишен. Это лакомство я купила для нее. После обеда мать заварила крепкий чай и выложила вишни на стеклянную тарелку крошечной серебряной ложечкой – остатки чайного прибора из ее приданого. Большая часть этого прибора давным-давно, когда мы голодали, ушла на рынке в чьи-то чужие руки. Мы опускали сахарные ягоды в чай, выпивали сладкий горячий напиток и съедали все до одной чуть согретые вишенки, деликатно снимая ложкой косточки с губ.
Ванда убрала со стола, повязала свой платок и приготовилась уже идти домой, но тут внезапно потемнело. В окнах густо повалил снег, и когда мы открыли дверь, то даже не сумели разглядеть соседний дом – настолько сильный был снегопад. А вот Зимоярова дорога в другой стороне еще просматривалась и поблескивала. И мне даже на миг почудилось, будто среди деревьев на дороге кто-то двигается.
– Куда ты пойдешь в такое ненастье? – сказала мать Ванде. – Подожди, пока развиднеется.
Но вьюга не утихала допоздна. Она даже ничуть не ослабела. Вечером отец с Вандой вышли на двор разгрести снег вокруг курятника и почистить крышу, чтобы куры не задохнулись. Мы и сами-то были как те куры – сгрудились испуганно в доме. Куда-то подевался запах стряпни – а ведь жаркое все еще грелось на огне, да и мать сунула в золу несколько картофелин, чтобы испечь к ужину. Воздух почему-то сделался стылый, едкий, от него ощутимо покалывало в ноздрях, и не было в нем ни тепла, ни жизни, ни даже запаха земли и палой листвы. Я попыталась было сесть за свои книги, а потом пошить – но куда там: стояла такая темень, что даже свеча светила не дальше стола.
– Что это мы сидим такие унылые? – произнес наконец отец. Мы и правда сидели всем скопом, набычившись под меховыми плащами, шалями и одеялами. – Давайте-ка лучше споем.
Ванда слушала наше пение, и, когда мы сделали паузу, чтобы перевести дух, она вдруг спросила:
– Это что, волшебство?
Отец перестал петь, а мать ответила твердым тоном:
– Ну конечно же, нет, Ванда. Это гимн Богу.
– А-а, – протянула она и умолкла. Но мы тоже молчали, и тогда она спросила еще: – Значит, это их отпугивает?
Чуть помедлив, отец негромко проговорил:
– Я не знаю, Ванда. Господь не спасает нас от страданий в земной жизни. Зимояры подобны горю и недугам – они чинят беды и праведным, и грешным.
И он по памяти рассказал нам историю Иова. История эта вообще-то мало утешает – если, конечно, вам ее конец не кажется счастливым. Мне, например, не кажется. Но в тот вечер отец так и не добрался до конца. Он как раз дошел до того места, где Иов горюет об утраченной семье и стенает по поводу немилости Божьей, – и тут раздался сокрушительный удар в дверь. Словно в нее со всей мочи ткнули концом тяжелого посоха. Мы все подскочили, отец прервал рассказ. Мы сидели молча и смотрели на дверь. Наконец отец сказал:
– Напрасно Сергей затеял приходить в такую погоду.
Он поднялся и двинулся к двери. Я хотела закричать, остановить его. Ванда, съежившись под своими одеялами, опасливо таращилась ему вслед. Она не верила, что это ее брат стоит на пороге. Да и отец-то в это не верил. По пути к двери он прихватил кочергу. Отец встал на пороге и резко толкнул дверь левой рукой, держа кочергу на изготовку.
Но за дверью никого не оказалось. Даже ветер не ворвался внутрь. Вьюга улеглась так же внезапно, как началась. На дворе стояла обычная ночная темнота. Несколько редких снежинок, покружившись на свету от очага, опустились у порога. Я глянула в зарешеченное окно на лес: Зимоярова дорога исчезла.
– Что там, Йозеф? – спросила мать.
Отец все так и стоял в дверях, опустив взгляд. Я откинула одеяла, подошла к нему и встала рядом. Снаружи даже холодно уже не было: тепла моей шали вполне хватало, чтобы согреться. На тропинке к дому снега теперь было мне по колено, даже под карнизами намело, и наше старое каменное крыльцо тоже укрывал глубокий слой снега. Цепочка раздвоенных следов тянулась вокруг дома с заднего двора, а прямо перед домом на свежем снегу виднелись отпечатки остроносых подошв. В самой середине крыльца, едва придавливая снег, лежал завязанный мешочек из белой кожи.
Отец огляделся. Соседний дом уже можно было различить в темноте. Все окрестные дома теперь походили на стайку толстеньких белых грибов; только окошки светились желтым над занесенными снегом подоконниками. На улице не было ни души, но, пока мы смотрели, в одном из окон показалась детская ручонка и протерла кружок на морозном стекле. Отец быстро нагнулся, поднял кожаный мешочек и внес его в дом. А я закрыла за ним дверь.
Отец положил мешочек на стол. Мы встали вокруг и во все глаза на него смотрели, словно в этом мешочке скрывался раскаленный уголь, который вот-вот спалит наш дом дотла. Мешочек был сделан из кожи, только эту кожу, кажется, окрашивали каким-то неизвестным мне способом. Или она всегда была белая, что ее и красить не пришлось. И нигде не было видно ни единого шва, ни единого стежочка. Никто не смел первым прикоснуться к мешочку, и тогда я решилась. Я дернула за белую шелковую тесемку, что стягивала горловину, и высыпала на стол монеты. Шесть маленьких серебряных копеек – тонких, плоских, круглых – горкой легли на стол, звякнув как бубенчики. Дом весь был залит теплым светом от очага, но монеты блестели холодно, точно не в доме, а под луной.
– Они очень добры, что сделали нам такой подарок, – глухо проговорил отец.
Все знают, что от Зимояров никаких подарков ввек не дождешься. Бывают, конечно, истории о всяких волшебных созданиях, которые являются к людям с дарами. Бабушка иногда рассказывала мне похожую историю: она слышала ее от своей бабушки, а та – от своей. Будто бы, когда прапрабабушка моей бабушки была еще девочкой и жила на западе, в Элькурте, она нашла раненую лису. Та истекала кровью у окна в мансарде, где была девичья спальня, – видно, лисицу потрепала собака. Бабушкина прапрабабушка взяла ее в дом, перевязала рану, напоила и уложила к себе на колени. И та вдруг заговорила человеческим голосом: «Ты спасла мне жизнь, и однажды я отблагодарю тебя». С этими словами лисица выпрыгнула из окна и скрылась. Прошло много лет, девочка выросла, у нее родились свои дети. И как-то раз в кухонную дверь кто-то поскребся. Она отворила – за дверью стояла та самая лисица. И лисица сказала: «Возьми всю семью и все деньги, что есть в доме, и спрячьтесь в погребе».
Бабушкина прапрабабушка поступила как велела ей лисица. Едва все ее семейство укрылось в погребе, как раздались свирепые голоса. Какие-то люди ходили по дому, опрокидывали мебель и крушили все подряд – прямо над погребом. А потом вдруг запахло дымом. Но почему-то погромщики не нашли погреб, и пламя с дымом туда не добралось.
Бабушкина прапрабабушка и ее семья отважились выбраться наружу только ночью. И они увидели, что от дома осталось пепелище, и синагога тоже сгорела, и соседские дома вокруг. Потому мои предки взяли то немногое из имущества, что уцелело, наняли возчика, чтобы вез их на восток, и отправились в Вышню. Тамошний герцог был благосклонен к евреям, если у тех водились деньги.
Но бабушкина история была про совсем другие края. А про Зимояров таких историй вы не услышите. Здесь вам поведают, что однажды в крестьянский амбар забрел чудной белый зверь с раненым Зимояром, едва державшимся на его спине. Крестьяне перепугались, внесли Зимояра в дом и перевязали его раны. И когда он очнулся, он взял меч и убил всех своих спасителей, а потом запрыгнул на своего скакуна и умчался в лес, все еще истекая кровью. А узнали об этом только потому, что хозяйка велела двум своим ребятишкам спрятаться наверху, в сене, и носа оттуда не показывать, пока Зимояр в доме.
Поэтому нам было ясно, что Зимояры подбросили нам серебро не от сердечной щедрости. Но тогда зачем, спрашивается? Кошелечек лежал на столе, и монеты сверкали – в них словно таилось послание, которое нам надлежало прочесть. Мать тяжко вздохнула, посмотрела на меня и тихо произнесла:
– Они хотят, чтобы ты обратила это в золото.
Отец сел за стол, закрыв руками лицо. Я сама во всем виновата, я это понимала. Нечего было в санях посреди леса болтать о том, что я обращаю серебро в золото. Зимояры всегда жаждут золота.
– Мы возьмем деньги из банка, – сказала мать. – Хорошо, что у нас они есть.
– Завтра же я отправлюсь в Вышню, – отозвалась я.
А потом я вышла на двор. Я стояла, глядя на свежий снег, и стискивала кулаки. Снег уже подмерз и затвердел: сани по насту полетят с ветерком. В кошелечке лежат шесть копеек; в прошлый свой визит я положила в банк четырнадцать золотых монет. Что мне стоит заплатить Олегу, одним духом домчаться до Вышни, взять из дедушкиного банка шесть золотых монет и отдать их Зимоярам? Шесть монет, ради которых я трудилась не покладая рук, отдать просто за то, чтобы меня оставили в покое.
Ванда, закутанная в шаль, вышла покормить козу, которую мы вчера привели с рынка. Сергей, разумеется, в такую непогоду не явился, а ей уже поздно было идти домой. Ванда посмотрела на меня, молча зашла в сарай, а выйдя, вдруг спросила:
– Вы отдадите им свое золото?
– И не подумаю! – гневно отрезала я, больше обращаясь к Зимоярам, чем к Ванде. – Они хотели, чтобы я обратила серебро в золото. Так я и сделаю.
Глава 6
Наутро Мирьем взяла Зимояров кошелек и пошла просить Олега, чтобы тот свозил ее в Вышню. Она не приказала мне делать записи в книгах. Даже не напомнила, чтобы я собрала платежи с заемщиков. Уселась в сани и укатила, а взгляд у нее был, как река, подернутая льдом. Ее мать в накинутой на плечи шали провожала ее, стоя у калитки. Она долго еще не сходила с места, даже когда сани скрылись из виду.
Но я и без напоминаний свое дело знала. Я взяла корзину и отправилась в свой обход. Шел шестой день месяца, поэтому сегодня я собирала платежи в городке. Никто никогда мне не радовался, а вот Кайюс всегда улыбался, будто мы с ним задушевные приятели. Хотя с чего бы нам дружбу водить? Когда я только начинала работать на Мирьем, он всегда расплачивался кувшинами с крупником. Мирьем этого не любила, потому что он-то продавал свой крупник на рынке каждую неделю свеженьким да горяченьким. Понятно, что все предпочитали брать у него, а не у Мирьем. Если набирался десяток кувшинов, она пристраивала их на постоялом дворе неподалеку – но ведь их туда еще доставить надо было, а это тоже денег стоило. Так что возни с этим крупником получалось больше, чем выгоды.
Как-то раз он всучил мне порченый крупник. С виду-то кувшин был как кувшин. Мирьем понюхала горлышко у самой пробки, откупорила – и сразу пахнуло гнилыми листьями. Она поначалу сердито скривилась, но потом велела мне поставить кувшин отдельно от остальных, в уголке. А в следующие два месяца Кайюс снова подсунул мне порченые кувшины, один за другим. И после третьего такого кувшина Мирьем выдала мне все три пробки и послала к нему, чтобы я ему сказала: мол, три порченых – это уж слишком, и отныне она платежи крупником не принимает. Я ему так и передала, и в этот раз улыбаться он не стал.
А вот нынче снова заулыбался.
– Заходи, погреешься, – позвал он, хотя на улице было уже не очень-то холодно. – Тебе придется подождать немного. Мой старшенький понес панове Людмиле свежий товар. Вернется с деньгами – я тебе и отдам.
Кайюс даже угостил меня стаканом крупника. Обычно деньги у него уже лежали наготове и не было нужды приглашать меня в дом.
– Так Мирьем поехала в Вышню за новыми платьями? Дела у нее, видать, неплохи! Повезло ей с тобой – есть кому приглядеть за всем, пока ее нет.
– Благодарствую, – вежливо отозвалась я. – Вкусный крупник.
Похвалила, а сама подумала, что он небось задобрить меня хочет. Многие пытались, не он один. Хотя я никак не могла понять: неужто они и правда надеются, что я их слушать стану? Ну, принесу я Мирьем меньше, чем требуется, совру ей, скажу, что у таких-то вовсе денег нет. Так она же просто запишет цифру поменьше в свою книгу, но долг-то выплачивать все равно придется – не в этот раз, так в следующий. А когда придет срок уплаты, они возьмут да скажут, будто бы я украла деньги – ведь только так они выгоду поимеют. Раз они Мирьем хотят надуть, значит, и меня надуют за здорово живешь.
– Да, Мирьем своего не упустит, – покивал Кайюс. – Ведь какую работницу себе в помощь отыскала! Ты ж не одним только личиком вышла. А вот и Лукас.
Вошел его сын с ящиком пустых кувшинов. Чуть постарше Сергея и не такой высокий, как Сергей и я. Но зато лицо у этого парнишки было покруглее, да и мяса на костях наросло побольше нашего. Он-то явно голодным не ходил. Парень оглядел меня с головы до ног, и отец сказал ему:
– Лукас, отсчитай семь пенни для заимодавца.
Лукас вложил мне в руку семь монет. Это было больше чем надо.
– У меня в последнее время дела идут на лад, – усмехнулся Кайюс и по-приятельски подмигнул мне. – Уж эта стужа! Людям надо чего-то горяченького залить в брюхо. Вы-то у себя в поле, верно, совсем окоченели, – прибавил он. – Отец твой что-то давненько не захаживал.
– Да, – кивнула я. И впрямь не захаживал, потому что пропивать ему было нечего.
– Вот, возьми-ка. – Кайюс протягивал мне запечатанный кувшинчик. Совсем маленький – он такой в базарный день отдает за несколько медяков, если кувшин вернешь. Я замялась. Чего это он? Он ведь сполна за сегодня все выплатил. Но Кайюс всунул кувшинчик мне в руки. – Да бери, – сказал он. – Отнесешь отцу в подарок. А после, как случай будет, кувшин вернешь.
– Благодарствую, панов Симонис, – выдавила я. Потому что как еще ответить? Нести отцу кувшин крупника мне не больно-то хотелось. Ведь известное дело: папаня напьется – и нас всех поколотит. Но деваться мне было некуда. В следующий раз папаня притащится в город, и Кайюс его спросит: ну как там мой подарочек, в охотку ли пошел? Тут-то папаня и поймет, что я утаила от него подарочек, и мне все равно достанется. Поэтому я затолкала кувшин к себе в корзину.
В других домах меня крупником не поили. Просто отдавали деньги, и все. Марья, портниха, – единственная, кто со мной хоть чуть-чуть разговаривал.
– Мирьем, значит, покатила в Вышню за новыми платьями? – вдруг спросила она меня. И вручила мне только один пенни. – Долог путь, да и товар недешев. Уж не знаю, продаст ли она еще кому свои наряды.
– Я не знаю, за платьями ли она поехала, панова, – отозвалась я.
– Мирьем себе на уме, а до остальных ей и дела нет, – фыркнула Марья и хлопнула дверью прямо у меня перед носом.
Я вернулась в дом заимодавца и разобрала что принесла. Один из заемщиков отдал мне курицу, которая перестала нестись, – такую только в суп.
– Хотите, приготовлю ее сегодня, панова Мандельштам? – спросила я у матери Мирьем. – Я бы ей шею свернула да ощипала, вы только скажите.
Мать Мирьем склонилась над шитьем, и когда я заговорила с нею, она подняла голову и заозиралась, словно искала кого-то.
– А где Мирьем? – спросила она, будто позабыв, но тут же спохватилась и покачала головой. – Ох, какая же я глупая! Она же поехала в город за платьями!
– Да, она поехала в город за платьями, – медленно повторила я. Только что-то в этом было не то. Но ведь она именно за платьями и поехала. Все так считали.
– Сейчас в доме довольно еды, – продолжила мать Мирьем. – Посади эту курицу к остальным, пусть пока походит. А сама возвращайся в дом, уже обедать пора.
Я посадила курицу в курятник. Я стояла и разглядывала снег – глубокий, нетронутый. У стены метла, наполовину занесенная снегом. Я же вот этой самой метлой вчера заметала следы Зимояра, который бродил тут на ночь глядя. И он еще оставил Мирьем кошелек с серебром, чтобы она обратила его в золото. Я вся затряслась и поспешила назад в дом, чтобы забыть обо всем этом поскорее.
После обеда я засобиралась домой. Отец и так, наверное, взбесился, оттого что я из-за снегопада не явилась и кормить его было некому. Зато я подмела пол, проверила, как там куры, и сделала все положенные записи в книге. Спать меня положили на Сергееву постель, и мне спалось тепло и уютно в большой теплой комнате с очагом. Там пахло тестом, и жарки?м, и медом, и гречкой. У нас дома ничем таким не пахло. Мать Мирьем дала мне на обед кружку свежего жирного коровьего молока из того большого ведра от пановы Гизис и вручила два серебряных пенни – за два дня, хоть Сергей прошлой ночью и не появлялся. А еще она дала мне узелок с хлебом, маслом и яйцами.
– Сергей же не съел свой ужин и завтрак, – объяснила она.
Я закуталась в платок и пошла, и ее щедрость оттягивала мне руку.
Я сделала крюк через лес и спрятала узелок в корнях белого дерева. А два серебряных пенни я закопала – получилось две стопки монет: моя и Сергея. Только после этого я пошла домой. Дома сидел Стефан – пытался мешать в горшке затвердевшую овсянку. На лице у него красовалась красная отметина, и он морщился, когда шевелился. Вид у Стефана был самый несчастный. Вчера вечером отец велел ему приготовить ужин, а Стефан не знал, как это делается, вот отец его и взгрел.
– Посиди пока, – сказала я ему. – У меня кое-что припасено.
Я разбавила кашу водой и приготовила капусты. Вернулся отец – злой как собака. Еще с порога, не успев снять сапоги, принялся орать, что нечего мне было торчать в городе из-за какого-то мелкого снежка, который к тому же мигом закончился. И пускай заимодавец вычтет из долга лишний пенни за то, что я была всю ночь у него в доме.
– Я ему передам, – поспешно сказала я, бухая на стол горшок с капустой, пока он еще не вошел в дом. – У меня для тебя подарок, отец. От панова Симониса. – И я водрузила на стол кувшин крупника. По крайней мере, прямо сейчас он меня лупить не будет, а потом напьется.
– С чего это Кайюс такой добренький? – осведомился папаня и недоверчиво понюхал пробку. Но крупник оказался непорченым, и вскоре отец уже вовсю тянул его большими глотками, налегая заодно и на капусту с овсянкой. Он прикончил половину; мы сжевали свою долю, не поднимая глаз.
– Надо хвороста набрать на растопку, раз меня дома вчера не было, – сказала я.
Папаня возражать не стал. Сергей со Стефаном выскользнули из дома следом за мной, и я отвела их к белому дереву. Узелок был там, где я его оставила, его даже не подморозило. Мы поделили еду на троих, а после братья помогли мне набрать хвороста. Потом Сергей ушел по дороге в город. А мы со Стефаном спрятались за поленницей; он тесно прижался ко мне, согревая меня. Мы сидели и через щель в стене слушали, как папаня в доме распевает песни.
Он вдруг перестал распевать и позвал меня во всю глотку. Я не ответила.
– И где ее носит, дурищу! – зарычал папаня. – Огонь сейчас погаснет!
Он еще долго не утихомиривался. Наконец улегся и захрапел. У нас со Стефаном уже зуб на зуб не попадал. Мы неслышно прокрались в дом, поворошили огонь, чтобы не погас к утру, и я поставила вариться гречку на завтрак. Я показала Стефану, как ее готовить, чтобы он знал в следующий раз. А потом мы залезли в постель и заснули. Наутро папаня шесть раз врезал мне ремнем за то, что меня где-то носило, хотя огонь не потух и завтрак стоял на столе. Думаю, он лупил меня больше за то, что вчера не пришла – ему и злость сорвать было не на ком. Но голова у папани раскалывалась, и есть ему хотелось страшно, поэтому, когда Стефан поставил на стол горшок с гречкой, он от меня отстал и уселся за стол. А я утерла лицо, проглотила слезы и уселась рядом.
* * *
Олег доставил меня в Вышню уже ближе к ночи. Я переночевала у дедушки, а наутро отправилась на рынок в нашем квартале и принялась расспрашивать всех встречных, пока не отыскала лавку Исаака-ювелира, того самого, за которого собиралась замуж моя кузина Бася. Это был молодой человек приятной внешности, в очках, с коротенькими, но чуткими пальцами, с крепкими зубами и красивыми карими глазами. Борода у него была коротко обстрижена, чтобы не мешала при работе. Склонившись над малюсенькой наковаленкой, Исаак с небывалой точностью орудовал крошечными инструментами – выковывал серебряный диск. Я минут десять простояла у него над душой и смотрела, как он работает, пока наконец он не соизволил оторваться:
– Да? – Судя по голосу, он бы предпочел не отвлекаться. Ему словно хотелось, чтобы я, постояв еще, отправилась восвояси и оставила его в покое. Я вытащила белый мешочек и высыпала шесть копеек на черную ткань, покрывавшую прилавок. Исаак едва взглянул на монеты:
– На это тут ничего не купите. – Произнеся это будничным тоном, ювелир вернулся к работе, но тут же слегка нахмурился и снова обратился к моим копейкам. Он взял одну и внимательно рассмотрел, повертел в пальцах, потер, положил на место и поднял на меня взгляд: – Откуда это у вас?
– Хотите верьте, хотите нет, но это от Зимояров, – отозвалась я. – Можете сделать из них что-нибудь? Кольцо или браслет?
– Я куплю их у вас, – предложил он.
– Нет, спасибо, – ответила я.
– Сделать из них кольцо обойдется вам в злотек, – сказал Исаак. – Или я беру у вас все за пять.
Мое сердце забилось чаще: если он дает мне пять злотеков, значит, сам надеется продать дороже. Но торговаться с ним я не стала. У меня было другое предложение:
– Я должна отдать Зимояру шесть золотых монет в обмен на эти. Я плачу вам злотек, и вы делаете для меня кольцо. Или же вы сами продаете свое изделие, из выручки мы вычитаем шесть злотеков для Зимояра, а остаток делим пополам. – Именно на это я и рассчитывала. Все-таки Исаак больше меня понимает в торговле кольцами. – Кстати, я Мирьем, кузина Баси. – Эти сведения я приберегла напоследок.
– А-а, – кивнул Исаак. Снова посмотрел на шесть монет, поворошил их пальцами и наконец согласился. Я устроилась на табурете за прилавком, а ювелир принялся за дело. Он расплавил монеты в маленьком жарком горне, который был общим у всех ювелиров и стоял посреди их лавок. Серебряную жидкость Исаак вылил в массивную железную форму. Дав серебру немного остыть, он выудил кольцо и нанес на его поверхность причудливый узор из ветвей и листьев.
Времени это заняло немного: серебро плавилось легко, и остывало легко, и легко поддавалось его крошечному резцу. Когда кольцо было готово, Исаак положил его на черный бархат, и мы оба молча воззрились на украшение. Узор двигался и менялся как живой – от него невозможно было отвести взгляд. Кольцо ярко сверкало на полуденном солнце.
– Его купит герцог, – сказал Исаак и велел ученику сбегать в город. Мальчик привел с собой высокого надменного слугу в бархатном костюме с золотыми нашивками. Вид у него был недовольный, как у человека, которого оторвали от важных дел, чем бы он ни занимался. Но стоило ему увидеть кольцо и взять его в руки – недовольства как не бывало.
Слуга выложил за кольцо десять злотеков и унес покупку в запертой шкатулке, трепетно сжимая ее обеими руками. Исаак держал на ладони десять золотых монет, и все равно мы с ним оба не двинулись с места. Мы сидели и глядели в спину удаляющемуся слуге, точно кольцо не хотело отпускать нас. Слуга становился все меньше и меньше, и все же я легко различала его в плотной базарной толпе. Наконец он миновал ворота квартала и скрылся из виду. Теперь ничто не приковывало наши взоры и мы могли сполна насладиться нашей добычей – десятком злотеков, в которые обратилось серебро Зимояра.
Шесть я засунула назад, в белый Зимояров кошелечек. Два получил Исаак – хорошая прибавка к выкупу за невесту. А два оставшиеся я отнесла дедушке, чтобы он положил их в банк к остальным моим сбережениям. Дедушка одарил меня скупой улыбкой. Он явно остался доволен: слегка надавил мне на лоб указательным пальцем и сказал:
– Ты моя умница-разумница.
И я улыбнулась в ответ – такой же скупой, но довольной улыбкой.
– Ну куда ты поедешь, поздно уже! – укорила меня бабушка, когда после обеда я засобиралась домой. Была пятница.
