скачать книгу бесплатно
Конь не подвел. Сделав несколько шагов по воде вслед за хозяином, он, видя, что тот исчез в волнах, испуганно остановился и стоял, громко хрипя, как вкопанный.
Вскоре подоспели переправившиеся первыми казаки и вытащили из разбушевавшейся реки поручика, державшего мертвой хваткой за воротник шинели солдата.
Первыми словами «утопленника», после того как из него вылили всю речную воду, были:
– Благодарю тебя, Господи!
– Да ты не бога благодари, а поручика своего. Если б не он, то ты вместе со своей лошадью уже давно бы покоился на дне речки.
– А мерина, что, не спасли? О, Господи Боже мой! Ведь во вьюке находились заряды к пушкам. Как же мы теперь воевать-то будем?
– Не журись, артиллерист, – отозвался один из казаков, – радуйся, что живота своего не лишился.
– Спаси вас Боже, ваше благородие, – запоздало поклонился Баташову Кузьмин. – По гроб жизни обязан я вам, ваше благородие, господин поручик.
– Ничего, браток, – сказал, смущаясь, Баташов. – Поди обсушись! Там наши артиллеристы костер разожгли. Здесь и заночуем.
Кто не бывал в походах, а особенно в горных, тот не может понять того восторга и подъема духа, какие доставляет усталому, измученному человеку голубая струйка дыма бивуачной кухни, весело поднимающаяся змейкой к облакам. Будь солдат изнеможен до последней степени, он непременно оживет, силы его возобновятся, как только он издали увидит этот соблазнительный бивуачный дымок. Но не только люди, даже лошади прибодряются, ощущая дым, и радостно ржут и рвутся из-под своих тяжелых и неудобных вьюков.
«Бивуак!» – разносится радостное известие по всем концам растянувшегося отряда, и все, напрягая последние силы, стараются как можно скорее преодолеть небольшое расстояние, отделяющее их от желаемой цели.
Около кухонного котла уже сгруппировалась кучка подошедших погреться солдат, ружья составлены в козлы, число коих увеличивается по мере подхода отставших. Маленький костер, сложенный из небольшого количества захваченного топлива, еле-еле горит, распространяя вокруг себя едкий дым тлеющего сырого терескена, но все же, несмотря на эту неприятность, каждый старается ближе протянуть к нему окоченевшие руки. Кухонная прислуга, пришедшая раньше, ставит палатку, в которую вскоре забрались офицеры в ожидании своих вещей и палаток.
Через бурную реку уже перебралось порядочно народу, но обоза, конвоя его и арьергарда все еще не видно. Только спустя несколько часов подошел наконец и обоз с промокшими подстилочными кошмами, палатками и разными солдатскими и офицерскими вещами.
К вечеру вновь пошел снег, и потому прозябшие на ветру солдаты, мигом установив палатки, стали было греть воду в манерках. Но мокрый кизяк не горел, а другого топлива найти просто не удалось. Так и пришлось солдатам лечь, даже не согревшись чайком.
– Хотя бы водочки выдали для сугреву! – ворчал Кузьмин, успевший к прибытию обоза обсушиться у костра. То ли по недогляду интендантов, то ли еще по какой причине, но водка почему-то выдана не была. Да и суп с недоваренным мясом поспел только к первому часу ночи, и, конечно, разоспавшиеся люди так его и не поели.
На следующее утро погода прояснилась. Сквозь серые клочки снежных облаков просвечивало голубое небо. С рассветом артиллеристам удалось найти заросли терескена – и вскоре удалось согреть чайники. Каким вкусным показался на этот раз черствый сухарь с чаем, сильно попахивающим дымком! С каким наслаждением пили его все, начиная от командира и кончая солдатом.
Раздалась команда, и отряд тронулся в путь по тропе, ведущей к высокогорному перевалу Кизиль-Арт.
На высоте более четырех тысяч метров стало труднее дышать. Солдаты часто останавливаются, чтобы перевести дух. От этого колонна, словно гармошка, то растягивается на несколько верст, то теснится на небольшом пространстве между скалами и обрывом… Все круче и круче поднималась узенькая тропа, заваленная камнями. Справа обрыв, на дне которого бежала речка Кок-сай, извиваясь между гранитными утесами. Перевал был покрыт снегом, кругом не видно ни деревца, ни кусточка – все серо, пустынно и мрачно.
Часто стали попадаться то с правой, то с левой стороны тропинки выбеленные непогодой кости лошадей и верблюдов.
Два пластуна из передового охранения первыми добрались до перевала. Остановились там и с восхищением глянули окрест.
– А што, братцы, вот и на небо сичас запрыгну, – пошутил один из них – рослый, крепкий детина. – Смотри, ребята! – и он с криком: – Ура! – бросился вперед, карабкаясь по снегу, и вмиг взобрался на самую вершину перевала. Но тут силы покинули его, и он в изнеможении плюхнулся прямо на снег.
– Ну и гора! Ну и горища, дьявол тя побери! – сказал другой – широкоплечий, пониже ростом. Остановившись и тяжело дыша, он взглянул на скрывающуюся в облаках вершину, оседланную более удачливым товарищем, и, разродившись целым потоком крепких русских словечек, полез далее…
Вершина перевала господствовала над окрестными хребтами, и оттуда перед глазами открывался чудный вид: с боков заснеженные горные кряжи угрюмо и мрачно стояли у подножия перевала, а спереди зиял крутой обрыв, в конце которого виднелась долина реки Маркан-су. Баташов, видя себя выше окружающих вершин, несмотря на одышку, невольно испытывал радостное чувство от того, что забрались так высоко, выше облаков.
Вскоре на вершину поднялись и остальные пластуны. Ожидая подходящую к перевалу колонну, они задымили своими цигарками и трубками, словно только что и не падали от усталости. Глядя с высоты на карабкающихся к перевалу людей, они беззлобно шутили.
– Эй, дядя, тебе помочь? – крикнул широкоплечий, видя, что безлошадный Кузьмин с трудом тащит на плечах палатку, которую на крутом подъеме снял с вьюка выбивающейся из сил артиллерийской лошади, стараясь хоть этим немного облегчить ношу бессловесной животины.
– Не надо. Мы сами с усами, – бодро откликнулся артиллерист и прибавил шагу.
Среди первых из команды артиллеристов забрался на перевал Кузьма. Подойдя к валуну, возвышающемуся над седловиной перевала, он сбросил тяжелый тюк себе под ноги и, истово перекрестившись, присел на него.
– Ну что, архаровцы, – обратился он к пластунам, – не надоело зубоскалить?
– Да мы, дядя, так, от скуки разговариваем, чтоб хоть немного согреться, – улыбнулся во весь рот детина.
Вскоре подтянулись остальные. Командир отряда объявил привал.
Артиллеристы расположились на месте, который застолбил Кузьма. Здесь меньше задувало, и редкие снежные заряды, казалось, обходили огромный валун. Вслед за подбадривающим табачным дымком послышались солдатские остроты и разговоры.
– Ну что, братцы, совсем зимушка-то рассейская, смотри: все уши залепило, – сказал молодой артиллерист, зябко кутаясь в свою потертую шинелишку.
– А в Маргелане-то, поди, теперь солдаты лежат себе да фрухтой разной обжираются, – завистливо произнес ветеран, выколачивая о каблук трубку. – И не пойму, для ча это нас повели сюды, кому нужны эти камни, пропади они совсем, ишь сапожишки о них, проклятых, размочалил, – прибавил он, рассматривая свои порядком изношенные сапоги.
Но недолго длился привал. Прозвучала команда, медленно, как будто нехотя, поднялись со своих мест солдаты и снова безмолвно шли вперед – навстречу рассвирепевшей стихии. Как ни хотелось бы подольше отдохнуть, но положительно нет физической возможности делать более или менее продолжительные привалы в такую погоду, когда даже во время ходьбы холод пронизывает до костей, а попадающий за воротник снег, тая, холодными струйками бежит по спине. Но вот после полудня снег мало-помалу начал стихать, и вскоре дорогу можно было уже различать на довольно далекое расстояние.
Спуск в долину реки Маркан-су довольно крут и извилист, но под гору идти – не то что в гору, а потому чуть не бегом спускаются солдаты, перегоняя один другого, и, перейдя вброд реку, идут по глубокому песку вдоль по широкому ущелью, окаймленному невысокими покрытыми снегом горами.
Нелегко было забираться на перевал и потом с него спускаться. Но оказалось еще труднее двигаться по рыхлой песчаной дороге высокогорной долины. Встречный ветер, несущий целые облака пыли, еще больше затруднял движение отряда. Люди и лошади, тяжело дыша, еле тащили ноги. По пути то и дело попадались отдыхающие солдаты, грустно, без обычной болтовни протиравшие от пыли глаза и уши.
Прикрывая глаза и рот башлыком, Баташов направил мерина в голову своей команды, подбадривая по дороге отставших артиллеристов.
Явно обессилевший, молоденький вольноопределяющийся, чтобы удержаться на ногах, схватил болтающийся конец веревки, свисающий с вьюка артиллерийской лошади, и, машинально переступая ногами, бредет вслед за ней. Лошадь, почувствовав дополнительную нагрузку, прижимая уши и скаля зубы, то и дело намеревается лягнуть его, чтобы отделаться от лишнего груза. Но вьюк не дает ей привести в исполнение свое намерение, и животное в бессильной злобе покоряется своей участи.
– Ну что, братец, устал? – посочувствовал вольноопределяющемуся Баташов. – А то садись ко мне.
Поручик сдвинулся на круп лошади, уступая место юноше в седле. Конь, недовольно заржал, когда второй седок, устроившись в седле, чуть ли не лег ему на шею.
Еще несколько верст прошел отряд долиной, прежде чем перед людьми предстала огромная равнина, окруженная кольцом совершенно белых, снеговых гор, среди которых черной жемчужиной блестело озеро Кара-куль.
– Ну, ребята, завтра мы, значит, на эфту самую Памиру зайдем! Сам слышал, как командир батареи господам офицерам сказывал! – поделился своим секретом полишинеля вездесущий Кузьма.
Все искренне обрадовались тому, что наконец-то добрались до этого неведомого и страшного Памира. Но никто не задумывается о том, сколько ему еще предстоит пройти по этой каменной, горной пустыне.
Расположившись на берегу озера на ночевку, солдаты, не дожидаясь обоза, нашли достаточное количество сухого кизяка и терескена и разожгли костры.
Интендантская команда быстро поставила командирскую палатку, а повар в это время приготовил чай. Вскоре майор-интендант пригласил господ офицеров к командирскому столу. В палатке стало шумно. Офицеры, собравшись вокруг ротного барабана, на котором, как на столе, с трудом умещались десятка два стаканов с чаем и тарелки с закусками, попивали горячий напиток, хвалили хозяина и проклинали так некстати обрушившуюся на долину метель. Ветер то и дело пытался взволновать полотнище, увлечь вслед за собой в ближайшую пропасть, но палатка, обложенная снаружи крупными валунами, стояла неприступной для швальных наскоков крепостью. Здесь несмотря ни на что было тепло и уютно. Над барабаном поднимался густой пар, распространяя вокруг неповторимый аромат индийского чая.
– А что, господа офицеры, – чуть повысив голос, сказал Пустошин, – знаете ли вы, что мы находимся в трех верстах от земного рая.
– Неужели?
– Не может быть!
– Вот дела! – послышались восклицания офицеров.
– А это факт! – уверенно заявил полковник. – Отсюда не больше трех верст до неведомой и сказочно богатой Индии! В свое время с Михаилом Дмитриевичем Скобелевым мы чуть-чуть не добрались до истоков самого Инда.
– Просто не верится, что в скором времени и мы можем спуститься из поднебесья в цветущую Индию с ее сказочными парками и дворцами махараджей, – воскликнул Баташов. – Как хотелось бы, и в самом деле, хоть одним глазком взглянуть на этот земной рай…
– Ну, пока все это можно осуществить лишь теоретически, господин поручик. Нам предписано лишний раз не раздражать «британского льва». В лучшем случае считается возможным лишь дать по рукам, то бишь – по загребущим лапам оного зверя. Но не более того. Так что, Евгений Евграфович, придется вам повременить. Быть может, в следующий свой поход в Памиры вы и в самом деле сможете окунуть свои сапоги в воды Инда, – заключил Пустошин, улыбаясь.
– Нас не забудьте в этот исторический поход пригласить, – наперебой стали предлагать свои услуги офицеры, посмеиваясь над необычным желанием поручика.
Он манкировал эти дружеские уколы, но в пику всем в глубине души решил во что бы то ни стало осуществить это свое, казалось бы, несбыточное желание…
Через две недели, полностью выполнив свою задачу, отряд направился в обратную сторону, но не доходя до Алайской долины, был внезапно остановлен казачьим дозором, посланным из Маргелана. Вахмистр передал приказ срочно спешить на помощь гарнизону пограничной крепости, которую осаждали афганцы.
Собрав офицеров, Пустошин зачитал приказ.
– Господа, – сказал в заключение он, – в Маргелане сейчас полным ходом идет формирование отряда для оказания помощи защитником крепости, но он сможет добраться до места лишь через две-три недели. За это время у защитников кончатся все боеприпасы, и им будет угрожать неминуемая смерть от рук кровожадных горцев, которые по приказу афганского эмира и с молчаливого одобрения англичан намерены отодвинуть наши границы на Памирах, подальше от Индии. Мы же находимся в трех днях пути от этой пограничной крепости. Надо объяснить нижним чинам, что от нас ждут скорейшей помощи. Если есть вопросы, я готов на них ответить.
– Что говорить, – выразил общее мнение офицеров Баташов, – сам Бог велел нам помочь и, если понадобится, «…головы сложить за други своя»!
За два дня преодолев сотню верст по горным перевалам и караванным тропам, отряд с ходу атаковал закрепившихся у цитадели афганцев и, прорвавшись к крепости, захлопнул ворота перед самым носом наседавшего врага.
Глава III
Белгородский уезд. Октябрь 1894 г
1
После поистине чудесного спасения от палаша афганского палвона[1 - Богатыря.], который чуть было не зарубил его во время очередной вылазки отряда охотников, который он возглавлял, поручик Баташов не на шутку задумался о своей дальнейшей судьбе.
Нет, он не собирался, как некоторые малодушные офицеры, которые после сидения в крепости засыпали начальство рапортами об отставке, бежать из Туркестанского края, а напротив. Познакомившись и подружившись за время похода по Памирам, а особенно после совместной обороны крепости, со многими настоящими защитниками границ Отечества, он и мысли не допускал оставить здесь службу. И если бы планировался очередной поход по поднебесным нехоженым путям Памиров, он бы непременно принял в этом деле участие.
Просто, почувствовав однажды у своего виска холодок смерти, поручик вдруг с ужасом осознал, что на нем мог пресечься древний служивый род Баташовых, в котором были и полковники, и генералы, и даже один адмирал, который вместе с Петром Великим создавал российский флот. И весь этот славный род мог в одночасье сгинуть вместе с ним. А этого он допустить никак не мог.
«Ведь не раз говорила мне maman, сынок, пока я жива, давай-ка сосватаю тебе женушку и живи, как все добрые люди, – вспомнил он слова матери. – Так нет же, сам себе дал зарок до окончания академии и не думать о женитьбе, – с негодованием подумал он, – а ведь академия от меня никуда не уйдет, главное, чтобы тыл был надежный». С этой решительной мыслью Баташов, заручившись разрешением начальника артиллерийской бригады на женитьбу, и направился в очередной отпуск, на свою малую родину.
После окончания училища, а особенно после того как безвременно скончалась мать, а вслед за ней и израненный в последней Русско-турецкой войне отец, Баташов довольно редко навещал родные пенаты. Служба вдали от родных мест, повседневные дела и заботы отнимали слишком много времени. Всякий раз, как только получал он письма с отчетом от управляющего имением Кульнева с подробным описанием хозяйственных и финансовых дел, он порывался съездить в родные края, но все новые и новые заботы очень быстро отвлекали его от этой ностальгической мысли. И так до следующего письма.
И вот он в своем родовом поместье. Коляска, запряженная двумя орловскими рысаками, управляемая довольно расторопным малым, доставила Баташова от вокзала до домашней церкви, златоглавой свечой возвышающейся у самого въезда в усадьбу.
– Хвала тебе, Господи! Вот я и дома, – чуть слышно промолвил он и трижды перекрестился.
Дорога к белокаменному особняку, как и прежде, была окаймлена рабатками махровых роз. Сердце поручика радостно забилось, лишь только за поворотом показался двухэтажное строение с колоннами. Но радость первой встречи с приютом юных лет была недолгой. Одного взгляда пытливых глаз было достаточно для того, чтобы сделать неутешительный вывод: отчий дом, словно старый ветеран, вышедший в отставку и всеми забытый, начинает дряхлеть. На колоннах, поддерживающих шатровый навес над входом в здание, были видны тщательно заделанные трещины и сколы, на стенах кое-где осыпалась штукатурка, обнажая кирпичную кладку. У одного из мраморных львов, охраняющих вход в дом, напрочь отвалилась угрожающе поднятая лапа.
«Нет ничего трагичнее пустующей усадьбы», – тоскливо подумал Баташов, пристально разглядывая обветшавшую и потому еще более дорогую сердцу родовую обитель, просторно разместившуюся на возвышенном меловом берегу медленно несущей свои воды реки Оскол. В наплывающих с близлежащих меловых гор сумерках, только-только начинавших окутывать усадьбу, окна особняка и каменных галерей, примыкавших с обеих сторон к дому «в полуциркульном виде», глядели на белый свет темными глазницами. Только в кладовых и флигелях для прислуги тускло светились небольшие оконца. Опустевшее и уже начавшее ветшать без надзора хозяина поместье скрашивали лишь пышные цветники с фигурными клумбами из тюльпанов, лилий, левкоев, мальв и резеды, так любимых матерью.
Главной достопримечательностью поместья был простирающийся до самых меловых предгорий парк и сад. С дороги были видны прогнувшиеся почти до самой земли, густо унизанные плодами ветви золотого ренета.
«Надо распорядиться, чтобы управляющий мужиков собрал. Давно пора подпорки ставить», – по-хозяйски подумал Баташов, неторопливо выбираясь из остановившейся напротив парадного крыльца коляски.
Поручика встретил управляющий имением Кульнев, крупного сложения рыжебородый мужик, сын кормилицы и друг детских игр и шалостей.
– Ну что, Афанасий, соскучился, небось?
– Соскучился! Соскучился, батюшка, Евгений Евграфович! Заждались мы вас. Уж и не верилось, что вы наконец-то осчастливите нас своим присутствием.
Кульнев смахнул рукавом выступившие в уголках глаза слезы искренней радости, нагнулся, чтобы поцеловать барину руку.
– А вот этого не надо, – строго сказал поручик, пряча руку за спину. – Ты лучше расскажи, как кормилица моя и твоя матушка Арина Денисовна поживает.
Управляющий скорбно опустил глаза долу.
– Во сырой земле покоится матушка Арина, – с надрывом в голосе ответил Афанасий. – Вот уже год пошел, как снесли сердешную на церковный погост.
– Прости, Афоня, я не знал, – Баташов дружески похлопал управляющего по плечу. – Зайдешь вечером, помянем кормилицу ласковую мою, – сочувственно добавил он, проходя в переднюю.
Все в родительском доме было до боли знакомо, навеки запечатлевшись в памяти. После передней начинался длинный зал, составляющий один из углов дома, с высокими стрельчатыми окнами в двух стенах и потому несмотря на сумерки прекрасно освещенный.
В глухой капитальной стене зала было двое дверей. Первая, низкая, вела в темный коридор, в конце коего была девичья и черный выход во двор. Вторая, такого же размера дверь, вела из гостиной в детскую и далее в спальню, составляющую другой угол дома. Эти комнаты и поперечная часть зала были обращены к цветнику. Зал и комнаты были уставлены мебелью красного дерева. В двух простенках между окнами висели зеркала, под ними виднелись тумбочки с цветочными вазами, напротив углового кожаного дивана сиротливо стоял ломберный стол. По обеим сторонам дивана симметрически выходили два ряда неуклюжих кресел. Вся эта мебель была покрыта белыми чехлами.
В спальне стояла просторная кровать, полумягкая клеенчатая софа, а в углу – этажерка с лучшим хозяйским чайным сервизом, затейливыми дедушкиными бокалами, фарфоровыми куколками и подобными безделушками.
Просторный отцовский кабинет, выходящий окнами в сад, располагался на втором этаже. Из гостиной к нему вела витая лестница, отделанная мореным дубом. Кабинет был уставлен шкафами с книгами и стеллажами, где размещались самые разнообразные предметы, привезенные отцом с войны и из дальних странствий. В углу стоял просторный кожаный диван, которой частенько служил хозяину удобной кроватью. У самого большого окна стоял письменный стол красного дерева, покрытый зеленым сукном. На этот стол Баташов установил купленную на богатом восточном базаре настольную лампу, основу которой составляла резная лазуритовая колонна, увенчанная фигуркой слона, выточенного искусными индийскими мастерами из слоновой кости. Украшенная фигурным абажуром из плотной ткани, обрамленным по периметру разноцветными бусинками, она стала теперь главной достопримечательностью кабинета. Мягкий свет и притягивающие взор перламутровые бусинки создавали вокруг уют и внутренний порядок, которые так необходимы для отдохновения после трудов праведных.
Установив лампу, Баташов сдернул чехол с резного, старинной работы кресла и устало плюхнулся на мягкое сидение, ощущая во всем теле истинное блаженство. Блаженство от того, что наконец-то добрался до своего родового гнезда, что наконец-то может хоть ненадолго забыть о службе. Только здесь, в этом уютном кабинете, где все напоминало ему о детстве и юности, он чувствовал себя поистине счастливым.
«Вот если бы рядом со мной сидела красавица-жена, то я бы непременно чувствовал себя счастливейшим человеком в мире», – мечтательно подумал он, рисуя в воображении стройную и прекрасную незнакомку, которую однажды увидел на фотографии в журнале для взрослых, который кадеты рассматривали по ночам втайне от офицеров-воспитателей…
Баташов проснулся с первыми петухами. Распахнув настежь окно спальни, он глубоко вдохнул влажный еще воздух.
«Густой и ароматный, хоть на хлеб мажь», – блаженно потягиваясь, подумал он о знакомом с детства, терпком, настоянном на аромате росных трав духе, окутавшем усадьбу.
Заря только-только разгоралась, освещая теплым, искрящимся золотом верхушки деревьев. Отраженный от оранжереи лучик незаметно проскользнул в комнату и скоренько пробежал по никелированным шарикам, венчающим спинки кровати, рассеивая сонный полумрак. Потом он внезапно резанул по глазам, разгоняя последние остатки дремы.
«Что ж, это хороший знак», – подумал поручик, окончательно просыпаясь, и, накинув на плечи просторный шелковый халат, направился во двор, к колодцу, у которого на скамейке уже стоял наполненный до краев водой медный таз.
«Не забыл Афоня моей утренней привычки», – с благодарностью подумал он о своем управляющем.
Не успел Баташов как следует поплескаться, а из флигеля, где размещалась прислуга, уже павой выплыла светловолосая, полнотелая красавица, держа на вытянутых руках рушник.
Поклонившись в пояс, девушка протянула расшитое петухами полотенце Баташову.
– Не погнушайтесь барин, Евгений Евграфович, сама вышивала, – тихим, грудным голосом проворковала она, потупив взор.
Приняв рушник, он с удовольствием окутал тонким пахнущим лавандой холстом лицо. Потом растянул рушник на руках, любуясь искусно вышитыми красными петухами, клюющими красную смородину.
– Как звать-то тебя, милая?
– Стеша я. Прокопия-лесника дочка.
– Стешенька, – ласково промолвил Баташов. – Помню, помню отца твоего. Хороший лесничий. Да и ты, я вижу, не только красавица, но и мастерица знатная, – добавил он, возвращая рушник.
– Благодарствую, барин, на добром слове, – ответила девушка. И тут же, зардевшись до кончиков волос, комкая в руках влажный холст, стремглав кинулась к флигелю.
