Цветовод

Автор изображения: Винсент Ван Гог – The Yorck Project (2002) 10.000 Meisterwerke der Malerei (DVD-ROM), distributed by DIRECTMEDIA Publishing GmbH. ISBN: 3936122202., Общественное достояние; https://commons.wikimedia.org/w/index.php?curid=151972

Человек похмельного вида в мятой одежде бродил по огромному рынку. Он без особого рвения присматривал кисти и краски, которые иногда по дешевке сбывали художники-неудачники, такие же как он сам.

Еще у него мелькала мысль купить на последние деньги ампулу с ядом или пистолет, чтобы покончить со всем этим. Вешаться или прыгать с высоты на асфальт он ни за что не стал бы – труп в таких случаях выглядит антиэстетично, – но яд или пуля могли сделать свое дело аккуратно.

Его взгляд привлекла странная композиция: поодаль от других продавцов на раскладном стульчике восседал солидный господин. Костюм дорогой ткани, туфли ручной работы, швейцарские часы и галстук, цена которого для художника равнялась бы месячному пропитанию… За спиной у господина столбом стоял плечистый молодой человек, явно охранник.

Что мог делать этот хозяин жизни на барахолке, где пенсионеры пытались продать кому-то темные от времени столовые приборы или фаянсовые статуэтки со щербинами, а спившиеся астронавты – надоевшие всем «лунные камни», которые были ничем не лучше щебня из местного карьера?

Художник подошел.

Перед господином, на деревянном ящике в роли столика, стоял цветок в горшке. Не сказать, чтобы красивый, но что-то в нем цепляло. Приглядевшись, художник понял, что это было: цветок как две капли походил на знаменитый «Подсолнух» его любимого Ван Гога.

– Как он называется?

– Никак. Если возьмешь, можешь назвать, как хочешь.

– Я бы назвал его Ван Гогом.

– Дело твое.

– А сколько он стоит?

– Нисколько. Только учти, содержать его непросто. Ты сам-то кто по жизни?

– Художник.

– Больше на бомжа похож.

– У меня сейчас трудный период, – признал художник.

– Ну ясно, – без выражения отозвался господин.

– Я такого никогда не видел. Где вы его взяли?

– Да здесь же, на этом рынке, в прошлом году. Я тогда был… Неважно, долгая история. Ну так что, берешь? – Мужчина взглянул на свой «Ролекс». – Решай, а то мне некогда.

– Беру, – неожиданно для себя сказал художник.

– Тогда вот это тебе.

Мужчина протянул ему что-то вроде брошюры под заглавием «Руководство по уходу за Цветком».

– И вот еще что, – добавил он, поднимаясь. – Если захочешь избавиться от него, не выкидывай, а приходи сюда и отдай кому-нибудь.

Уход за Ван Гогом и вправду оказался делом непростым. Во-первых, цветок не переносил пыли. Студия художника, где он и спал, и ел, и иногда что-то писал, была запущена до крайности. Теперь пришлось выкинуть хлам и произвести влажную уборку.

Комнату нужно было проветривать, но не допускать переохлаждения.

И – свет. Ван Гогу требовалось много света, так что пришлось перемыть все окна.

В ярком свете художник по-новому увидел свои творения последних лет. Это было ужасно, глаз резала собственная профессиональная и душевная деградация.

К счастью, переживать по этому поводу было некогда, голова была занята заботами о Ван Гоге.

Поливать цветок можно было только настоящей родниковой водой. Брошюра предупреждала: в продаже много фальсификата, – и давала указания по проверке качества продукта. С большим трудом художник отыскал родниковую воду. Когда он стал поливать ею Ван Гога, цветок заметно посвежел, краски стали ярче. Художник и сам глотнул этой воды. Ему понравилось, он стал пить ее постоянно.

Нужно было опрыскивать листья, вносить удобрения строго по списку – фосфор, азот, железо, еще десяток элементов.

Но главной проблемой была гравикола. В брошюре говорилось: «Один раз в неделю вносить 40 капель гравиколы в почву у основания стебля».

Что за гравикола, и где ее брать, было неизвестно. В интернете, на сайтах цветоводов, никаких ответов не нашлось.

Когда прошла неделя, не получивший гравиколы Ван Гог как-то сразу поник, начал терять листья.

Художник пошел на рынок, стал приставать ко всем старушкам, продававшим кактусы и гортензии. Старушки качали головой и разводили руками.

– Постой-ка, ты сказал «гравикола»?

Рядом с очередной старушкой сидел небритый мужик в куртке с шевроном НАСА. Астронавт.

Когда изобрели двигатели, позволявшие совершать полеты к далеким планетам, наступила эпоха повального увлечения астронавтикой. Однако скоро выяснилось, что никакой особой пользы от этих полетов нет, они стоили огромных денег и не приносили выгоды. Программы освоения дальнего космоса свернули. Тысячи потерявших работу астронавтов тяжело переносили обратную адаптацию к Земле – опустившихся, их можно было видеть повсюду, в том числе на барахолках, где они распродавали свои космические сувениры, чтобы заработать на выпивку.

– Ты сказал «гравикола»? Зачем она тебе?

– Цветок поливать. А у тебя есть?

Оказалось, что «гравикола» – это жаргонное словечко, на языке астронавтов означавшее некий препарат высокой химии. Препарат позволял астронавтам переносить переход от большой гравитации к нулевой космической и обратно.

– Не слышал, чтобы гравиколой цветы поливали. Хотя… Один мой приятель ее коту втирал – говорил, от блох помогает.

Астронавт почесал в затылке.

– Кажется, у меня где-то остался флакон. Мне он не нужен, я уже никуда не полечу.

На следующий день художник заполучил у астронавта флакон гравиколы и поспешил к себе в студию.

Первые же капли произвели чудесное действие – Ван Гог стал на глазах расправляться. После сорока капель это уже было большое, крепкое растение.

Он не писал портретов – может быть, именно потому, что был прирожденным физиономистом. С первого взгляда характер человека был для него, как на ладони. Он видел пошлость, самовлюбленность, скупость, зависть и злобу – все, что люди носят в себе, порой искренне не подозревая об этом.

Было одно исключение. Она была на одном с ним курсе в художественном училище. И она была совершенством.

Она терпеть не могла позировать. «Мне скучно, – смеялась она. – Пойдем гулять. Пойдем в кино. Пойдем куда-нибудь!» Такой она и осталась на портрете – смеющейся, присевшей на минуту, как птица на ветку, чтобы тут же улететь – быть свободной, радоваться жизни.

У них не сложилось. По молодости он думал, что претендовать на такую девушку может только состоявшийся, обеспеченный человек, а ему до этого было далеко.

Они окончили училище, она стала дизайнером тканей, и ткани у нее получались такие же, как она сама – свободные и радостные. Потом она вышла замуж, родила детей и уехала в другую страну. Больше он о ней не слышал. Остался портрет, который стоял в углу студии, заставленный другими холстами.

Теперь нужда заставила его заняться портретным жанром, если это можно было так назвать. Как ни старался он отдалить этот день, однажды он вышел на бульвар со стульчиком и мольбертом, чтобы за гроши рисовать портреты-экспромты для зевак. Это было дно, хуже этого для художника не могло быть ничего. Он предпочел бы пулю или яд, но теперь он был не один, нужно было заботиться о Ван Гоге.

В бульварно-портретном бизнесе он, как ни странно, стал преуспевать. Он знал, что людям не нужна правда о себе – всем нужна лесть. И он льстил: толстого делал солидным, худого – изящным, уродливого – своеобразным и интересным, невзрачного – загадочным и полным внутреннего содержания. С женщинами было просто: они все хотели быть красивее, чем на самом деле, и он мог несколькими штрихами исполнить их мечты, при этом сохраняя сходство с оригиналом.

К нему выстраивалась очередь, он зарабатывал на пропитание для себя и Ван Гога.

Коллеги – бульварные художники завидовали и однажды обступили его, требуя, чтобы он убрался с их территории. Художников разогнали местные полицейские, которые доходчиво объяснили творческим личностям, чья это на самом деле территория. С каждого, кто зарабатывал на бульваре, правоохранители брали мзду и за порядком следили плотно.

Это был ад. Каждый день художник удивлялся, что протянул еще один день. Его нелюбовь к человеческим лицам выросла в настоящую ненависть. Он ненавидел людей и ненавидел себя за то, чем ему приходилось заниматься.

Однажды пузырь этой ненависти лопнул.

В принципе, детей он терпел, но попадались ужасные экземпляры. Этот сразу вызвал у него отвращение – не потому, что был толстый, как и его огромный папаша, державший чадо за руку, а потому, что в столь юном возрасте на лице мальчика уже отпечатались чуть не все человеческие пороки.

Мальчик ел мороженое, одновременно ковыряя в носу. При этом он держал на поводке собачку, которая немедленно стала облаивать художника.

– Мороженное убери, – попросил художник.

– Не уберу! – выкрикнул маленький поганец и показал язык.

Поощренная его выкриком, собачка залилась лаем.

У художника не было сил спорить. Он изобразил объект таким, как есть – с мороженым во рту и указательным пальцем, глубоко погруженным в ноздрю.

Увидев это, отец возвысил голос:

– Ты что творишь? Издеваешься, что ли? Сделай нормально!

Художник взял кисть и несколькими мазками удалил мороженое и палец.

На портрете мальчик вышел не чудовищем, а просто мелким дебилом.

Папаше понравилось.

– Ну вот, ведь можешь, когда захочешь.

Собачка решила принять более активное участие в происходящем. Подбежав, она потянула художника за штанину, потом подняла лапу и выпустила струйку на его ногу.

– Ха! Глядите: Арчи ссыт на художника! – в восторге закричал пацан.

Потом он стал тянуть отца за руку:

– Пап, скажи ему, чтобы нарисовал Арчи!

– Валяй, рисуй, – распорядился отец. – За пса полцены тебе, так и быть. Я не жадный.

– Животных не рисую, – отрезал художник, пряча ногу.

Мальчишка сходу завелся, заорал как резаный, затопал ногами.

– Ах ты, сволочь! Ребенка обижать? – Мужчина надвинулся угрожающе. – Рисуй, кому говорят!

– Иди в жопу, – сказал художник, закрывая мольберт.

Удара он даже не почувствовал.

Когда он очнулся, отца с сыном уже не было. Подбирая с земли свое хозяйство, художник обнаружил, что нежный папаша не забыл прихватить рисунок, но забыл заплатить.

У него раньше бывало что-то вроде запоев, но непродолжительных, на пару дней, а в этот раз он вошел в штопор по-взрослому. Подготовился – притащил в студию целый ящик бутылок – и стал методично пить.

Долгое время в своем алкогольном трансе он не видел ничего – просто витал в темном пространстве.

К концу недели начались галлюцинации. Являлись ему не какие-нибудь банальные черти, а живописные полотна. Одна за другой перед ним проплывали картины, которые он не написал.

Его смолоду увлекал городской пейзаж, но эта тяга была убита полным отсутствием спроса. Люди искушенные морщили нос, считая этот жанр слишком традиционным и буржуазным, а те, кто попроще, вообще не понимали, зачем нужно за это платить, если можно то же самое сфоткать на мобильник. Теперь он видел свои ненаписанные пейзажи во всех деталях.

Потом вереница пейзажей оборвалась, и он будто оказался внутри одного из них. Только это был не его сюжет – узкая, мощеная булыжником улица и сплошная застройка невысокими домами по обеим сторонам напоминали старинный городок во французской провинции.

Был вечер, небо над головой искрилось звездами. На ярко освещенной террасе при дешевом кафе было пусто за исключением одной фигуры за столиком.

Он подошел. На голове у человека была повязка, прижимавшая к уху ватный тампон. Крупный нос, скулы, светлые глаза, рыжая щетина. На столике лежал картон, на котором человек что-то сосредоточенно рисовал.

– Маэстро Ван Гог!

Сидящий не повернул головы.

– Маэстро, для меня это большая честь и все такое… Ваши картины теперь стоят многие миллионы. Но это теперь, а тогда у вас не хватало денег на обед. Скажите, как вам удавалось писать? Больше двух тысяч работ за десять лет!

Человек за столиком был по-прежнему поглощен своим рисунком.

– Я знаю, что вы скажете – что нужно служить своему таланту, презреть все материальное. Все так говорят… Только не все так могут. Вам хорошо, вы гений, а я – так, погулять вышел.

Небо над головой начало меркнуть, дома теряли четкость очертаний, а фигура за столиком становилась прозрачной. Однако, прежде чем окончательно исчезнуть, забинтованный гений, не оборачиваясь, протянул что-то своему непрошенному визитеру. Это была кисть.

Художник очнулся от запойного забытья. В руке у него была не кисть, а ветка от цветка. Когда и зачем он ее отломал, он напрочь не помнил.

Он взмок, его трясло. Ценой отчаянных усилий он сел на диване, спустил ноги на пол. Идти он не мог – ноги не держали, – так что путь до окна он проделал на четвереньках. Здесь он припал к большой бутыли с предназначенной для цветка родниковой водой и высосал разом больше литра. Немного полегчало.

Только после этого его взгляд сфокусировался на ржавых пятнах, которые лезли ему в глаза.

Цветок умирал. Весь покрытый ужасной порчей, он уже перестал сопротивляться.

Руководство отыскалось под диваном. Пальцы не слушались, буквы плясали перед глазами. Наконец нашлось: «В случае поражения порчей Цветок может быть излечен только классической музыкой». Жирным шрифтом было набрано указание, что годились только аналоговые музыкальные записи, на виниле.

Виниловые пластинки были редкостью, стоили дорого и водились только у музыкальных гурманов. Художник музыкой не увлекался, но где-то на стеллаже у него завалялась одна пластинка Эллы Фитцджеральд, оставшаяся от покойного деда-меломана.

Он достал пластинку. Нашелся даже старый проигрыватель – чудом не выброшенный в свое время, он пылился на антресоли.

Потрескивая, пластинка наполнила студию низким, проникновенным негритянским голосом. Это был не Бах с Моцартом, но тоже своего рода классика.

И музыка действовала – цветок на глазах выздоравливал.

Однако потом процесс пошел вспять – ржавые пятна стали опять расти, цветок сник. Возможно, нужна была другая музыка или нельзя было все время крутить одну и ту же пластинку.

Два дня художник сидел неподвижно на стуле, слушая Эллу Фитцджеральд и глядя на умирающий цветок.

На третий день он нашел адрес галериста и отправился к нему.

Когда-то галерист начинал свое дело на окраине, в подвале, где вечно толпилась нищая богема. Теперь это было просторное помещение в центре города. Стены были увешаны хорошими полотнами.

В зале было пусто, витал запах кофе и табака – поседевший галерист сидел за антикварным столом у окна и, попыхивая сигарой, созерцал уличную жизнь.

– Маловато у вас посетителей, – заметил художник вместо приветствия.

– А мне много не нужно, – отозвался галерист. Его облик источал буддийское спокойствие, редкое среди людей, связанных с искусством.

– Вы меня не узнаете?

– Конечно, узнаю. Я никогда не забываю ни людей, ни картин. Принесли что-нибудь?

Художник стал показывать принесенные работы.

Галерист перебирал их без всякого интереса.

– Не нравится? – спросил художник.

Галерист вздохнул.

– Позвольте, я скажу откровенно. Все это вы писали в надежде продать. При этом вы презирали тех, кто это купит, и себя за то, что это делаете. Что тут может нравиться?

– Не возьмете? Я много не прошу.

– Извините, нет, – ответил галерист тоном, исключавшим дальнейший торг.

Художник помешкал, не решаясь на то единственное, что ему оставалось.

– Тогда вот это, – сказал он, срывая оберточную бумагу с последней картины.

Галерист поставил картину к свету, на треногу, и стал молча рассматривать ее.

Девушка на портрете казалась еще моложе – может быть, оттого, что смотревшие на нее мужчины заметно прибавили в годах.

Молчание затянулось.

– Я когда-то уже показывал ее вам, – сказал художник, не вынеся молчания. – Вы хотели ее купить.

– Я помню, помню, – отозвался галерист. – Я хотел купить, а вы не продали… Но сейчас я ее не куплю.

– Почему? Уже не нравится?

– Нравится. Очень нравится, но… Видите ли, она слишком личная и, очевидно, дорога вам. Раз вы ее принесли, значит, дела у вас совсем плохи, а я, если куплю, поступлю как стервятник. Раньше меня бы это не остановило, но с годами я стал по-другому смотреть на некоторые вещи.

Он вернул картину художнику.

Тот начал упаковывать полотна, собираясь уходить.

– А что это у вас в папке? – спросил галерист.

– Да ничего, это так, просто набросок…

– Покажите.

Художник достал из папки картонку. Это был рисунок цветка, который он собирался приложить к какой-нибудь картине, чтобы улучшить условия покупки.

Галерист поставил рисунок на треногу.

– Странно, – сказал он. – Это мне кажется знакомым.

– Похоже на «Подсолнух» Ван Гога, но я ему не подражал.

– Уважаемый, я уж, поверьте, знаком с Ван Гогом, – с упреком сказал галерист. – И я вижу, что это не подражание. Вы продаете?

Не торгуясь, галерист купил рисунок за цену, которая показалась художнику непомерной.

– Скажите, а вы что-нибудь писали для себя? – спросил галерист, помогая художнику упаковать картины. – Я имею в виду – кроме того портрета.

– Я пытался заниматься городским пейзажем, но бросил.

– Принесите, покажите.

– Но на это нет никакого спроса!

– Спрос – это моя забота, – сказал галерист. – Приносите.

Художник принес свои старые пейзажи, и галерист выставил их у себя. Видимо, он действительно знал свое дело и имел хорошую клиентуру, так как через пару недель все картины разошлись.

Художник опять стал работать, у него появились заказы. Через некоторое время он уже приобрел известность как автор «свежего взгляда на городской пейзаж».

Состоявшийся, модный художник не может оставаться без женщины, и женщина появилась.

Она атаковала его на каком-то вернисаже, растолкав пару менее активных претенденток.

– Вы такой талантливый! Я так мечтала с вами познакомиться!

Непривычный к вниманию художник не мог противостоять такому напору.

Обосновавшись в его студии, женщина сразу стала наводить там свои порядки, и конечно, она не могла обойти своим вниманием цветок.

– Что это?

– Это Ван Гог.

– Что еще за Ван Гог?

– Ну… Это долгая история, – уклонился от объяснений художник.

– Мне не нравится. Ни вида, ни запаха.

С женщиной художник перестал пить, стал регулярно питаться, вставать утром и работать каждый день.

Однажды Ван Гог зацвел – выпустил вверх тонкий стебелек, на котором раскрылись три лепестка.

Женщина сорвала стебелек с лепестками и, стоя перед зеркалом, пыталась пристроить себе в прическу, но результат ей не понравился, и лепестки полетели в мусор.

– Кстати, когда ты напишешь мой портрет?

– Не сейчас, дорогая, ты же знаешь, сколько у меня работы.

Потом на месте лепестков появился маленький плод, похожий на айву.

Художник не успел удержать женщину – она сорвала плод со словами:

– Должна же быть от этого растения какая-то польза!

Надкусив, она скривилась:

– Кислятина!

Вскоре она объявила художнику, что беременна.

Как многие женщины в ее положении, она стала раздражительной. Первой жертвой ее плохого настроения стал цветок.

– Убери отсюда этот отвратительный сорняк!

– Но кому он мешает?

– Мне мешает. От его запаха у меня болит голова.

– Но ты же говорила, что он не пахнет.

– Не спорь со мной! Ты же знаешь, что мне нельзя нервничать, это вредно для маленького.

Художник целый день просидел на рынке с Ван Гогом на табуретке.

Он развлекал себя тем, что рисовал в блокноте моментальные портреты прохожих. Теперь, когда ему не нужно было делать это для заработка, его ненависть к человеческим лицам улеглась. В конце концов, люди были не так уж плохи, большинство из них были просто несчастны и заслуживали сочувствия.

– Как называется этот цветок?

Перед ним стоял интеллигент с бородкой, в стареньком плащике.

– Никак не называется. Если возьмете, можете сами дать ему название.

– Я бы назвал его Гамлетом. Есть в нем что-то от шекспировского героя, какая-то задумчивость, вопросы без ответов.

– Может быть, – не стал спорить художник. – А вы кто вообще?

– Я писатель, – гордо заявил человек с бородкой. Заметив скептический взгляд художника, он поспешил объяснить: – Я как раз сейчас заканчиваю свой большой роман.

– Бывает, – сочувственно отозвался художник. – Ну так что, берете?

– А сколько он стоит?

– Нисколько. Но учтите, что ухаживать за ним непросто.

Иммигрант с планеты разумных растений был страстным цветоводом. Оказавшись на Земле, он принял ее всей душой. Планета изобиловала цветами рода Homo Sapiens, многие из которых были прекрасны, но нуждались в срочном уходе.

Он уже забыл свое родное имя – ему нравились имена, которые давали ему земляне. «Ван Гог» – какое это было прекрасное имя! Но, кажется, «Гамлет» было не хуже, хотя человеческий цветок, который назвал его так, был очень запущенным.

Предстояла большая работа.

––

Написать автору: [e-mail]