скачать книгу бесплатно
– В книгах и не прочитать, чем обернутся наши коллективные фантазии, – продолжал Матвей напряженно. – Если бы только был универсальный рецепт. Но в том и загадка быть человеком. Неопределенность завтрашнего… Когда я был маленьким, я считал, что, раз все случилось именно так, то это был единственный вариант развития событий, что так было суждено. Теперь вижу, что так могут считать лишь люди с развитием тумбочки.
– Но ты понимаешь, к чему все идет? – стремительно спросила Поля.
– Если продолжится экономический спад… – без удовольствия ответил Матвей.
Полина оглядела его в замешательстве. Тем не менее, она гордо подняла голову и стала еще выше, когда они проходили мимо памятника Екатерине Второй.
15
Полина с неудовольствием взирала, как Михаил, не сводя с Веры одобрительных глаз, слегка кивая и улыбаясь, вторит ее неожиданно быстрой болтовне. Полина возмутилась. Она знала Татьяну Борецкую и вовсе не желала смотреть, как к ее Вере липнет какой-то женатый проходимец, один из знакомых семьи. Пусть ищет счастья в другой стороне. Одним делом для нее была взаимная страсть и наплевательское отношение к остолопам, не дающим остальным дышать, а другим – искалеченная жизнь Веры. Она не верила, что ее сестра достаточно сильна, чтобы пройти через и опалу пошатнувшихся социальных связей.
Вера же относилась к Михаилу как к другу, с которым никогда не пересечется определенная грань. У каждой девушки есть такой товарищ. Достаточно приятный, чтобы проводить с ним время, но недостаточно притягательный, чтобы рожать от него детей. Михаил был для Веры слишком изящным, слишком миловидным, слишком женатым. И слишком не Матвеем.
Что делать с последним, она еще не решила, но задумала, пока поблизости не образовалось других мужчин, отвечающих ее вкусу, поиграть в тоску и отверженность. Для Веры в силу молодости жизнь пока не приобрела пугающе реальную окраску. Все было словно понарошку – любовные терзания из-за воздыхателя сестры и заигрывания, пусть и невольные, с чужим мужем. Через дымку свободы и перспектив – никто из родителей не давил на нее из-за замужества. Она свято верила, что не вызывает ни у кого недозволенных мыслей – Вера слишком много общалась с женщинами и не знала, что там, по ту сторону баррикад. В ее понимании сладострастие возникало на дне, в публичных домах и не распространялось на ее круг.
– Это ни к чему не приведет… Она права! – шептал себе Михаил, едва не захлебываясь от духоты. – Не могу, не могу…
Он выскочил на лестничный проем и впился в резные перила. Все было слишком нереально. Проще было исчезнуть, раствориться, чем проходить через безумие объяснений и чужих взглядов… Через вопросы, на которые могло вовсе не последовать ответов. Через Верины встречные упреки… Неодобрение ее семьи, взгляд на него, как на преступника только потому, что он решился.
Матвей, непринужденно шествующий мимо с руками в карманах, в замешательстве уставился на Михаила.
– Вам плохо? – участливо спросил он.
– Ну что вы, – притворно-благополучный тон вернулся к Михаилу. – Соскучился по жене.
– Оно и не мудрено, – одобрил Матвей.
Михаил ответил кривой ухмылкой и выпрямился.
Вскоре Борецкий распрощался и, не глядя на Веру, ушел. Долго до дома он брел пешком, сам не зная, зачем ему туда возвращаться.
Когда он вернулся, минуя слуг, которых не желал видеть, в гостиной сидела Татьяна. Увидев мужа, она не улыбнулась, но начала что-то тараторить. Михаил слушал, не находя в себе сил даже подняться к себе. Все вдруг стало ему безразлично. Какой толк был, уйдет он сейчас или останется? Все ведь кончено… Жизнь уже не будет прежней.
– Ну вот, а ей и говорю: «Зачем брать сатин, если за шелк переплата такая маленькая?» Представляешь? – Татьяна засмеялась, показывая мелкие зубы, блестящие от слюны.
– Замолчи, бога ради! – повысил голос Михаил и вскочил с места, не в силах смотреть на ее растерянное и вслед за этим негодующее лицо.
Ради этого он потерял Веру, так ее по-настоящему и не приобретя. Наверное, мог бы, почему нет? Чтобы гнить здесь, где ему так скучно и душно. С женщиной, несущей околесицу, от которой у него сводит зубы. Абсурд, мелочность и убийственная необратимость жизни, а главное – его собственное бессилие – доводили до бешенства. Реальность предательски хлестала исчезновением чистой гармонии Веры, ее мягкого взгляда и понимающих реплик. История, древняя как осколки Вавилонской башни, но от этого не становящаяся для него менее болезненной.
Она даже не знала, что этот их вечер станет последним… хотелось унести с собой воспоминания, чтобы затем смаковать их, давать им обрасти новыми деталями. И испытывая от этого даже странное удовлетворение.
16
Когда они втроем после шумных гуляний, гудящих от политики и новомодных направлений двадцатого века, досиживали до рассвета в огромной гостиной Ивана Валевского, Матвей понимал, как ему хорошо и странно сидеть рядом с обеими сестрами, такими непохожими и такими одинаковыми. Он жмурился и, находясь в блаженной полудреме человека, не сомкнувшего глаз от приподнятости молодости и лета, наслушавшегося часовых разговоров, в полутьме различал приглушенно-нежные голоса сестер Валевских.
Для Веры сложившаяся ситуация была вдвойне болезненна. Она обоих любила и ненавидела за то, что они отнимали друг друга и себя у нее. Не полюбить Матвея она не могла, иначе вовсе бы осталась за бортом, не имея возможности сидеть с ними, слушать их, справедливо возражать и видеть, что она им нравится тоже.
Привлекательный и уверенный в себе Матвей, отличный от молодых людей, которых Полина водила в их дом доселе, пытаясь разнообразить, как она выражалась, тусклое домашнее общество, неожиданно сплотил сестер и даровал им новые темы для бесед.
Вера на удивление спокойно смотрела, как Полина, ее не спросив и даже не задумавшись, взяла Матвея в оборот. Вера мало общалась с людьми и имела смутное представление, как те обычно реагируют на подобное. Она с детства существовала в изоляции, часто оставалась одна и была вполне довольна этим, пока Полина утверждала свои права на дворовую ребятню. Это вовсе не мучило Веру, пока не пришло время сближаться с людьми. Пришлось учиться, как и всему в жизни.
Держа Матвея на расстоянии и отвечая ему односложно на туманные вопросы о них, Полина вместе с тем препятствовала его сближению с Верой. Поле импонировало новое ощущение себя роковой женщиной, которой она по сути не была – для этого ей не хватало двуличия и зацикленности на теле.
Вера оказывалась спасительным якорем, когда Поля обдавала холодом. А Вере не нужны были особенные поводы, достаточно было Матвея в опасной близи. Тешила ли она себя надеждами? Какая девушка бы не тешила?
Как-то Поля ушла на митинг и оставила Матвея с Верой без колебаний. И вместо того чтобы расстроиться, тот юморил и явно получал удовольствие от общения с более понимающей, душевной Верой, словно сосредоточившей в своих ладонях вековую мудрость женщин с длинными заплетенными волосами. Древняя мудрость матриархата, наполненное лоно сакральности и чуда новой жизни, которая считается утраченной и которую не признает монотеизм.
17
Изо рта Поли вырывались бело-серые клубы и, становясь прозрачными, поглощались темнотой. Вера без стеснения полулежала в старом кресле с новой обивкой. Ее приглушенно-рыжие волосы пухом выбивались из тщательной прически.
– Почему ты не можешь угомониться и просто постараться быть счастливой вместо этой оголтелости? – резонно осведомилась Вера после каких-то по обыкновению горячих обличений Полины.
Полина хмыкнула.
– Ты как будто вчера меня узнала.
– Человек имеет склонность забывать, а потом додумывать детали. Это уже не воспоминания, а воображение. Поэтому я хочу услышать это снова. Вдруг я уже достаточно изменилась. Для тебя.
– Почему я не угомонюсь… – Поля степенно выдохнула. – Это ты обладаешь благословенным даром быть счастливой, отстранившись и пребывая в каких-то своих плоскостях. Может, в этом и правда высшая мудрость. Какая-то буддийская. Но я не могу сидеть сложа руки и чувствовать себя бесполезной. Не могу ждать, пока меня возьмет какой-нибудь старик… Я не могу бездействовать, это разъедает меня.
– Ну вот опять! Почему сразу старик? Разве не выходят девушки замуж за любимых?
– И что с того? Даже если любимый… Быть женщиной – бремя, Вера! А это движение… это единственное, где женщина ценна, где она нужна. Где ее по-настоящему уважают. А не тыкают в нее православием, ее якобы грязной сущностью… Хороша грязь – производить новых людей! Это благословение, язычники возвели это в культ, в святость… Для умной женщины в наше время нет другого пути.
– Кто внушил тебе эту ненависть к браку? Почему? Отец не издевался над матерью.
– Не издевался. Но и счастливой она не была.
– Это уже ее личный выбор.
Полина нахмурилась, но не решилась возразить.
– Тебе не кажется, что, несмотря на любую религию, люди просто старались жить во все времена? Они лгали, прелюбодействовали, ябедничали и ленились. Они любили и радовались, объедались. Они просто жили и особенно не задумывались ни о боге, ни о политике… Их вынуждали. Они лишь хотели следовать своим путем и быть счастливыми.
– Наверное… Может, я бы и хотела найти иной путь, но его нет. Сидеть на «Лебедином озере», вздыхать, охать и ждать, пока меня сметут взбесившиеся рабы? Нет, я лучше буду с этими рабами.
– Всей моралью мы еще в прошлом веке, – лениво разразился Матвей, вспрыгивая с дивана и рассеянно ища свой пиджак. – Консерватизм – это бессилие.
– Консерватизм – это лень, – перебила Вера.
– Браво, дружище! – Полина выбросила вперед руку театральным, но органичным жестом.
Вера посмотрела на Матвея внимательно и просто. И отчего-то, найдя его взгляд, отвела свой.
– Разве мы действительно кому-то что-то должны? – раздраженно возразила она.
– Вот, пожалуйста, – резюмировала Полина. – Дворяночка. Тебе нравится лениться.
– Мне нравится покой, а не лень.
Матвей благодушно рассмеялся, откидываясь корпусом назад. Вера посмотрела на него с догадкой – он воспринимал их разговор с покровительственно-родительской точки зрения, не упуская шанса подтрунить надо всеми, включая себя.
18
Матвей Федотов на первый взгляд представлял из себя благожелательного молодого человека c добрейшими глазами и неизменной улыбкой, пусть и слегка насмешливой. Насмешливой не от злости, а от абсурдности происходящего. В доме Валевских он, известный половине Петербурга, отдыхал. И, подобно многим, поражался удивительной красоте обеих сестер, красоте, которая, разделенная пополам, будто дополняла вторую половину. То ли осознанно, то ли не нарочно, облаченные в шелк и кружева, они находили верный баланс между собой. И ни одна не затмевала другую. Темные глаза Полины и зелень вытянуто-круглых глаз Веры. Оттенки бархатистых волос – темень и рыжина.
Веру сначала удивляло негативное отношение к Матвею некоторых их знакомых женщин. Потом она не без помощи колких наблюдений Полины поняла, что окружающие слишком привыкли к обману со сладкой улыбкой на губах, даже если потом наступало похмелье. Вера и не предполагала, что, чтобы добиться их одобрения, надо лицемерить. Больше всего она ценила искренность и поразилась, что для большинства она не нужна вовсе. Ее внутренняя честность требовала встать на сторону Матвея. Впрочем, она изначально и так была на одном берегу с ним.
Сестры Валевские избегали разговоров о том, что было известно всем – трагедии в семье Матвея. Мать, добровольно ушедшая из жизни вслед за младшим сыном, причины самоубийства которого так и остались невыясненными. Отец после этого уехал в плавание и не вернулся. Подобранный теткой, Матвей умудрился не впасть в сплин. Веру удивляло, что он вел себя словно самый благополучный человек, от души смеялся и ни разу не продемонстрировал зависти или злобы к кому-нибудь. Быть может, здесь сыграла роль природная незлобивость, а, может, и самоконтроль – вопреки всему не сломаться и не начать ненавидеть жизнь. Вера чувствовала и хотела думать, что не ошибается – Матвею необходимо привязаться к кому-то, так же, как и ей, знать, что его ждут. Может, из-за этого он искал новых женщин – чтобы вспомнить, как мало материнской любви получил.
– Для этого и не нужны причины, – сурово ответил Матвей, когда Полина, отбросив свою вечную шумную и пробивную силу, осторожно спросила его о брате. – Он сломался. А сломанным людям только дай повод.
– Но ведь не просто так он сломался.
– Мы все разные. Едва ли мы можем понять друг друга. Что с одного скатится, как вода, подкосит другого. Наитие, случайность, если хочешь. А точнее я и сказать не могу. Не знаю.
– Но ты не озлобился и не стал клясть весь мир в своих проблемах…
– Люди очень часто, имея все, беспрестанно плачутся о своей горькой судьбе… Я думаю, что сила как раз в том, чтобы, эту горькую судьбу имея, быть благодарным жизни несмотря ни на что. Все она отнять не может. Да и кое-что – будем честными – и от нас зависит, какие бы обстоятельства не были.
Матвей отвлекся от своих обличений и посмотрел на Полину. Странно тихую и задумчивую сейчас, без своего апломба и извечной бравады. Какой разной она была… Живой человек, во взгляде другого превращающийся в произведение искусства. Он протянул ладонь и коснулся ее лица. Полинина кожа покладисто ложилась под его пальцы неосязаемым потоком. Она не отстранилась, хоть и била его криками о женской свободе и предназначении. Красота… что она делает с нами. Но Полина была не только голой красотой. Она манила вглубь.
– Мы не понимаем в детстве, что можно вести и другую жизнь. Что все остальные живут иначе в собственном внутреннем аду. Может, в этом счастье неведения.
Веру, которой Поля передала этот короткий разговор, уязвило, что Матвей поделился не с ней. Но по обыкновению она не показала вида. Она смирилась и даже была рада, что Полине достался хороший кавалер, но не перестала претендовать на роль близкого человека, посланца обоих. Ее не интересовали статусы и приближенность к телу, но невозможность духовного родства глубоко ранили. Впервые она подумала, что дружба не гарантирует той степени близости, которая может быть в браке. И эта идея не понравилась ей своей тривиальностью.
19
Полина и Матвей стояли на мосту. Полина задумчиво глядела в Неву, в ее суть.
Матвей, никогда не будучи застенчивым – даже напротив – наблюдал за ней. Легкая небрежность не портила ее – ей некогда было размениваться по пустякам.
– Я хочу на тебе жениться.
Полина перевела на него наполненные улыбкой глаза.
– Матвей, ты мне нравишься, и даже очень. Но брак… это нечто иное. Люди, бросаясь в него, не имеют ни опыта, ни выдержки, чтобы потом чувствовать себя загнанными.
– Я тебе говорю о том, что люблю тебя, а ты мне про какую-то выдержку. Что всегда поражало меня в вас с Верой – вы любите говорить о том, чего не знаете наверняка, просто с чужих слов. И умудряетесь при этом выглядеть мудрецами.
– Разве не все так называемые философы поступают так же? Очередной спор о том, что важнее – голова или опыт.
– И что же?
– Не повредит ни то, ни другое.
– Ты упражняешься в философии, пока…
– Пока ты страдаешь? – с неподражаемой, одной ей свойственной мягкой поддевкой, на которую сложно было обидеться, подытожила Поля. – Не надо. У меня тоже есть сердце.
– Никто и не думает иначе, – сказал Матвей несмотря на то, что все кипело у него внутри.
– Все поначалу оскорбляются на здравомыслие, когда речь заходит о романах и браке. Тут уж не знаешь, что хуже – прослыть идиоткой, в тряпье убежавшей за любимым или охотницей за состоянием… Вечно мы должны перед кем-то оправдываться. Я прагматик и отвечаю тебе, что подумаю.
До Полины хотелось тянуться как до человека, из которого так и брызжет жизнью, да с такой силой, что заражает других этим стремлением жить широко и вдохновленно.
Матвея захватывали ее плавное изящество, легкий ход темно-синих, всегда разных волн Невы. И такой же синий ветер, прохладный даже в теплые дни. И усыпляющая атмосфера замершего лета с его проснувшимся солнцем. Изматывающее противостояние ожидания оттепели и холода, который все не хочет исчезнуть. Обманчивое петербургское солнце, пригревающее, а уже через минуту обдающее презрением. Льющий, бьющий шквальный ветер с Невы через минуту после благоденствия тепла.
20
Шла Полина, непривычно для себя тихая, серая. Сквозь гудки отдаленных паровозов, по грязи и выбоинам. Шла долгие версты молчания на станцию за письмом, которого не было.
Она возвращалась и вцеплялась пальцами в свои пышные волосы, выпрыскивая пряди, так старательно уложенные горничной. Полина по-прежнему постоянно разъезжала в столицу и обратно, шаталась по публичным лекциям и квартирам приятелей.
Каждый миг в каждом углу Полина ждала. И он действительно появился. Строгий, насмешливый, темно-обаятельный…
Он вышел на аскетичную, по моде и ожиданиям, сцену, стал говорить что-то типичное для тех собраний… для людей, которые подбадривали друг друга за мысли одинаковые и гнали, бушуя, несогласных. При этом он смотрел только на нее одну. Буравил глазами, издевался, орал, соблазнял.
Он был паталогически умен и как никто владел публикой. Полина чувствовала, насколько едина с толпой, и это заливало ее восторгом, благоговением, умиротворенностью и желанием действовать. Бить. Хлестать. Кричать.
После его небольшой речи, предсказуемо взывающей к мировой революции и скорейшему окончанию войны, она была убеждена, что имеет право подойти. И верно – Игорь словно на нее и был нацелен.
– Какой изысканный сюрприз, – пропел он и пожал ей руку. Но не так, как бросались к ней оголтелые мальчишки, примкнувшие к модному движению – нежно, крепко, оставляя на коже необъяснимое желание трогать еще.
Полина вытянула свою и без того прямую спину.
– Чудная речь, – сказала она уверенно и громко.
Игорь смотрел на нее одобрительно и насмешливо. Полина не могла собраться с мыслями – слишком от него било током чего-то доселе ей неведомого, чему она не могла дать определение.
Игорь наклонился к самому ее уху, что было кстати в окружавшем их балагане.
– Не слишком ли тщательно вы одеваетесь для борца за равенство всех со всеми? – глаза его блеснули недобро.
Полина прищурилась.
– Женщина не станет опускаться до козырьков и грязных волос.
– Одно дело сальные волосы, а другое – буржуазная выхолощенность.
– Не нравится – ищите себе крестьянку в сарафане.
– Едва ли мне будет с ней интересно.
– Это уж точно.
– Какое высокомерие от революционерки! – притворно пораженный, вскричал Игорь.
