скачать книгу бесплатно
– Тогда вы должны всячески развивать и поощрять в себе это.
– Я и поощряю… Хватаюсь за кисть каждую свободную минуту. Благо, батюшка благосклонен к моему увлечению.
– А вы мечтаете стать профессиональной художницей?
– Ну что вы, – смутилась Тоня, прозрачными в своей частоте глазами смотря на Михаила, вальяжно, но совсем не вульгарно распростершегося на софе. – Ведь это привилегия мужчин…
– Ох, да перестаньте, – вздохнул Крисницкий, поморщившись, будто услышал глупость. – Условности, пустые правила… Истинная личность найдет способ противостоять отравляющему влиянию общественности. Социализация сыграла с человеком дурную шутку.
Ему доставляло прямо-таки детское наслаждение дразнить ее радикальными речами и вызывать изумление – Тоня все принимала за чистую монету. Едва ли он был настроен так строго против общества, ведь сам частенько забывал о гордости и мчался на дворянские собрания. Он гордился собственной смекалкой, позволившей ему проникнуть в желанный для любого человека не аристократического происхождения круг, но что-то в собственных словах его слегка нервировало, точно он, как студент, рассуждал о разрушении мира и полной деградации взглядов. Ему казалось, так считают юные, которые еще не принадлежат существованию и не могут добыть для себя идеи и занятия, не смеют быть в мире, а не за его пределами; и старики, уже ничему не верящие и твердо убежденные, что лучшие времена – времена их молодости – канули в непримиримой пучине неустанно капающего времени.
– Я понимаю, что женщины ничуть не хуже, если вы это имеете в виду, отец не дал понять, что я чем-то ущербна, скорее, наоборот, но… Первое назначение девушки – замужество и дети, а не профессия. Просто каждый должен делать то, что ему предназначено.
– Нет, просто за имением десятка голодных детей и одиннадцатого на подходе вы, ручаюсь, не станете думать о закатах и колыхающихся на грозе листьях.
– Ох… Да, наверное…
– Или же подчинение воли мужчины, который не хочет, чтобы вы умственно и физически развивались, чтобы не обнаружить в один прекрасный момент, что его нареченная умнее или талантливее его. Это непостижимо, невыносимо для нашей эгоистичной сути… Такова правда, прелесть моя, и вам придется смириться с этим, если вы желаете жить по правилам. Или же попытаться добиться чего-то невзирая на условности и прочую ерунду. Представьте, ведь полотна Ангелики Кауфман и Элизабет Виже-Лебрён хранятся даже в наших дворцах, а они дамы. Нет границ для того, кто жаждет.
– Я, право…
– Постойте, дайте мне высказаться и посылайте потом к черту. Я не потреплю рядом с собой безмолвной тени, вся суть которой сводится к растворению в потребностях и желаниях мужа и детей. Такие женщины производят тягостное впечатление, мне случалось лицезреть их. Нет способа вернее отвадить от себя незаурядных людей, чем ревностно печься о выводке и вопить при этом, что все остальные – эгоисты. Если же вы имеете свое видение мира и научитесь бороться, милости прошу, хоть завтра я с удовольствием сделаю вас госпожой Крисницкой.
Михаил, чрезвычайно довольный своим монологом и впечатлением, произведенным на девушку, вновь откинулся на диван. Что на него нашло, он не имел понятия, но это было приятно. Предстал во всей красе, так сказать, в грязь лицом не ударил. «Ведь я все равно обвенчаюсь с ней, к чему ставить условия?» – удивленно размышлял он. Минуту назад он и думать не думал, какую жену хотел. Импульс подтолкнул его к подобным выводам, но никак не много лет формирующиеся взгляды на женский вопрос, поднимаемый на западе еще со времен Великой французской революции. Скорее, если бы он мог признать, в нем говорили убеждения Марианны, которые кстати пришлись ко двору.
5
– Пойдемте в сад, – проронила Тоня, не зная, как утихомирить его и надеясь остудить прежде всего себя. Природа всегда лелеяла, остужала бередимый вопросами, на которых не найти ответа, разум.
Позади усадьбы распласталась мелководная речушка, обнимающая старый парк-сад с трех сторон. Крисницкий и Тоня медленно брели по усыпанным камешками тропинкам, вправленным в задорно зеленеющие оковы. Накрапывающий поначалу бессильно дождь уже плавной серебристой паутиной касался воды, расправляя ее зеленую гладь и зажигая блестящие продолговатые линии, ходившие кругами. Крисницкий не испытывал желания вымокнуть, но спорить с детьми обыкновения не имел, поэтому просто шел вперед, молча созерцая, как шея Тони все ярче блестит от моросящей воды.
«Некоторые вовсе не мыслят и не представляют, какое удовольствие могут принести развлечения с самим собой…» Так размышляла Тоня, срывая травинки и размахивая ими, отчего пышная юбка испачкалась ярко-зеленым соком. Она не терпела ничего, что сковывало и мешало, но при появлении в усадьбе гостя все вольности возвелись в ранг непозволительных, и Тоня вынуждена была надеть корсет. Чепец же, по моде украшенный лентами и цветами, она не взяла из-за забывчивости, поэтому ее гладко уложенные волосы скоро наполнились влагой и потемнели.
– Ну, и что же вы молчите? Пора вам начинать вздыхать о закате и тому подобное… Что там принято у художников? – ехидно сказал Крисницкий, с удовольствием пробуя на вкус подогретый, хоть и душный, воздух.
Тоня приостановилась.
– Я рассказывала о том, что мне по душе для того, чтобы вы узнали мой характер, раз уж нам суждено идти бок о бок, но не для того, чтобы вы потешались надо мной.
Крисницкий немного растерялся, поскольку не предполагал, что она способна дать отпор. Все ее басенки и восхищенные отзывы о ерунде ввели его не слишком проницательную натуру в заблуждение. Не мог он угадывать мелочи, как она, полагаясь на интуицию и редкий дар наблюдения, а не на привычные ему цифры. Он считал всех жителей провинции безобидными добряками без чаяний и, собственно говоря, без мнений… А тут такое, да еще от девицы, которая не то что в младшие сестры, почти в дочери ему годится!
– Антонина Николаевна, – сработала в нем многолетняя привычка осторожничать и не бросаться в атаку, если противник… собеседник остался недоволен. – Я не хотел задеть вас.
Упущения нужно исправлять, иначе потом они выльются в настоящие неприятности. Сама мысль о том, что о нем останется плохое мнение (он вовсе не собирался уязвлять ее, по крайней мере, ему теперь так казалось), была неприятна.
Дождь кончился. Непривычно яркие лучи тотчас просочились сквозь неплотную завесу рассеивающихся облаков.
– Но задели… – протянула Тоня, опуская голову на бок и отмахиваясь от надоедливых мошек. – Вы что, считаете меня эдакой маленькой дурочкой, почитающей за счастье оказаться вашей избранницей? Как будто я не знаю о сговоре и тому подобном… – узнав Крисницкого ближе, она могла высказать ему обиду, что никогда не происходило с совсем незнакомым человеком.
– Да, я вас недооценил… – нервно рассмеялся Крисницкий. – Но знайте, вы мне очень приятны.
Антонина улыбнулась мягко, кротко, и снова стала олицетворением штампа хорошенькой безмолвной куколки, напуганной вступлением в жизнь. Такую Антонину он увидел вначале и нескоро еще способен будет отогнать первые впечатления.
– Иногда мне кажется, – разоткровенничалась Тоня, радуясь возможности высказать небезразличному человеку клубок догадок и впечатлений, томившийся в ней ежечасно, но не мешающий жить, а, скорее, вносящий в дни, что она проводила за книгами, прогулками, занятиями верховой ездой и музыкой приятный сумбур, – что вся наша жизнь – это бледное подобие литературы… Вы сказали мне, что опасно сравнивать свою жизнь с романами, но как, это ведь неизбежно? И наше существование всегда кажется таким пресным, ненужным, что ли…
Крисницкий молча продолжал идти рядом, не оглядывая больше рассеянно шевелящиеся на ветру тонкие стебельки нежно зеленой листвы. Он задумался.
– Мы должны довольствоваться тем, что имеем…
Прозвучало это пресно, тоскливо и заученно. Тоня в свою очередь неудовлетворенно пожала плечами. Она, верно, надеялась на свежесть взглядов и подсказанный выход из тупика, в котором рано или поздно оказываются многие – тупика собственных амбиций, исканий и сопоставления своей жизни с чьей-то еще. И разочаровалась, распознав, что щеголь Крисницкий только кажется умудренным жизнью в центре событий. Подобно многим, он берет больше видом, чем истинным знанием. Тоне казалось, что те, кто старше и представительнее, непременно должны быть умнее. А, получается, это вовсе не так, и не нужно ей считать себя глупее окружающих, снисходящих к ней в силу возраста. Как ей надоели эти условности, эти расслоения и снисходительные смешки в лицо! Словно она так незначительна, что нет смысла даже объяснять ей все подробно. Конечно, что она может сказать глубокого и злободневного, она, всего лишь юная дворяночка из неизвестно какой семьи?..
– А тянет все равно к большему…
– И чем это обернулось для Адама и Евы?
Тоня расширила глаза.
– Мне казалось, вы не религиозны.
– Быть не религиозным не значит отвергать вековую мудрость.
– То есть, пусть никаких высших сил нет, но опыт человечества можно и почерпнуть из библии?
– Верно. Не обязательно бросаться в крайности.
– Крайности опасны, а жизнь в середине гнетет. Я понимаю, мы должны быть благодарны господу за то, что он дал нам счастье жить, чувствовать… Ведь порой, чтобы оказаться счастливым, можно просто вдохнуть полной грудью запах земли… Но иногда этого недостаточно, порой мы сами невольно руководим эмоциями. Порой боль и неудовлетворенность так сильны!
– Вам хочется броситься в пучину и узнать, наконец, что скрывается за тем, о чем молчат? – осведомился Михаил.
– Да, вы угадали, – протянула Тоня. За взглядом ее больше невозможно было прочитать о чем-то. – Нет, я стараюсь подавлять это, как учат… Гордыня не приведет ни к чему хорошему. Но все же…
Михаил внимательно слушал, знаком предложив ей продолжить. Он улыбался.
– Все же порой я грежу о чем-то великом…
– Не казните себя, это естественно. Мужчин ведь никто не осуждает за честолюбивые планы.
– Но это разное…
– И это тоже происки религиозного воспитания. Мы ведь верим ему во всем, терпеливо и безоговорочно, опять же, как учат. И мало кто поднимает голову и… Но, прочем, это неважно. Если подорвать подобные устои, выйдет еще хуже.
– Во что же вы верите?
– Этот вопрос так часто задают мне, что я уже выучил заезженную фразу в ответ. «Во все, что мне не мешает». Когда-то она была оригинальной и звучала свежо… Теперь же вызывает приступы раздражения. В первую очередь у меня. Окружающих же злит, что я не клянусь в верности святой церкви. Впрочем, я ее и не отрицаю. Просто она не играет в моей жизни основополагающей роли.
– Против себя?
Михаил недоуменно осмотрел ее.
– Что, простите?
– Приступ раздражения против себя?
– А… Отчасти.
В Крисницком неожиданно образовалась мысль. Как несправедливо это поголовное ханжество! Ничего нет противнее и вреднее. Он припомнил, каково ему самому пришлось испытывать жгучее желание неопределенного, тайком узнавать что-то у старших товарищей и посещать места понятной направленности. Родителям легче отсечь себе языки, чем рассказать о начале жизни. А ведь у самих по десятку детей! Но и он, подавшись расхожему и господствующему в безмолвных кругах мнению, что у женщин склонность к другому полу выражена слабее, перестал ее жалеть. В конце концов, возможно, она имела в виду вовсе не способ, с помощью которого человечество не вымирает, а полет души, невозможность получить профессию. Марианна многое отдала, чтобы последовать за мечтой, ставшей навязчивой необходимостью. Вот что терзает Тоню, а не… Да что он, в самом деле?!
Михаилу странно было думать, что это чистое создание, мающееся от неосведомленности в элементарном, могло уже в некоторой мере испытать склонность к кому-то. Но эта догадка показалась ему неправдоподобной (ну в кого здесь влюбляться?). Да и разговор о подобном может показаться дерзким. Воистину, он так привык о каждой мысли говорить Марианне, что приходится сдерживаться!
Они погрузились в поверхностное молчание, потом Тоня вздохнула.
– Нас, современных дворян, гложет какая-то неудовлетворенность миром. Я часто замечала это у тех, кто способен подняться над повседневными хлопотами. И вас, как вижу, тоже…
Крисницкий подумал, что только недавно размышлял о Тургеневе, о том, что все его творчество продернуто недоговоренностью, предвестником бед, и испытал что-то вроде благодарного удивления.
– О нет, не стоит отождествлять меня с вашими книжками, прошу! Вы снова ударяетесь в эти тернии. Я не так прост и понятен, что меня можно оценить после двух разговоров, едва затрагивающих убеждения, и поглядев в глаза. Что касается неудовлетворенности… Вам не приходило на ум, что это связано с эпохой?
– Или с национальным характером…
– Верно. А, может, все дело только в том, что мы не заняты ничем по-настоящему важным, только прогулки и спесивые беседы. Нате мол, смотрите, во всем мы смыслим лучше остальных народов, вот только живем почему-то хуже татар…
– Но как же! Разве не самопознание и самосовершенствование являются важнейшим? То, о чем писали древние философы…
– Не думаю, что они жили при крепостном праве. Уверен, они все были эгоистами, поскольку пеклись исключительно о собственном благополучии, душе, развитии и далее, далее… А тех, кто стоял ниже и в силу социализации не мог понять их, высмеивали. И кто эти ваши философы на проверку? Кучка гениальных себялюбцев, пирующих на костях бедняков. В общем-то, такое наблюдается всегда, и сейчас тоже, пусть и в несколько иной форме. Так что не стоит делать из этого трагедии или тратить время на бесплодные размышления. Презирают остальных за то, что те не имеют возможности развиваться. Вот ведь где драма!
Тоня не нашла правильным спросить, много ли сам Крисницкий сделал для других. Он же подумал об этом, и, как всегда при разоблачении самого себя, ощутил раздражение. Ну вот, теперь он лицемерит перед собой.
– Богатые ведь не виноваты в собственной обеспеченности…
– Знаете, философия – это раздел, способный все обесчестить и все возвести в идеал, было бы время и желание. Не думайте об этом вовсе, если хотите сладко спать ночами. Наука о жизни – развлечение для сытых бездельников, что никоим образом их не умаляет. Не думаю, что, даже прожив жизнь путем исканий и борений, они отходят удовлетворенными. Нет, это продолжается бесконечно, бесконечен процесс мышления, способный завести нас куда заблагорассудится, такова особенность человеческой натуры. Мы не в силах остановиться.
– Но это ведь приносит удовольствие, почему нельзя философам размышлять? – вспылила Тоня, впервые повысив голос.
Крисницкий усмехнулся, в душе поощряя ее пыл.
– Я ведь не говорю, что это плохо или бесчестно. Каждому свое. Просто нахлынули не слишком приятные мысли. Размышляют лучшие умы человечества, размышляют… А толку – дорвутся до сладости власти новые дураки, да даже умные, и снова – расправы, голод… Как будто сами люди не хотят жить хорошо, позволяя… А, впрочем, о чем я? Какое свободомыслие у рабов? И мне какое дело? Я не намерен рисковать собой ради кого-то или чьего-то благополучия.
– Но это…
– Эгоистично? Душа моя, раз и навсегда усвойте – не нужно поддаваться на пропаганду. Да, вы, возможно, подадите нищему несколько копеек. И что дальше? Он не выберется из своего болота, а лишь больше проголодается, поскольку узнает, что еда бывает вкусной. Ему только страданий прибавит то, что на какой-то миг он стал счастливее.
– Но тут вы не правы! Вы способны улучшить жизнь хоть одного человека, принести ему счастье, возможность развиваться физически и духовно! Это ведь чудо – судьба, случай, не знаю, но… Представьте, вы находите сироту, привечаете, обогреваете, а из него вырастает чудесный человек, быть может, талант… А, не сделай вы этого, ничего не вышло бы!
– Все это домыслы. Ведь и по – иному может случиться – этот найденыш вас погубит. Возможно, все на земле возможно. Я же и говорю – все врут, включая меня. Врут в первую очередь себе – вот что страшно. Иногда я говорю вроде бы правильно, вроде бы верю в сказанное, и в то же время чувствую, что в другой ситуации с другими людьми сказал бы иначе… Приходится поощрять нищенство, поскольку его не уничтожишь. Да и бесчеловечно это, как ни крути. Невозможно вовсе без эмоций смотреть на голод, поэтому рука поневоле тянется к бумажнику. А ведь нужно идти с другого конца… Ведь людей доводить до подобного состояния тоже бесчеловечно. Да, в том, что есть нищие, не виноват никто. А те, кто милостыню подает, все до одного молодцы! – Крисницкий заметно разошелся, даже ослабил объятия поднятого кверху воротника рубашки. – Раз уж на то пошло, искоренять это нужно, не жалкие объедки им кидать, а обеспечивать работой. Вот что истинно гуманно!
– И еще, раз мы заговорили о творцах наших, – вставила Антонина, надеясь уйти от волнующей обоих темы, не способной удовлетворить ни любопытство, ни потребность понять, – Пушкин тоже часто пишет о страданиях, смерти, поиске… Один Онегин чего стоит. Это возникло задолго до нашего появления и продолжается. Люди не хотят смотреть на действительность!
– Вы так восхищаетесь Пушкиным и Тургеневым… Но ведь есть множество других писателей. Достоевский, например, – уклончиво сказал Михаил, возвращаясь в обычное состояние легкой отрешенности и пристроив ворот на отведенное ему место.
Антонина поджала губы, что свидетельствовало об обиде.
– Достоевский, наверное, хорош, но только пишет о том, что меня не трогает. Просто у каждого свои вкусы, и не нужно осуждать людей, если они любят что-то, отличное от ваших представлений, – твердо, хоть и тихо, сказала она, опасаясь, как бы ее слова не прозвучали резко. Вдруг ему этот писатель симпатичен.
– Что же, в этом вы точно правы.
Тоня кивнула, потом, посмотрев назад, съежилась и покосилась на Михаила.
– Что-то не так? – спросил он.
– Мы одни… – Тоня будто оправдывалась. Ведь она сама предложила ему прогулку без компаньонки.
– И что? – чуть насмешливо спросил Крисницкий.
– Это ведь неприлично, – Тоня выглядела так потерянно, что Михаил едва не рассмеялся, но, подумав, испытал прилив жалостливого снисхождения, точно к ребенку, которому многое предстоит узнать. Многое, что его непременно ранит или отравит путь.
Крисницкий нежно поймал ее запястье. Сам того не желая, он делал все, чтобы понравиться. В нем сработал тщательно маскирующийся за безразличием инстинкт первоклассного охотника, извечная потребность человека нравиться другому полу.
– Бросьте. Мы ведь почти помолвлены. Никто не осудит подобное времяпрепровождение.
Эта истина странно подействовала на Антонину. Она перестала сопротивляться, опустила голову, но не спешила садиться.
– Не нужно делать вид, что я просто гость, – прибавил он доверительно, наслаждаясь ее наивными повадками. Он и сам по-детски смотрел на нее открытым мягким взглядом. – Если об этом не принято говорить, это не значит, что об этом говорить нельзя. И это не только нас касается…
– Да-да, – поспешно ответила она, – но вы так… Далеки, непонятны. Поймите, я знаю вас так мало, а, чтобы полюбить, нужно время…
– Вы боитесь меня? – казалось, он чуть огорчен.
– Нет… – вновь растерялась Антонина.
– Так в чем же дело? Я могу стать вам другом.
Тоню согрело. В ее жизни было мало друзей.
– Я не помню собственную мать, – откровенно произнесла она. – И очень хочу стать важной для кого-то. Если бы Денис не позаботился обо мне, участь моя была бы на редкость печальна… В моем сердце много свободного места. – Помолчав, она со смешком добавила, пока Крисницкий осветился своей загадочной улыбкой, смешивающей магнетизм и сосредоточенность, против его воли проскальзывающей во взгляде. – И еще я силюсь понять, почему рассказываю вам это!
Она рассмеялась, опасаясь, что открыла слишком много и теперь станет ему понятной и неинтересной.
Подумав, что это намек, пусть и бесхитростный, Крисницкий признал за ней и собой право на душевность. Как видно, добрые чувства еще не совсем остыли в его окоченевшем сердце, открывающемся одной лишь Марианне, да и то избирательно. Он сам не признавался, сколько она значит для него.
– Сегодня мне снилось, что солнце ожило и попросило никогда не обращаться к теневой стороне, – доверительным шепотом сообщила она, словно Михаил мог восхититься или оценить подобное.
– Это великолепно, – рассмеялся он.
6
Вечером Антонина проникла в кабинет отца и, притаившись там, ожидала его, поскольку знала, что после обеда Денис Сергеевич запирался в единственной комнате, где его не тревожили вечные болезни скота, беременности незамужних крестьянок, поломки транспорта или, что хуже всего, запои рабочей силы. Если происходило хотя бы одно из ряда вон выходящее событие, неспешный ход всего имения переворачивался вверх дном. Из разных углов, даже самых отдаленных, мгновенно слетался честной народ и, стеная или злорадствуя, находился у барского крыльца до глубокой ночи, пока даже дворовые шафки, охрипнув от яростного поддакивания людям, не унимались. Хозяйство Федотова вообще далеко стояло от образцовости дворов Собакевича, но доход приносило исправный, пусть Денис Сергеевич, добросовестно пытающийся вникнуть в управление поместьем, и удивлялся, почему столь обширная земля приносит такую скромную в сравнении с другими прибыль.
– Папа, – прошептала Тоня, услышав, что кто-то крадется к столу. Портьеры по обыкновению были спущены, поэтому в комнате стояла мгла.
