Дымчатое солнце

скачать книгу бесплатно

Дымчатое солнце
Светлана Нина

Он – бедный, но способный московский студент, отчаянно ищущий взаимности у возлюбленной, с которой они будто пляшут в вечной схватке. Она – несчастливая жена высокопоставленного чиновника, вынужденная пройти через подпольный аборт из-за нежелания мужа иметь детей. Их жизни разрубит Вторая мировая война. Он будет выживать на фронте, куда пойдет добровольцем. А она искать искупления в блокадном Ленинграде. Через смрад побоищ оба будут грезить о возвращении домой, друг к другу.

Когда больна душа, ум вряд ли останется незатронутым.

Эмиль Мишель Чоран

1

Этот дом, укутанный, упрятанный под балдахином зелени, словно заметавшей его россыпью кружев…

Дом, примятый свежестью и туманом, гроздьями листьев чайного цвета, чешуйками застрявших на его черепичной крыше.

Здесь жила, существовала она, и этого было достаточно. Выполняла свои бесцельные и в то же время наполненные глубоким подспудным смыслом, ритуальной мистификацией занятия. Да, он как мальчишка, одержимый и глупый, словно в приключенческих повестях, что были так популярны в те времена, просто любил наблюдать за течением удушающе спокойной жизни этого дома, потому что тот был частью ее жизни. Как девушки умудряются создавать вокруг себя целый неведомый, манящий мир, атмосферу! Существа высшего сословия… Как это трогало. Трогало глубоко, ведь не было обыкновенным восхищением, а носило характер уже смысла существования, лучшего, что с ним случалось в его голодной жизни. Даже в то время, упрощенное впоследствии до приключенческой литературы и дутой агитации, мысли эти бродили и вырывались, разливаясь. Почти стерто, замолчано было все, что касалось интеллектуальности, и не понять было, как глубоко умели мыслить жители тех грозных времен.

Владимир пригнулся и сквозь белые стены попытался различить движение штор вглубь раскрытых летнему вечеру рам. Тюль рассеивала силуэты в окне. Сад пьянил. На втором этаже сквозь окно в дом, словно затуманенное, преломленное холодной мглой и росой, виднелась как через призму льда ваза. Цвета цветов рассеивались в бьющем исподволь свете. Изнутри комнаты пронзительно-нежно окрашивались талым светом, заполонялись сладким запахом зарождающегося цветения. Ночная бабочка билась о тишь.

Неповторимый, лучший на свете запах травы ранним вечером. Впитывающиеся в ступни пересохшие травинки, вечно мешающие жуки. И печать золотой пыли на всем без оглядки… Ковер прелых трав опутывал, сплетался. Атмосфера безоблачной ночи 1940 года внушала блаженство. Теплый чахлый ветер, чистая вода из колодца… С соседскими ребятами ночи напролет можно бегать по полям, ютиться в холодеющем предрассветной судорогой лесу, хрустеть его оброненными ветками в ночи и что есть мочи орать, услышав чужеродный звук и решив с перепугу, окутанный таинственной болью и властью леса, что это леший. Все они, воспитанные в идеологии научного атеизма, понимали, что это предрассудки, но все же… Была в этом своеобразная экзотика.

2

Юрий Скловский подъезжал к даче отца на его служебном ЗИСе. Блестящий тщательно отполированный автомобиль уверенно мчался по скверным сельским дорогам, минуя особенно выдающиеся колдобины. Сердце Юры, почти постоянно находящееся в нервном напряжении, сегодня отчего-то вздрагивало и щемилось.

Подернутое пеленой солнце, освещавшее вишни, выстреливающие вверх бело – зеленым салютом, сдалось напору новорожденного хамского своим блеском лета. Солнце раскрашивало, обдавало цветом листья. Сырой от июньской свежести вечер предшествовал дождю. Ночью штормило, шквалило, упояло мокротой и стихией, данной ей свободой, сущностью, обнадеживающим, освобождающим громом. Утонченная гладь воды сминалась под накрапывающим дождем. Бег струй дождевых капель мазал стекла после оступившегося дня. Моросящие краски, моросящее солнце, выхваченные солнцем дождливые капли уже под успокаивающееся утро предрешили рассвет. Позолота холоднокровного рассвета, зеленый янтарь, характерный, скорее, для начала осени, встречал безмятежных дачников, вольготно разлегшихся в креслах или пропадающих на пруду, прыгая в воду с тарзанки. Летний день лился, бился об утоптанную каменистую дорогу. Листья вылетали из-под колес золотой пылью.

Она стояла возле самого крыльца, входа, ведущего на небольшую прекрасно обставленную окноглазую дачу, лупящуюся на улицу. Обеспеченные граждане в эпоху, когда почти все недоедали, возводили летние чертоги ради развлечения. Приятное со всех сторон строение обладало ровно той атмосферой законченности и отсутствия волнений, которая отличала большинство построек тех времен не с целью коммунального расселения. Не сдавливающая атмосферность, дыхание свободы, чистоты и минимума мебели в каждом углу.

Деревянно-каменное строение, множество окон, света, балконов. По желанию хозяйки ставни уже были настежь отворены, и помощница по дому активно драила подоконники и крепкие слитые рамы. Она вспенилась, по непомерно круглому лицу в рытвинах стабильно скатывались капли влаги, задевая и приводя в беспорядок брови и наметившиеся усы. Хранительница же очага, стройная и очень прямая в своих туфельках на невысоком каблуке, безмятежно и как-то устойчиво-утверждающе царила у входа в свои владения.

Элегантность – умение из хаоса гардероба вырвать и удачно перемешать части женского туалета, чтобы в целом это смотрелось недурно, поражала Юрия. Казалось, что только тот утонченно-загадочный женский мир шпилек, каблуков и подкладок под костюмы способен в полной мере создать нечто подобное, а остальные женщины, выглядящие дрябло-неряшливо, не имеют права в полной мере называться этим загадочным словом или, что более вероятно, рассчитывать на внимание лучших мужчин. К которым Юрий, понятное дело, причислял и себя. Неосознанно, без зазнайства.

Колючий участившийся через приотворенные окна в сад запах пионов, протяжный, неистовый, волнующий, ударил Юрия своим невообразимым совершенством и неожиданностью. Обращенные солнцем запутанные тени деревьев сквозили где-то под ногами.

Его мачеха… Легка, очаровательна, искриста, игрива. Задумчива, протяжна, прекрасна.

Отполированный автомобиль, освобожденный от давления густой листвы сверху, покрывался солнцем. Пассажиру показалось, что вновь начался дождь, но продолговатые его лучи оказались солнечными бликами. Пожирающие тишину звуки приближением машины раздробились в каменную пыль. Голодные лучи, бесцветный свет падали на все, что ощупывал глаз. К его коже, проходя через пену облаков, ластился будто аромат солнца. Облако песка привело в движение узкую юбку молодой женщины, дожидавшейся гостя. Женя улыбнулась, приподняв губу и показывая блестящие бледные десны. Она умела подавать, нести, преподносить себя, вновь решил Юрий. Другая могла быть одета и убрана так же… И не производила бы такого впечатления. Почему порой некоторые люди так притягательны, даже не в плане романтического начала, а просто… какой-то своей харизмой? Когда он был вдали от Жени, то не думал о ней, но, стоило им приблизиться друг к другу, она начинала иметь какое-то повышенное значение, Юрий пытался прислушиваться к ее словам и украдкой разглядывал.

Когда-то, два года назад, их охватила сдержанная по советским требованиям первая детская влюбленность, какая-то интеллигентная, пронизанная нежностью и отмирающими строками опальных поэтов. Но он ушел – попытки доказать правоту отцу сделали свое дело. Вместо женитьбы и рутинной жизни под крылышком семьи, никому не противореча, Юрий пошел учиться и пытаться вникнуть в суть вещей до такой степени, чтобы опровергнуть взгляды Скловского, ненавистно-прекрасного отца. Юрий был глубоко уверен, что Евгения дождется и тем самым обесценится, поэтому мог упиться своими безумными идеями, почувствовать себя настоящим человеком. Хотя ему было стыдно, жаль оставлять ее, такую мягкую и безоговорочно ему верящую. Сколько раз младший Скловский пытался быть добрее, но что-то в нем неизменно мешало. Женя была превосходным человеком, уже в семнадцать лет Юра чувствовал это, но даже ее несомненная красота вкупе с редкой добротой и покладистостью перестали затмевать весь окружающий мир именно, быть может, потому, что преподносились ему безо всякого краеугольного камня.

Но она не дождалась. Укололо где-то в подреберье и тут же сжалось. Глупости какие… Ну и пусть, так даже лучше. В сущности, он был не так уж обескуражен этим обстоятельством – в столице жизнь бурлила, и тоненькая девушка с задумчивыми глазами перестала представлять для него ценность, как в десятом классе, когда они по обоюдному притяжению улыбались друг другу между уроками, отчаянно кричащими о победе мирового пролетариата и гниению остального мира. Женя верила в это, не так фанатично-отчаянно, как многие в те времена, а по-своему, тихо и преданно. Попросту потому, что не в силах была расширить угол собственного мировоззрения, не столкнулась с человеком или идеей, способными сделать первый шаг в этом направлении. Юрий же всегда сомневался, видя лицемерие отца. Двойственность сложившейся ситуации так терзала его, что постепенно разоблачение идеалов или, по крайней мере, нахождение для себя какой-то общей непререкаемой пропорции стали самоцелью. Он до конца не понимал еще, что именно так не нравится ему, борясь с симптомами, а не с болезнью.

В школе Женя была хохотушкой, легкой и часто жестокой, показно-жестокой. С первого взгляда большинству казалось, что она обладает легким компанейским характером. А он был перевертышем обыкновенной самозащиты. Но Юрий, застигнутый врасплох их общей юношеской любовью, знал, что эта девушка стоит больше, что она вдумчива и прекрасна в собственной поэтичности, какой-то ненавязчивой и мимолетной. Но быть вдумчивой и прекрасной так бесконечно мало… Особенно если кругом столько людей, кричащих, досаждающих людей, которые словно обесценивают и себя и остальных своим обьемом и оголтелостью.

День обещал быть ослепительным, и на этом краю земли что есть мочи хотелось отгородиться от грязи города и политики, подернутых гнилью надежд и подступающего страха перед разочарованием главными целями жизни. Все это меркло по сравнению с открывающимися, как серое небо, переходящее в безмерно – голубое, надеждами и упованиями.

Женя создала из него кумира своим безмерным жизнелюбием и доверчивостью, Юрий понимал это, но не сделал ничего, чтобы освободить ее. Впрочем, судя по всему, ей и не нужно его освобождение, она образумилась сама. И он чувствовал себя мерзавцем, размышляя так. Как всегда, впрочем, у него нашлось, за что осудить себя. Тут же Юра вспомнил, что подобные субъекты в мировой литературе часто оказывались принципиальными мерзавцами, и испытал еще более скребущие ощущения. «Мерзость принципов, – усмехнулся он, – оксюморон, и все же…»

Далее произошел диалог в стиле «приветствие, сбитые вопросы о жизни, когда каждый думает совсем не от том, о чем говорит, глубокомысленные пронизанные болью взгляды, общая недоговоренность и сожаления о содеянном, неловкость и желание поскорее прекратить, а еще терзания и самокопания».

И они не нашли ничего лучше, как пройти в дом.

3

Отец Юры и Женя поженились совсем недавно – уверенный во всех отношениях состоявшийся господин будто бы даже подозрительно старого образца и юная не по возрасту грациозная девушка. Какая банальная пошлость! И все же было интересно наблюдать за ними.

В женихах Виктор Скловский проходил недолго. Выглядел беспринципным, целиком окунутым в собственные недозволенные простым смертным брожения. Он пугал и отчасти притягивал Женю. Не шло его респектабельности блеять глупости о любви и всеми правдами и неправдами пролезать в дом к родителям обожаемого объекта в потертых штанишках и характерном козырьке. Первая любовь сына не производила на Виктора Васильевича особенного впечатления, он мог воспринимать ее лишь как своеобразный лакомый кусочек, с которым лучше связываться лишь в потаенном уголке сознания, предназначенном для самых грязных мыслей. Едва ли хоть один человек в жизни не думал скабрезности, не придавая им значения, не расстраиваясь от их наличия и не собираясь воплощать в реальность. Скловский, по-своему жалея Женю, проникся убеждением, что должен загладить бестактность своего глупого сына. А так же поддался сладостной недозволенности свершаемого, этот молодой мужчина во цвете собственного статуса. Иначе зачем вообще добиваться карьерных высот, если не волочиться за привлекательными женщинами? Когда же сын его отчалил постигать науки, выразив желание самостоятельно обитать в общежитии, Виктор фыркнул, почти дословно убедив отпрыска, что подобное ему ничтожество ни на что, кроме как доказывать кому-то что-то, не способно.

– Василий, – издевательски заметил старший Скловский, заострив на сыне едкий взгляд без тени улыбки, озвучиваясь в окружающее пространство весьма низким недовольным голосом, – надо ли слону убеждать остальных, что он слон?

По непонятной и, конечно, не лишенной иронии привычке он не звал сына по имени. Юрий вышел из кабинета отца красным в тот вечер. Но решения своего не поменял. Как партийный деятель, с начала тридцатых Скловский получал иностранную периодику. Ничем не стесненный Юрий почитывал то, что лежало на столе в кабинете отца, и как губка впитывал тамошние настроения, забыв, что Виктор Васильевич и ему подобные получали западные издания именно чтобы пресечь и высмеять их влияния. Юрий избрал другой путь, потому что лаской и покладистостью отца было не пронять, это опробовалось уже в детстве. Он вспоминал, что Скловский пытался интересоваться жизнью сына, когда тому минуло лет двенадцать, и какое-то время даже был ему неплохим другом, но когда Юрий начал высказывать отцу свое мнение о виденном, тот быстро охладел к своему новому приятелю, потому что мнение это слишком разительно отличалось от приятного Виктору Васильевичу.

Расставшись с любовницей-балериной, доконавшей его своими капризами и запросами, Виктор решил, что свеженькая нимфа (он не поэтизировал ее, как сын, а видел лишь неплохой биологический материал, и по-хозяйски сокрушался, что дураку девка достанется. Почему же не подобрать ее самому?) неплохо раскрасит его дни, не будет слишком требовательна… Завидное разнообразие. Так тихо и вдумчиво решение было принято.

Женя обожала мужа, особенно в моменты, когда они были на людях, в гостях, в театре или на собрании. Бывало, его организм будто трясся от желчной уверенности в собственной правоте. Виктор сиживал за тускло освещенным ресторанным столом в смраде выплевываемого друг на друга сигаретного дыма между блюдами с мясом и слипшейся икрой и излагал свои твердые непререкаемые умозаключения. Ощущение шика и порока мешалось с удовольствием от принадлежности к высшим кругам. А за дверьми красные и масляные от пота судомойки с безразличием отупевшего от усталости человека терли блестящие белые тарелки. Собственно, они и до революции занимались тем же самым. В темноте загадочно мерцали Женины глаза, волосы и ухоженные ногти, и Виктор с глубокой тяжестью, которую вкладывал во все свои проявления, улыбался ей. А она в самозабвении смотрела на его могучий торс, поросший курчавыми кое-где поседевшими волосами, которые порой царапали бессовестно нежную кожу ее груди.

Женя была замужем каких-то пару месяцев, и первичная к Виктору Васильевичу настороженность, некоторая боязнь, сконфуженность от собственной незначительности, робость и чувство гадливости оттого, что так сильно была влюблена в его сына и так глупо его ждала, уступали место ослепленности и полнейшему сладостно-православному подчинению. Удивление, что она вообще оказалась замужем, улетучивалось. Все произошло скоро и скомкано, она даже не успела одуматься, когда мать, воя от восторга, собирала ее в ЗАГС.

По вечерам в спальне она всегда оказывалась в полном подчинении, не смея, да и не желая даже издать жалобу или предложение. Пока он с остервенением, а подчас и просто грубо совершал свой обряд превосходства над ней, Женя испытывала чувство, похожее на растворение в солнце.

В семье их царила идиллия.

Удовольствие от физического утверждения любви Евгения Скловская получала мало, да и, даже получая, обращала на него немного внимания, целиком сосредотачиваясь на чувстве благодарного служения, которое бывает у очень добрых женщин, удачно вышедших замуж. Моральное удовлетворение оттого, что он, насытившись и замерев над ней, доволен, было нестерпимо сладостно. Засыпая на твердой лапище мужа и чувствуя острый запах самца, источаемый его железами, Женя в блаженной усталости касалась губами его шершавых запястий.

В их первую ночь в качестве супругов Виктор явно раздражился затянувшимся праздником и присутствием гостей, не собирающихся убираться. Он спокойно, но безапелляционно распрощался с ними, поблагодарив за присутствие и пожелав всех благ – партийный начальник был безупречно, удушающе вежлив. Затем, крепко обняв свою безмятежно улыбающуюся жену за талию, резко поднял ее на руки, и, чувствуя ладонями шебаршение легкой скользящей ткани ее скромного белого одеяния и исходящее от Жени тепло, которым она просто светилась, понес на постель, услужливо расстеленную домработницей. Он не спешил, не покрывал ее тело опережающими комичными поцелуями, как неопытный мальчик, уже не способный сдержать себя, все делал выверено и точно. Невольно перед ним восстал смутный образ первой жены, не заморенной еще тощей женщины с потухшим взглядом над темными тенями, а той, какой она была, когда происходило то же, что теперь. Тогда сам он был не слишком опытен, торопился, причинял ей боль, злился, чувствовал себя ничтожным… С тех пор Виктор так изменился, что недоумевал, когда вспоминал о себе юном, считал того мальчишку другим человеком. Теперь-то уж никто и ничто не способно было убедить его, что он неправ, заставить чувствовать себя не в своей тарелке. Он безмерно гордился собой за ликвидацию тех юношеских заблуждений.

Так и повелось у них с тех пор – первая ночь все расставила по местам, определила полку каждому чувству, действию и мысли. «Отныне все будет так же», – решила Женя и, воспитанная в почитании к старшим, в особенности мужчинам, улыбнулась. Она помнила быстро стихнувшую боль, искусанные губы, потому что стонать от боли было неприлично – она не знала, как к этому отнесется муж. Но все это, должно быть, естественно. Никто ведь не говорил с ней о подобных вещах, это было постыдно, не принято. Вот Женя и подумала, что с Виктором об этом тоже говорить не стоит.

До регистрации брака в государственном органе Скловский посчитал оскорбительным для своего и ее достоинства вступать в интимные отношения с невестой. А, может, не желая развенчивать миф о себе как о безупречном исполнителе власти. Тогда он отыгрался за месяцы подавления в себе естественных инстинктов. Женя в каком-то полу мрачном забытье просто ждала, что будет дальше. Как и любая девушка, она сотни раз задавалась вопросом, что ее подстерегает, и теперь была обескуражена новой ролью взрослой женщины, прислушиваясь к ощущениям. Поняв, что жена его и впрямь оказалась нетронутой, Виктор никак не высказался по этому поводу.

Женя же была опьянена новым статусом супруги уважаемого человека, богатством и тем, что наконец-то стала полноценной женщиной, а не глупой девочкой с косичками, зажимающей под мышкой томик Маяковского. С той поры движения ее стали плавнее, глаза глубже, лукавее и добрее, улыбка раскованнее. На мир она взирала как добрая мать на нашкодившего ребенка. Ей уже нечего было стесняться или опасаться.

– Перестань, – податливо и в то же время властно говорила Женя, полулежа на подушках с разметавшимися по ним кудрями, когда муж щекотал ее за пятки и, сгребая в охапку, принимался прочно целовать.

Тогда обнаженная полудрема мало-помалу спадала с нее. Виктор же завязывал галстук, стремясь на службу, к почитанию и положению, причитающемуся ему по праву. Не каждый способен так взлететь… Ее порхающий голос сопровождал его выталкивание из квартиры.

В кругу их близких знакомых (друзьями этих людей для развлечений едва ли можно было величать) были уверены, что Скловский, такой суровый и неприступный, балует жену, выполняет ее капризы как добрый папа, не находящий в себе сил отказать дочери и, следовательно, находится у нее слегка под каблуком, что приятно им обоим. Удачный брак… Но что может быть менее поверхностным, чем общественное суждение? Мнение людей, основывающеесяся на внешних оболочках, осколках, ошметках характера и чувствах, которые наблюдаемые всего лишь позволяют себе проявлять на людях.

4

… и вот она проснулась на рассвете. Глаза щипало от недосыпа, они так и норовили слипнуться. Но Женя не обращала внимания на них. Вперившись невидимым взглядом в потолок, она лежала на спине, понимая, даже не видя, что рядом спокойным откормленным сном спит муж. Он проснется, потянется, почешет подбородок и потрет свою щетину, заварит жидкий кофе, побреется… За ним придет служебная машина. Он будет наслаждаться собственной значимостью и важностью, вкушать все возможные физические блага, мягкие кресла, почет… а она в это время будет трястись в приемном покое, ожидая расстрела, или уже лежа на спине, как сейчас, только в несколько иной позе. Впрочем, как происходит это действо, Женя пока не знала. Многие ее знакомые проходили через такое, но ни с кем она не была близка настолько, чтобы сплетничать об этом вечерами на ободранной закопченной кухне коммуналки с ржавыми кранами, покрытыми годовым слоем запылившегося жира. Она лишь знала, что это наказуемая операция, и не такой уж маленький процент несчастливиц умирает… Уж об этом в газетах точно не пишут. Но если не говорить о проблеме, не значит, что ее нет.

Но Виктор выглядит уверенно, говорит, что договорился с хорошим доктором, что опасности нет… Надо бросить эти глупые страхи. Он прав, он, как всегда, прав. Насчет забот, растрепанности, отлучения от компании и светской жизни… Как мать намучилась с ними, стирала зимами в ледяной проруби, потому что некому было колоть дрова, а у нее и так забот было по горло.

Женя закрыла глаза.

А можно, законно, благодарно ли перед природой так истязать свое тело? Ей стало не по себе. Она чуяла в надвигающемся нечто корежащее плоть, отвратительное постылое вмешательство. И что-то слабо выло внутри, едва уловимое, как притушенная рациональностью интуиция, все же просачивалось через ровную пленку доводов. Но Евгения отгоняла эти мысли, топя знаки и неуверенность в столпе ненужных ничего не значащих мыслей относительно того, как все устроится и что ей делать. Столько женщин проходит через это. Значит, это нормально и прочно вошло в обиход современной жизни.

Скловский три дня всяческими способами уговаривал ее сделать аборт. Виктор не кричал, не угрожал, а просто спокойно растолковывал, что к чему и как все будет прекрасно без этой маленькой проблемы. Преодолев первый шок и обиду, Женя начала сходить с ума. Она умоляла оставить ребенка, убеждала, что он долгожданный, что она сама со всем справится. Странно, что раньше они не говорили о такой вполне естественной возможности… Самый страшный удар пришелся, когда мать поддержала Скловского. Мрачным шепотом в трубку она прошипела:

– Сейчас времена какие, а ты расплодиться хочешь? Мы, понятно, птицы мелкие, мимо нас ураган пройдет. А Виктор? Ты подумала, что будет, если его заберут, а ты одна с ребенком останешься? Без работы, без образования? Я тебе не помощь. Итак ноги еле ходят после того, как железную дорогу в болоте прокладывала.

После этого Женя сломалась. Она настолько зависела от Скловского духовно, материально и социально, что сама мысль, что он оставит ее, если она не подчинится, внушала истовый ужас.

В больнице она шла по длинным чистым коридорам, и стук ее ладных туфель отдавался в голове. Не хотелось думать ни о чем, и это с успехом удавалось. Кроме того, что она стремится быть где угодно, но не здесь, мыслей не было вовсе. В конце концов, когда она уже подходила к ключевому кабинету, где ее ждал радушный прием и квалифицированная медицинская помощь, Жене начало казаться, что давление и температура тела поднялись настолько, что сознание обманывает само себя. Такое бывало во время болезней, и, если она не была в это время под одеялом, движения становились липко-неточными, ничего делать и говорить не хотелось, мир не приносил радости. Казалось, если это состояние навсегда сохранится, лучше уж смерть, чем такая жизнь. Все прошедшее перерастало в сон, и сегодняшнее умножалось на всю жизнь, не оставляя даже документальной памяти. Как под действием наркотика, только без веселящего эффекта, Женя приоткрыла дверь. В горле ее так пересохло, что начало скрипеть и шкрябать внутри, и она закашляла. Но нельзя было терять самообладания… Она вскинула плечи и взглянула на доктора. Сознание играло с ней, и она была даже благодарна этому облегчающему факту и слабости собственной психики, защищающей ее от непереносимых фактов действительности. Происходящее и то, что ждало ее, перестало казаться таким страшным, как виделось всего час назад, когда от тревоги Женя начала выстукивать отчетливую дробь зубами, коленями и пальцами. Сейчас даже сердце, облитое ядовитым холодом, успокоилось. Вблизи него и ниже в желудке чувствовалась тяжесть.

Врач, поджарый молодой мужчина с черствым взглядом, расспросил ее о некоторых медицинских аспектах. Женя думала, что сейчас получит косой презрительный взор, но он не сказал ни слова и вообще не выдал ни эмоции. В его глазах не было осуждения, пренебрежения, которых она ждала. Было только невероятное безразличие и отказ считать ее человеком, способным на боль. Может, он считал, что она эту боль заслужила. Только вот чем? Тем, что родилась женщиной? Или лишением кого-то шанса родиться? Но в таком случае доктор непосредственно участвовал в этом и права суда не имел.

– Можем принять вас прямо сейчас, – наконец, сказал он. – По протекции Виктора Васильевича, знаете ли… Все будет в лучшем виде, не сомневайтесь.

Женя послушно поднялась, и, не видя стен, поплелась в другую дверь кабинета гинеколога. Там было прохладно и просторно, бледно-голубой кафель на стенах, какое-то кресло посередине… Следом за ней вошла тоненькая серьезная медсестра.

– Могу помочь вам раздеться, – пропела она.

«Она разговаривает так радушно, – подумала Женя. – Значит, я ничего плохого не делаю…» Покориться воле симпатичной медсестры было приятно.

– Как возможно, что это запрещено, а меня вы принимаете? – спросила госпожа Скловская, стягивая чулки.

«Хорошего качества», – подметила зоркая медсестра с уважением.

– По медицинским показаниям все можно, – ответила жрица медицины. – А, как вы понимаете, вы не одна такая. Нужно только найти общий язык с доктором, – доверительно сообщила она и значимо улыбнулась.

Дождавшись, пока Женя полностью разоблачится, медсестра подвела ее к креслу и уложила в него, разведя пациентке ноги. Затем накрыла простыней.

– Это больно? – спросила вдруг Женя затравленно.

– Кому как… – протянула медсестра. – Большинство корчится.

– Разве не делают обезболивания? – прошептала Женя.

– Не положено же… – вздохнула медсестра. – Обезболивание на вес золота. А мы и так тут подпольно.

И вдруг до Жени дошла вся абсурдность ее положения. Этот нелепый выбор, не ее выбор, то, что она должна расплачиваться за ошибку, которую не считала таковой… Какая-то окаменевшая неотвратимость, бесповоротность свершаемого опутывали, паразитировали на ней. Путь назад должен быть, конечно, и есть, но она должна. Без лишних сомнений – так легче.

Злоба на мир сменилась злобой на себя, на то, что позволила крутить собой как марионеткой. Представился импозантный муж, который в данный момент ничего не чувствует, разве что тревогу за нее, не понимает, что вообще значит пройти через это… Она чувствовала себя бесконечно униженной, но было уже поздно – появившийся врач властно отдавал какие-то распоряжения медсестре, а Женя не слышала их говор, провалившись в горячую безмятежность обреченного человека.

«Они все сделают за меня», – утешала она себя, передавая себе же недавние слова Виктора. Удобно, но, как оказалось, вовсе не действенно было переложить на кого-то ответственность.

В первый раз в жизни она была пьяна, и это даже нравилось ей, поскольку все происходящее разом перестало казаться кощунством. Она плавала в какой-то эфемерной фантазии, как перед долгожданным сном, когда мышцы истощены, а мозг настолько возбужден, что, и желая заснуть, не в силах это сделать. Вдруг она почувствовала отдаленное, издали плывущее прикосновение, и почти тут же что-то холодное и пугающе острое, плывущее внутрь ее тела, вливаясь в него. Ощущение было непонятным, но не слишком неприятным. А вот потом… такой боли, как тогда, она не испытывала никогда. Порой тяжело перенося женские дни, Женя была уверена, что тот эпизод кровоточащим пятном отпечатается в сознании как предел, который только может вынести человек. Выбросив поток конвульсий, она смолкла от хриплого крика, когда врач уже заканчивал, и распухающее внизу живота нытье сменило острую не боль даже… Какое-то паталогическое состояние на грани сознания. Через все она слышала звук, похожий на хруст свежего снега.

Медсестра тронула Женю за плечо, и она вновь застонала. Простыня над ней взмокла.

– Можете встать? – участливо спросила медсестра.

«Новенькая, – в каком-то абсурде подумала Женя, как будто это имело значение. – Никогда не будет спать с мужчинами. И верно».

Женя поднялась, пошатываясь. Все это поверх непрекращающейся судорожной боли в матке приводило к тошноте и слабости, тряске, как во время озноба. Разом горячая волна подкатила к голове, на лбу выступила испарина. Из-за въевшегося, ворвавшегося в кровь Жене теперь невообразимо хотелось есть. Где-то в глубинах желудка разверзалась дыра, разрезался голод.

– Ничего, я уберу, – услышала Женя отдаленный шатающийся голос медсестры и только тогда увидела, что по кафельному полу по шагам, которые она успела сделать каким-то непостижимым образом, тянутся отчетливые пятна сгустков крови темно-вишневого цвета.

Потом она сидела в приемной, медсестра принесла ей чашку крепкого чая, но пить не хотелось. Женя, закутанная в свою шерстяную кофту и предпринявшая меры, чтобы больше не пачкать пространство вокруг себя, сделала несколько глотков из благодарности этой девушке. Интересно, проявит ли Виктор такое же понимание. Будучи за ним замужем, Женя вовсе не была уверена в утвердительности ответа. Встречаться с ним совсем не хотелось, но в обед он должен был забрать ее отсюда. Женя с колотящимся сердцем ждала назначенного часа и молила, чтобы что-то помешало ему. Она просто не знала, что говорить, оправдываться ли или обвинять, как смотреть в его глаза. Обида уже сейчас росла, становилось страшно от ее размаха. Женя боялась, что вовсе разучилась говорить связно. Хорошо было просто сидеть здесь, прислонившись затылком к кушетке, ни о чем не думая. Была бы с ней музыка, она бы просто растворилась в ней сейчас…

Угнетающий тускло-саднящий свет хлестал в лицо. Живой пронзительный рев откуда-то исказил чужеродные желтые от казенности стены больницы. Женя не поверила бы, что сама только что кричала заплетающимся захлебывающимся криком. Вечерняя безрадостная усталость, которая бывает преимущественно поздней осенью в одинокой теплой комнате, не позволила Жене даже дотянуться до жалости к тому существу, прикованному к обстоятельствам, необратимым, убогим, уродливым…

Они рвали, терзали, вытаскивали ее внутренности своими стальными предметами, но Женя, к счастью, не видела всего процесса. Она лишь чувствовала его и время, остановившееся в бесконечном сгустке крика. Не видела она и остатков своего ребенка, выброшенного в урну с переломленным отчетливо сформировавшимся хребтом.

5

Владислава Скловская, переименованная отцом во Владлену в 1924 году, была сильной личностью. Это знали все. Преподаватели восхищались ее волей в спорте, домашние уважали и считались. Ненавязчивый поклонник в лице трогательного соседа только добавлял ей уверенности в себе и статус человека, который чего-то стоит.

Впрочем, Влада вовсе не думала о Владимире Гнеушеве, у нее ведь было столько дел. Владлена с успехом участвовала в модных спортивных состязаниях, строила всевозможные пирамиды из крепко слитых молодых девушек с короткими стрижками или заплетенными по бокам косами. И все было бы хорошо, если бы не семья.

Все отнюдь не началось тогда, когда отец женился чуть ли не на ее ровеснице, вдобавок бывшей возлюбленной брата… Подробности той истории Влада не знала, да и не горела особенным желанием узнать. Она не слишком-то думала о других, что не мешало ей четко видеть чужие проколы и обсуждать их с подругами, девушками из таких же внешне беспроблемных обеспеченных семей. Понимание, что почти все остальное население огромного Советского Союза живет в разы хуже ее клана, а их большая квартира представляет собой вовсе непозволительную роскошь, возводимую в ранг культа, не мешало ей винить самих неимущих в их бедности. Раз человек беден, то плохо работает. Обычно все находили в ее словах рациональные зерна, особенно Владимир, любивший слушать ее, восхищаться ей, ссылаться на нее и украдкой рассматривать на парах.

Влада же в ответ на восхищение лишь приглушенно улыбалась, не отпуская, но и не соглашаясь ни на что особенное. Намеренно за Скловской никто не ухаживал, но она любила делиться с подругами историями, как часто на лавках в парке или трамвае к ней подсаживаются молодые люди, и явно в намерением. Не понимая сама, Владлена обнадеживала случайных парней каким-то льющимся из нее здоровьем, уверенностью, цельностью, наличию внутренних емких мыслей. Им она могла казаться хрупкой и задумчивой, трогательной, потерянной. На ее голубоглазое лицо можно было засмотреться. Поначалу Владимир не нашел в ней ничего забавного, слишком спокойная, слишком уверенная в себе и живущая какой-то привлекательной жизнью девушки, у которой есть все, что она хочет. Но потом однажды он понял, что для него она красива, безумно красива и обаятельна, хотя объективно это было не совсем так. Мягкая блондинка с растянутыми малиновыми губами и чересчур осмысленным взглядом, не похожая ни на кого, живущая как-то особенно, говорящая умные не заезженные вещи, исповедующая не то, что интересовало большинство. Она не была готова к отношениям с мужчинами, не боясь их, но испытывая отвращение от мысли, что придется жить как мать. Она не ненавидела их, но сплачиваться в семьи, как мечтали окружавшие ее девушки, не тяготела. Травма судьбы матери надолго должна была отбить у нее желание гулять в однокурсниками по вечерам, но не истребила потребности нравиться в новой пошитой на заказ одежде, с чистыми блестящими волосами.

Отношения Виктора Скловского с дочерью отдалялись по мере ее понимания, что он за человек. Отец же очень любил Владу, больше, чем остальных в семье. Взрослея, она раскрывала глаза и видела мир все более причудливым и разнообразным. Это касалось и отца – выправившись из детской ограниченности и обожествления всего и вся, Влада начала понимать, что ее любимый отец отдает темной энергией, а многие попросту ненавидят его. Вспоминая самоубийство матери, она не могла не обвинять его. Но, памятуя об излюбленной своей философии, она винила и ее и вообще терпеть не могла слабаков. Мать предала ее своим ранним уходом, и Влада не испытывала к ней жалости. С братом в детстве ее роднила привязанность, и, как несчастные брошенные дети, они могли бы объединиться и заботиться друг о друге, но этого не произошло – раскусив, что к чему и начав мало-мальски разбираться в жизни, они начали избегать разговоров о детстве, родителях, слишком было противно то, за чем они наблюдали все детство и юношество. Неловко было вспоминать, и они предпочитали не общаться.

В их семье вовсе не принято было обнажать чувства и жаловаться, молчаливое неповиновение или замалчивание с неудовольствием про себя становилось ключевой линией поведения. Знал ли Виктор Васильевич, что дочь с отторжением приняла молодую мачеху, по возрасту более годящуюся ей в старшие подруги, оставалось загадкой. Но, даже если он понимал это, будучи человеком проницательным там, где это было ему выгодно, он едва ли придавал этому значение. Девятнадцатилетняя дочь была предоставлена сама себе и вполне радовалась этому обстоятельству.

Летом семья жила на даче. Женя не работала и вроде бы не собиралась никуда устраиваться, чем снискала презрение эмансипированной падчерицы. Влада наведывалась на подмосковный участок на выходных, ведь в городском институте вовсю шла сессия. Владимир по иронии судьбы оказался ей соседом и здесь, гостя у сонного приятеля и пытаясь вести с Владой высокие разговоры, соответствующие уровню ее развития и запросов. Девушка, впрочем, этому не противилась и с удовольствием высказывала свои планы на жизнь, соображения по поводу людей и что-то сокровенное и родное, отчего он уже считал их добрыми друзьями.

– Юнец отвратительный в своей безоружности, – так вполне в своем духе отзывался о поклоннике дочери сам Виктор Васильевич, великий и ужасный.

Владимир испытывал к нему некоторую робость и благоговение. Будучи ярым комсомольцем, он с уважением относился к красному офицеру, с честью прошедшему через гражданскую войну, через те легендарные затемненные, припорошенные, хоть и недалекие времена. Его власть, почитание, благородное дело, интересы которого он отстаивал – все это было прекрасно и возвышенно. Так хорош, прост был окружающий мир! И не имело никакого значения, что жил Владимир в крашенной вместо обоев комнате с болезненной матерью, работающей машинисткой в газете. Но скоро, совсем скоро им обещали светлое будущее, новый блестящий и чистый мир, а не клочковые покрывала, чтобы загородить потертости столов. Кто не желал этого, не верил, что трудности не напрасны?

Владимир умел то ли в силу молодости, как считали старожилы, то ли из-за склада характера, поразительно до отрицания впитывать мир и обожать его. Никто не воспринимал его всерьез, обычен был влюбленный по уши мальчишка, добивающийся избранницы. Кто-то вздыхал над своей юностью, проведенной в еще большей нищете и разрухе, кто-то потешался…

Влада не испытывала раздражения к теплому пытающемуся все объять взгляду и неуклюжим слегка размашистым манерам друга. Она злилась и обливала его безразличием только когда он переходил черту. Но когда он приходил вновь и звал гулять, она ничего не имела против того, чтобы прошвырнуться с ним пару часов.

6

Без личных околичностей поняв, что произошло, когда Виктор почти внес бледную жену в прихожую и усадил на тумбочку для обуви, Влада промолчала в очередной раз. В душе ее шевельнулось омерзение. Отец спит с молодой женщиной под ее носом… То же он заставлял делать мать, когда она была жива. Не послужила ли такая жизнь ее самоубийству? Снова подумав, что мать сама виновата, что терпела все это, Влада отогнала непрошенную жалость. Раскисла!

Посреди ночи Виктор проснулся и увидел кровавые простыни под женой. Без тапок он побежал звонить в скорую, хлопая покрытыми краской дверями. Владе пришлось принести таз.

У него были дела важнее, глобальнее, а тут эти женщины со своей вечной склонностью к плодоношению. И было бы из-за чего устраивать сцены о походах в абортарии, это же реальный выход из трясины бесконечных пеленок, а они еще плачут. Человек ведь не животное, чтобы слепо идти на поводу у естества, прогресс дает ему возможность обходить досадную диктовку природы с житьем в пещерах. Хотя иногда цивилизация порождает выверты, противоречащие полезным дарам матери. Но такие размышления отнюдь не толкали Скловского отказаться от всего природного, он бравировал возможностью заменить и взять под контроль лишь вторую часть процесса деторождения и не переживал из-за топорности метода, считая его достаточно прогрессивным. Не то что раньше с этими многодетными семьями. Он помнил маленького Юрия, как тошнотворно все носились с ним и сюсюкали, а была ведь война, более важные вещи требовали внимания. Ребенок только ныл и боялся всего, всюду мешал и путался под ногами, пока его отца хотели стереть с лица земли. Когда же Скловский в порыве брезгливого снисхождения брал сына на руки, тот вместо благодарности и внимания закатывался непереносимым ревом. Такое бессмысленное поведение быстро отвратило Виктора Васильевича от отпрыска.

«Ты еще молода, ты создана не для рождения детей, а чтобы радовать окружающих. Подумай о своем шике», – вспоминала Женя, попав в больницу с обильным кровотечением, недоумевая и испытывая неловкость оттого, что столько людей возится с ней и знают причину ее недуга. А про себя, должно быть, Виктор вспоминал роды Инны и связанные с этим неудобства интимного характера. Свои неудобства и ограничения.

Больница, бред, галлюцинации-сны и сны-галлюцинации сопровождали ее забытье и бодрствование. Матка ее оказалась проколота и болела отчаянно, яростно, невыносимо. Женя лишь корчилась на простынях и понимала весь ужас и брошенность своего положения. Днем приходил Виктор или домработница, на Женю обрушивались попытки мужа развеселить ее, не придавая значения происшедшему, словно и думать о том, что это в некоторой мере неправильно, не было нужды. Помощница же лишь неловко молчала.

Скупой больничный свет стихал, переставал резать, а после начинал вновь. Пламя брызгало ей в глаза грязными каплями, стекающими с тряпки, которой техничка, не обращая на нее внимания, терла пол с безразличной остервенелостью. Мысли растекались в клочья, позволяя вникнуть в боль до конца и почти слиться с ней в блаженно-ненавистной летаргии. По утрам растушеванное солнце прорывалось сквозь застиранные шторы, и Женя сквозь ленивые от боли полу мысли думала, зачем ей жить, если дальше не будет лучше?

Неустойчивым почерком она наносила карандаш на записки. «Все в порядке, Витя». Все в порядке…

Наверное, другие женщины считают обыкновенным после такого процесса не питать к отцу ребенка злобных чувств… Это ведь нормально, естественный ход событий. Но она не могла. Не могла в первую очередь понять, не то что принять. Ведь от понимания до принятия путь короток.

Страх, безысходность, какая-то общая серость и бессмысленность всего сущего сопровождали Женю в больнице. Тело от боли иногда словно распадалось на отдельные части.