скачать книгу бесплатно
От расстройства и сложностей, разобраться в которых было просто невозможно, голова Виталия разболелась еще больше.
В висках стучало.
– А аспирина здесь тоже нет? – спросил он толстяка язвительным тоном.
– Аспирин есть.
– Но ведь я не мечтал об аспирине!
– Это будет маленький бонус.
Проводник подлетел к кубу, тронул желеобразную стенку, и в ней тут же образовался проход.
– Вы не отчаивайтесь, пожалуйста. Помните, мечта – работа – результат. И тогда лет через тридцать мы с вами снова увидимся.
– До скорого! – злобно кинул Виталий и ступил в прямоугольное отверстие.
Стенка куба за его спиной тут же потеряла прозрачность и покрылась толстым слоем бежевой штукатурки. Секретарша подняла голову.
– Виталий Степанович, рада вас видеть! Кофе?
– Не откажусь, – угрюмо ответил он и опустился в кресло директора.
– Я хочу вам сказать, – заискивающе начала Анна, – я очень рада, что теперь вы будете нашим директором. Пяльцев, конечно, был добрым человеком, пусть земля ему будет пухом. Но вы – другое дело. Вы компетентный, ответственный. Я сказала нашим: с Виталием Степановичем работать будет – как в раю!
Стеклянный мир
Антошка сидел на берегу, широко раскинув худощавые, слишком длинные для его неполных восьми лет ноги. Солнце теплыми пушистыми лапами гладило веснушчатое лицо с очень простыми, ладными чертами. Густые рыжеватые волосы маленькими рожками топорщились от избытка высохшей на них соленой воды. Легкий морской бриз, слегка приподняв тонкую ситцевую рубашку, ощупывал острые мальчишечьи ребра, выступавшие под гладкой, еще по-детски нежной кожей.
Резкими движениями высвободив руки из платинового прибрежного песка, мальчик тремя громкими хлопками очистил ладони и правой рукой извлек из кармана шорт небольшой мешочек. Зажмуренные от солнечного удовольствия глаза еще больше сузились, и задорная мальчишечья физиономия расплылась в лучезарной загадочной улыбке. Антошка быстро развязал тесьму на мешочке и на песок выпали три стеклышка разной формы. Происхождение этого сокровища трудно было определить. Оно походило на осколки флаконов каких-то духов или очень редких спиртных напитков. Но их цвет был совершенно невероятным! Первое – насыщенно-алое, будто отколовшееся от солнца, которое когда-то, заходя на закат, случайно зацепилось за край моря. Второе – густо-синее, как летнее ночное небо, по которому торопливо бежит свет маяка. Третье же, казалось, было зеленее свежего папоротникового листа, только что напившегося воды опасных прерий.
Очень бережно, двумя пальцами, Антошка взял кусочек заката и поднес его к правому глазу, плотно зажмурив левый. Мир зарделся! По бордовой пучине моря поплыли быстроходные суда флибустьеров. Пурпурный воздух жужжал, раскалившись от выстрелов пузатых пушек, паливших с палуб корветов и фрегатов. Крики борющихся врукопашную и фехтовавших пиратов едва доносились до Антошки, и он не мог разобрать слова. Самому солнцу, казалось, было жарко от разыгравшейся внизу красной битвы.
«НА АБОРДАЖ!», – отчетливо услышал Антошка грозный баритон и выронил красное стеклышко.
Украдкой поднявшись по Антошкиной спине, ветерок тонко защекотал коротко стриженый затылок. Мальчик поднял руку и всей пятерней громко поскреб круглую соленую голову.
«Синее. Да, синее», – выбрал он и аккуратно приложил к глазу очередное стеклышко. На первый взгляд совсем ничего не изменилось. Если бы не высокий Волшебник, бредущий по берегу, простой обыватель и не заметил бы, как сильно он, Антошка, изменил мир. На Волшебнике был темно-синий высокий колпак с золотыми звездами и широкий, ниспадающий крупными складками, фиолетовый плащ. Но это был не обычный фиолетовый, а очень теплый, будто в холодную синюю воду плеснули красного пламени и перемешали.
Волшебник остановился, повернул к Антошке седое, морщинистое, доброе лицо. Улыбнувшись, он сложил ладони сухих старческих рук лодочками, опрокинутыми вверх дном и повернутыми друг к другу внутренней частью, и что-то в них прошептал. Затем, легким изящным движением старик выплеснул из лодочек что-то невидимое. Произошло неимоверное: все – море, небо, солнце – стало фиолетовым. Только разно-фиолетовым. В солнце будто намешали золотого, в море – салатного, в воздух – хрустального. Антошка радостно засмеялся и крепко сжал в ладони фиолетовый мир.
На очереди был зеленый. Солнце попрощалось с зенитом и уже устало клонилось к морской колыбели. Зеленое стекло было самым большим, поэтому держал его Антошка по-другому, образовав из указательных и больших пальцев обеих рук овальную рамку. Зеленый мир он любил больше всего. В нем не происходило ничего из ряда вон выходящего. Малахитово-серебристые рыбы выглядывали из изумрудных глубин своими круглыми стеклянными глазищами. Свеже-салатные листья облаков время от времени прятали доброе лимонное солнце. Все жило, росло, двигалось и навевало спокойствие, от которого мягко бурчало в Антошкином животе, и он вспоминал про сочные красные яблоки и печенье со сгущенным молоком. «Хорошо, – мурчало в голове у Антошки, – искупнуться бы еще разок. Но ведь не успею. Совсем ничего уже не успеваю».
Он собрал свое радужное сокровище, сдул с него прилипшие песчинки и снова сложил в мешочек. Взяв в обе руки две огромные корзины, все это время ждавшие за его спиной, Антошка побрел по берегу, аккуратно обходя раскаленные, щедро измазанные кремом для загара, оголенные тела.
«Беляши с мясом! Пирожки с повидлом, с капустой», – охрипшим после долгого дня альтом рассекал зной Антошка и босыми ногами время от времени втаптывал окурки в платиновый прибрежный песок.
Беременная
Если бы мои ягодицы умели читать и знали толк в истории средневековья, вчерашним утром они, наверняка, решили бы, что парковые скамейки города Зеленоморска изобрел инквизитор. Нелепое дощатое сооружение с редкими остроугольными секциями стало его лебединой песней. В тот самый момент, когда неподготовленный зад уставшего прохожего начинал адски ныть в тех местах, где деревянные бруски впивались в человеческую плоть, из дальнего угла преисподней будто слышался зловещий шепот палача:
– Я все еще здесь… Пусть сношен последний испанский сапог, а железная дева не заключит больше никого в свои кровавые объятия, но в Зеленоморске все еще стоят парковые скамейки… Мучьтесь же, потомки! Страдайте, несчастные!
Да, именно так подумали бы мои ягодицы, если бы умели думать, после полутора часов, проведенных нами перед зданием типографии «Норма». Но деваться было некуда. Редактор опаздывал, а в ближайшем кафе собрался местный синеватый бомонд, отбивавший своим видом желание коротать время в заведении со сладким названием «Ириска».
Время от времени я вставала и прохаживалась вдоль хрустящей осенней аллеи. Потом снова садилась и рассматривала длинный ряд старых построек, которые вспучило бесчисленными офисами и магазинчиками. На фасаде одного из домов уцелела первозданная лепнина. Искусные гипсовые завитки были отреставрированы и окрашены в ярко-белый цвет. Они беспощадно контрастировали с темно-коричневой дымчатой витриной и пестрыми вывесками косметического салона, расположенного на первом этаже. В таком состоянии этот дом напоминал преуспевающего буржуа, на фамильном древе которого однажды повесился разорившийся барон. Унаследовав и значительно приумножив галантерейный бизнес отца, коммерсант все же старался не произносить слов «панталоны», «чулки» и «бюстгальтер». Аристократические хромосомы предка вскипали в буржуазной крови и требовали эвфемизмов.
Дело шло к обеду, ветер смелел и пробирался за шиворот холодными пальцами. Я подняла воротник пальто и насупилась, словно наседка, обняв с материнской любовью портфель с рукописью. Неужели этот день, наконец, настал? Несколько лет я вынашивала идею своего первого романа, продумывала сюжет до мельчайших деталей, выписывала отдельные эпизоды. И только лишь полгода назад совершила поступок, показавшийся безрассудным всем окружающим: вместо того, чтобы ясным весенним утром анатомировать разум студентов аналитическим чтением, я отправилась к директору и написала заявление.
– Но почему? Вас не устраивает зарплата? Мы можем что-то придумать, – обеспокоилась шефиня.
Проработав в колледже пять лет, я и не догадывалась, что с моей анорексичной зарплатой «можно придумать что-то», кроме как оплакать и разделить на пять равных частей (столько раз в месяц я беру смешную тележку на скрипучих колесиках и отправляюсь на оптовую базу за городом, чтобы купить продукты подешевле).
– Нет, дело не в этом, – честно ответила я, а потом соврала. – По семейным обстоятельствам.
Однажды во время экзамена разозленный «неудом» студент обозвал меня «старой клизмой» перед тем, как обиженно хлопнуть дверью. И был отчасти прав: в моральном плане каждый учитель – клизма. Только особая клизма, умеющая работать только в одну сторону. Хороший педагог сжимается до предела, выдавливая из себя ежедневно всю энергию в надежде на то, что «орошение» принесет пользу студенческим умам. Плохой учитель – это клизма, сжатая природой или жизненными обстоятельствами еще до аудитории, и потому старающаяся втянуть все на своем пути. Раздувшись до своего нормального размера, такие клизмы успокаиваются и приходят в состояние равновесия.
Я всегда была клизмой первого образца и чувствовала – еще полгода в колледже, и истончившаяся резина на моих боках лопнет с жалобным треском и забрызгает маркерную доску жалкими остатками вдохновения. А после наступит творческий климакс. Вернее, «клизмакс». Нужно было спасаться бегством, что я и сделала, как только получила расчет у бухгалтера.
Вечернее репетиторство вполне позволяло свести концы с концами, а утренние и дневные часы наполнились неторопливой работой над романом.
Чувствуя на своих коленях приятную тяжесть от портфеля, в котором жила курносая веснушчатая героиня Катерина, я с теплотой и радостью вспоминала дни, когда, заварив себе чашку горячего шоколада и сделав толстый бутерброд, будила мою Катьку и заставляла ее шагать дальше по белым страницам.
– Извините, вы не знаете, который сейчас час?
Звонкий женский голос отвлек меня от воспоминаний. Принадлежал он русоволосой молодой женщине в ярком болониевом пальто, с трудом застегнувшемся на огромном круглом животе.
– Знаю. Половина первого.
– А вы тоже на прием?
Она кивнула в сторону грибницы заведений напротив, и тогда я вспомнила, что рядом с издательством имеется также перинатальный центр. Ее вопрос порадовал меня: пока тебя принимают за беременную – ты еще молодая клизма. С горячим шоколадом, однако, нужно заканчивать.
– На прием, – согласилась я.
– Не к Ходакову, случайно?
– Нет. К Розумовскому.
Имя редактора издательства «Норма» ни о чем не сказало моей собеседнице, и она пожала плечами.
– Не слышала о таком. Он хороший врач?
– Думаю, не очень.
На лице русоволосой отразилось недоумение.
– А зачем же вы у него наблюдаетесь?
Я пожала плечами так же, как она несколько секунд назад.
– Человек хороший.
Женщина надолго задержала на мне взгляд, затем отвернулась и некоторое время сидела молча. Это явно давалось ей с большим трудом. Два с половиной триместра благополучной беременности наполнили ее щеки мягким румянцем, бедра – несколькими килограммами лишнего веса, душу – гордостью за собственную причастность к великому таинству репродукции, а ее дни – скучными сериалами без убийств и жестокости. Среди подруг, вероятно, были все больше незамужние (ей едва ли исполнилось двадцать два), а с ними она теперь говорила на разных языках.
– А какой у вас срок? – не выдержала она, наконец.
– Шесть месяцев, – сказала я и погладила портфель.
– Мальчик или девочка?
– Девочка.
– Правда? И у меня девочка! – почему-то обрадовалась собеседница. – А вы выбрали имя?
– Да. Катерина.
– Хорошее имя, – одобрила русоволосая. – Правда, мой муж расстроился, когда узнал, что будет дочка. Сына хотел. А ваш?
– Я не замужем.
В глазах над румяными щеками снова заиграл калейдоскоп неприятных чувств – недоумение, жалость, недоверие.
– Как же вы обходитесь одна? – снова спросила она, предусмотрительно задушив в себе ряд более интересных вопросов, как то: «Куда девался папаша?», «Почему не сделала аборт?», «На что собираешься жить?» и так далее.
– Отлично обхожусь! – бодро заявила я и почесала левое ухо. Оно всегда чешется, когда я много вру.
– Но ведь ребенку нужен отец! – продолжала настаивать русоволосая. – И вообще, неужели у вас никогда не возникает трудностей, с которыми невозможно справиться самой?
– Почему же, возникает.
Из-за поворота в ближайший квартал появилась старенькая иномарка, за лобовым стеклом которой мелькнули пышные усы редактора Розумовского. Я встала, не отнимая портфель от груди.
– Вы знаете, иногда так трудно становится, что легчает только от стакана водки. Ну, ничего. Если повезет, сегодня заключу контракт, продам Катьку, и бедам конец.
Румянец сошел с лица моей бедной собеседницы. На мгновение я даже испугалась, что перегнула палку, но сразу же успокоила себя тем, что настоящая беременная за такую настойчивость могла ни то что перегнуть, а и сломать ту же палку прямо о спину в болониевом пальто.
Женщина открыла рот, готовясь сказать что-то невообразимо значительное и осуждающее, но редактор Розумовский уже вылез из машины и махал мне рукой. Я отдала русоволосой пионерский салют, резко повернулась на каблуках и пошла в сторону типографии, виляя отдавленными ягодицами.
Женькина мансарда
В крошечной однокомнатной квартирке моей подруги Женьки царил ужасающий беспорядок. Сама Женька сияла так, будто вместо мозга в ее голове была вольфрамовая спираль, а из пятнистого ковра в пятки поступало электричество. Такое положение вещей несколько настораживало: все три года нашей дружбы прошли под слезно-серым знаменем Женькиной меланхолии, единственным положительным последствием которой был абсолютный порядок в доме подруги. По правде говоря, Женька имела все основания для того, чтобы обижаться на собственную судьбу. Жизнь ее не складывалась, словно тугой зонтик, который вечно начинает упрямиться в тот самый момент, когда к остановке подъезжает нужный троллейбус.
Лишив Женю родителей еще в младенческом возрасте, страховая компания под названием «Судьба» выплатила сироте небольшую компенсацию в виде разнообразных талантов: еще в детстве у нее обнаружился абсолютный слух, который в юности подкрепился глубоким и чувственным, как у Полины Агуреевой, голосом. Женя проявляла недюжинные способности к живописи – могла нарисовать невероятно достоверный портрет или замечательный натюрморт. Причем делала это, полагаясь лишь на свою интуицию, так как никогда не обучалась художественному ремеслу.
Но бабушка Жени, Калина Николаевна – женщина с характером сталевара и барственностью директора нефтеперерабатывающего завода – не хотела и слышать про поступление в Пустошевский институт культуры и искусств, которым грезила Женя.
– Акварель на хлеб не намажешь! – заявила она однажды и по своему обыкновению сложила сухие светлые губы в жирную точку.
Так Женя попала в Зеленоморский кулинарный техникум, откуда вернулась без прежних персиковых круглых щечек и светлых надежд на будущее. Выглядела она так, будто все три года работала подопытной собачонкой в институте диетологии, а не изучала технологию хлеба, кондитерских и макаронных изделий, как утверждалось в дипломе цвета копченой рульки.
Теплое, можно даже сказать горячее место в офицерской столовой ждало горе-кулинара сразу же после выпуска: об этом позаботилась хорошая бабушкина приятельница, кладовщик военсклада.
– И голодной никогда не будешь, и замуж быстро выйдешь, – рассудила бабушка, довольная тем, что практически обеспечила внучку единственными необходимыми любой женщине вещами: едой и мужем.
Но, как на беду, офицеров все больше интересовали казённые харчи, и они не обращали никакого внимания на маленькую унылую Женьку, почти незаметную среди парящих котлов и шипящих жаровен. Добрая и совершенно бесхребетная, через год работы в столовой Женя стала невольно представлять, как варит бабушку в большой алюминиевой кастрюле, предназначенной для борща.
Уж не знаю, чем могла закончится эта печальная история, если бы одним пасмурным утром инфаркт не прикрутил конфорку под кипучим котлом бабушкиной жизни. Неожиданно для самой себя Женя жестоко переживала безвременный уход Калины Ивановны. Совесть, пойманная на крючок суеверного страха, нашептывала о причастности кровавых Женькиных мечтаний к сердечно-сосудистой катастрофе в бабушкиной груди. И без того незавидное положение дел усугубляли постоянные злоключения, которые предрекала строгая воспитательница.
Уволившись со столовой и окончив дизайнерские курсы, Женька долго скиталась без работы и была вынуждена продать свои золотые украшения – единственное, что осталось от матери. Когда, наконец, удалось найти место на фабрике бутафорских витражей, ее заработок выглядел еще более бутафорским, чем пестрые узоры на стекле, которые фабрика предлагала производителям элитных шкафов и фешенебельных клозетов.
Примерно в то же время Женя влюбилась в художника Ивана Хаски. Отчего молодой человек выбрал себе собачий псевдоним, я не знаю. Но знаю, что, повстречав Женю, художник сразу же перестал быть бродячим и охотно одомашнился. Целыми днями он ожидал вдохновения на старом бабушкином диване, пребывая в подавленном настроении, и невероятно оживлялся, когда Женя появлялась на пороге с авоськами, полными снеди.
На несмелые намеки о скудости семейного бюджета и наличии на фабрике вакансии кладовщика Иван обижался и, громко хлопнув дверью, уходил на кухню, где надолго оставался наедине с авоськами.
– Работа за зарплату убивает творчество! – часто говаривал он, поглаживая неопрятную черную бородку.
Однажды утром Женя обнаружила, что Хаски еще накануне вечером расправился с обеими порциями приготовленного ею завтрака. Она ворвалась в комнату и стянула с возлюбленного одеяло:
– Ты чего? – не понял Иван, пытаясь соорудить себе тогу из простыни.
– Как ты мог сожрать мой завтрак? Я ведь целый день на работе голодная буду! – возмутилась Женька.
– Разве вы забыли, Евгенья Паллна, я весь день вчера писал! Я всегда голоден, когда работаю!
Он поймал край отобранного одеяла, выдернул из Женькиных рук и укрылся, оставив снаружи лишь косматую голову.
– А мне что прикажешь, – пробормотала Женька, срываясь на плач, – акварель твою на хлеб намазывать?
Она снова ухватила одеяло и на этот раз отшвырнула его в угол комнаты.
В тот же день Иван испарился с холста Жениной жизни, оставив за собой лишь темное пятно неприятных воспоминаний и три потертых синих носка на полотенцесушителе. Поначалу Женя корила себя за грубое обращение с другом, но вскоре случайно узнала, что причиной разрыва стала вовсе не «бутербродная» ссора, а другая женщина – пожилая светская львица, соблазнившая Хаски щедрым пайком и мастерской, обустроенной во флигеле загородного особняка.
От постоянных расстройств Женя сильно занемогла и стала частенько вызывать участкового врача, то есть меня. Так мы и подружились.
Разнообразные укрепляющие средства и витамины, которые я выписывала, постепенно поправили Женькино здоровье, но они оказались совершенно бессильны в борьбе с роем жалящих комплексов и бурьяном разочарований. В душе ее было по-прежнему пасмурно, как в индийском городе Черапунджи.
Именно поэтому меня так сильно удивило внезапное просветление на сером небосводе.
– Был на квартиру налет? К нам заходил бегемот? – спросила я, указывая на открытые картонные коробки и клочья бумаги, разбросанные по полу.
– Вовсе нет, Верочка. Вот, гляди!
Она протянула мне пестрый проспект, испещренный яркими надписями.
– «Тренинговый центр ручей. Реализуйте свой потенциал!» – прочла я и с непониманием подняла глаза.
– Ты читай, читай дальше! – настаивала Женька.
