скачать книгу бесплатно
Шарик над геджеконду
Александра Нарин
Честь – причина жизни в захолустном городке, и даже блик солнца на окнах служит добродетели. Опрометчиво забывают старые законы два подростка.
Теперь путь турецких Ромео и Джульетты подобен кружению дервиша. Перед ними – лабиринты самого мистического мегаполиса мира, за спиной – человек, посланный смыть бесчестие кровью.
Александра Нарин
Шарик над геджеконду
Где же, где же спрятать наши души?
Гюльтен Акын
I
Лайлели, чья душа была неспокойной, как чайка с крыльями выпи, как тревожные сумерки города, в которых осенний ветер мечется над столиками чайных, разрывает в клочья сигаретный дым и осыпает пеплом пиджак старика.
Лайлели, чей платок был чёрен, как ночные глаза любовника, пальто серым, но кроссовки позолоченными с красными стразами, отчего люди на автостанции запомнили её больше, чем Фатиха. Люди мало запомнили Фатиха в очках с отражениями кедров, в курточке из искусственной кожи да школьных туфлях, которые давили ему ноги. Других не нашёл он – насмешливые братья спрятали его обувь под крышей.
Братья Фатиха никогда не говорили с людьми общины Лайлели, и в чайной сидели поодаль, но по жестокости сердца не уступали им. Братья Лайлели упустили дела в торговле коврами, а чтобы исправиться, сговорились выдать сестру за родича, известного в каждом доме плененного скалами городка. Старше Лайлели на полвека был родич, белая борода его торчала остро, а лицо истлело.
Когда намерения семьи стали притчей улиц и дворов, слух донёсся и до Лайлели. Слух подкрался шёпотом рыночной площади, беглыми глазами подруг. Ужаснувшись, бросилась она в кедры, которые растут на скалах за городскими улицами. Туда же забрёл и Фатих, чтобы вдали от людей переписать поэзию из головы в тетрадь.
Он увидел громады слёз Лайлели, чья кожа была белее зимы, а имя хранило вкус варенья из инжира. Он увидел локоны, что выбились из под платка, скользкие, словно после купальни. Локоны оплели Фатиха шёлковыми цепями.
Лайлели же, имея коварство женщины, зная, что Фатих – юноша, над которым смеются не только на улицах? но и в собственном доме за поэзию и нездешние мысли, уговорила его прийти к автостанции до того, как тени гор упадут на убогие окраины. Потому что хоть и была Лайлели смелой и тревожной, для побега хотела она сообщника. Сердце её металось, как рыба, чей рот подвешен на металлический крючок.
Фатих же, увидев блеск печали на её лице, узнал любовь, и поклялся в верности этой юной и лукавой, как ящерица, женщине. Он сходил в свой бедный дом, положил в пакет хлеб и баночку соли, не найдя, как переобуться, достал старые туфли. Лайлели же забрала деньги и ножик с серебряной ручкой. Спрятала под широкую кофту в катышках с чужеземной надписью «Gucci».
Ни слова не сказала она матери, которая звала детей в младенчестве сладким лукумом, а теперь боялась старших сыновей, как пеструшка коршунов.
Закоулками пробежала Лайлели к автостанции, отражаясь в зеркалах, устроенных нарочно против окон.
Знала она, что автобус уйдет до вечернего намаза и, пока в городе будут говорить с Богом, отъедет далеко за горы, на шоссе. Знала она, что не скоро потеряют и Фатиха, которого она позвала, потому что некого было звать, а носить с собой одиночество она не привыкла.
– Всё равно над ним смеются не только в кофейнях и на рынке? но и в собственном его доме, – так думала она.
Фатих же пошёл за нею, как железо идёт за магнитом.
Лайлели, оставившая позади высокомерие гор и гранатовые деревья сада, я буду говорить о тебе сегодня нашим друзьям. Нашим дорогим гостям я буду говорить о тебе, потому что есть у меня слова, сжигающие губы.
II
Сойдя в город, испугались они своей судьбы. Тысячи окон смотрели равнодушными глазами, а толпа несла похожие лица и задевала беглецов стремительными сумками.
Продавцы размахивали дымом жаровен, угольной корочкой покрывались каштаны. Мимо стен бегал ветер, играл непокрытыми волосами женщин, спалёнными краской и хной, женщин с обнажёнными ногами, смущавшими взор Фатиха.
Люди, одетые тёмно в преддверии зимы, стремились в разные стороны. Никогда не видели Лайлели и Фатих столько народу. Люди спускались под землю, вливались в быстрые трамваи, стояли под крышами остановок, торговали, но покупали мало, а больше курили по чайным.
Шли среди других и жители земель Билад с кудрявыми короткими волосами. Чёрная кожа их изумляла Лайлели и Фатиха.
– Никому нет дела до нас, – прошептала Лайлели, потому что ужас лёг в её животе, как погнутая медь.
Сильней же других напугал её человек на углу, безобразный и низкий, словно садовая жаба.
Азан загудел над городом, и вслед азану провыли собаки. Улицы надели сумерки, как старую фланелевую рубаху, не сразу попав в рукава. Засветили огни в лавках, показывая кожаные пальто, красные платья и синие костюмы, чай и сочный кадаиф.
Фатих стал печален от вывесок, прожигающих глаза, бездомных детей, что прижались друг к другу под одеялом на ступенях из замшелых камней, шума дорог, а более всего от пленительного лица Лайлели, похожего на луну, которая упала в человеческую гущу.
Стихотворение придумал он тогда:
Лицо твоё, возлюбленная, – серебряная луна,
Родинка – космический корабль,
Что остановился на ней, опьянев.
Так придумал Фатих, сын жестянщика, чья судьба имела горький привкус.
III
– Скажем, что ты мне брат, иначе не примут нас на ночлег в эту грубую ночь, – лукавые слова сошли с губ Лайлели, пока глаза смотрели на лак ногтей, сиреневый, как фиалки, облезлый, как стены старых домов.
Сожженный лучами её лица, Фатих вошёл в фойе гостиницы. Не поверил старик-портье, что Лайлели сестра Фатиха. Он видал таких братьев в своей гостинце.
Не поверил старик в свитере из шерсти овец, которые щиплют траву гор толстыми ртами. Посмотрел на Лайлели с сожалением, однако принял деньги, и проводил беглецов на лифте в комнату под крышей, далёкую от целого мира.
В комнате до того курили табак, и воздух стоял трудный. Лайлели распахнула дверь на балкон, размером в шажок ребёнка. Человеческие караваны колебались глубоко внизу и не вмещались в улицу. Текли караваны в соседние проспекты, готовые принять их и растворить своим желудочным соком, а через мгновение выпить новые потоки. С ужасом посмотрели Лайлели и Фатих друг на друга, не зная, что говорить.
Затем Лайлели ушла купаться. Захотела она смыть дорогу и подумать, как жить с сыном жестянщика в такой тесной каморке. Фатих сел на кровать – ноги его кровоточили от старых туфель. Боль гудела в его пальцах, а сильнее боли хотел он видеть купающуюся Лайлели.
Подобно Хосрову, наблюдающему Ширин, хотел он видеть белую Лайлели в серебряных струях. От мыслей помутился его разум, и кровь стала стучать изнутри, стремясь куда-нибудь деться.
Всю ночью терзала яростная кровь Фатиха, закутанного в одеяло на полу межу шкафом и кроватью, на которой спала Лайлели. Её дыхание было тихим, как полдень в саду, и Фатих то желал растерзать это дыхание, то жалел его, как беспомощного младенца.
Едва дождавшись утра, измученный и постаревший от чувства, Фатих, сказал:
– Как дела, любовь моя? Я отправляюсь в город, поискать себе работы или ещё какого-нибудь занятия.
Лайлели не пошевелилась и смотрела на трещину в стене. Смотрела так, будто по этой тропе могла перейти в сад благодати, джаннат.
– Отправляюсь в город, – сказал Фатих робче, – ноги кровоточат, не смогу ходить в этих школьных туфлях. Кроме того, не вытерпеть мне больше и минуты в комнате с прекраснейшей из женщин.
Так сказал Фатих, а равнодушные глаза Лайлели наполнились удивлением и презрением к сыну жестянщика, будто к уличной собаке, которую прикормили со скуки.
IV
Честь была причиной жизни в каждом дворе от площади до кедровых склонов. Даже солнечный блик на приоткрытом окне служил добродетели.
Ради чести, а уж потом ради хлеба, мужчины шли на работу в лавки и кофейни, в пекарни и мастерские, где выплавляли тонкие серебряные нити. Нити покупали только редкие приезжие коллекционеры, и замирал городок, как пруд в холодные зимы.
Ради чести предков не оставляли промысла мужчины и удили на ужин рыбу в реке за скалой. Ради чести их молодые сыновья покидали городок, усеянный хвоей, чтобы строить в столицах высокие дома. Не правда ли, наши дорогие гости, бесчестна жизнь без труда? В прежние времена и султаны не боялись испачкать руки работой: изготовляли тетиву для луков, полумесяцы для посохов паломников, ложки. Даже выращивали цветы и деревья, оттеняющие гаремы.
Не было в городе второй дороги кроме дороги чести. Ею владели мужчины, отцы и братья. Зорко следили опекуны достоинства за тем, чтобы взгляды женщин, их волосы, привычка сидеть, не заставили сомневаться в причине бытия.
– Когда я женюсь, то жена станет моей честью, – говорил мальчишка, упустивший ягненка для шиш-кебаба. – Мои сестры – честь, дочери дяди, вся родословная – тоже. Все, что происходит вокруг – моя честь.
– Эта женщина – моя честь, – говорил ювелир о беременной жене. – Я не могу думать о ней при другом мужчине! Либо я убью себя, либо убью её. Как я могу думать при других о той, кто является моей женой по велению Аллаха, моей частицей?
– Если женщины не в порядке, то и в городе не будет порядка, – рассуждали мужчины в кофейне.
– Надо держаться подальше от запрещенных Богом мест, – шептала старуха, греясь у дома стремительным солнцем, – нельзя даже наступать на их край.
А женщины бормотали по задворкам:
– Паршивый муж лучше улицы.
– Когда мужчина идёт, мы должны стоять за дверью.
Женщин переговаривались шёпотом:
– Почему Акыйлдыз разрезали нос?
– Она унижала честь других.
– Почему не палец или ухо?
– Их легко спрятать.
– А если бы ты сделала такое? Если бы ты смеялась с молодым продавцом? Твой муж сделал бы тоже самое?
– Он сделал бы это легко, он бы не пощадил.
Если кто-то выбирался из-под стен чести, подобно змее медянке, скользящей среди камней, кровь окропляла вековую стену.
Когда Гюлер и Эркан убежали в страну Алманья, люди решили, что каждая семья убьет своего ребенка взамен сбежавших, чтобы очистится от невыносимого бремени позора.
Старинный клан ювелиров покинул город, когда Федан сошлась с Хасаном. Семья Хасана вступилась за Федан, зная, что её убьют, стоит ей встать на порог их дома. Они жалели невестку, ведь Федан ходила прозрачная, как вода, и чище снегов. Семья Федан требовала её обратно, но дед Хасана сказал, что этого не будет. Тогда они требовали дать другую девушку из рода ювелиров. Дед Хасана сказал, что и этого не будет. Их лавку разгромили, и ювелиров больше не видели в городе.
Гюнеш, отдали глухонемому по берделю*. Она сбежала от жениха и переплыла реку, но на другом берегу её ждали люди двух семейств. Они убили её шарфом.
– Не захотела нести судьбу, – шептали женщины, – жена должна быть в своем браке.
Дочь Мехмета Йылмаза говорила с мальчиком на углу, и Мехмет сказал своей дочери: «Если ты уйдёшь с ним, даже если ты пойдешь на край света, я найду тебя. Даже если этот мальчик проживет сто лет, я найду, и убьют его. Тебя все видели. Как мне идти на рассвете к молитве?» Он приказ дочери пить яд на глазах семьи, она кричала и плакала.
Те, кто положил на сердце любовь, захотел свободу и пересёк границу обычая, проклинали свою жизнь. Так, если кто-то убегал далеко, не жалели родичи бензина для дребезжащих своих машин, чтобы найти беглецов, сжечь, засыпать землёй, будто их никогда и не было.
Такова была честь, а бесчестный человек и вся община его от младенцев до древних стариков обрекались. Таков был город, обочины которого усыпали иглы кедров.
V
Средний брат ударил по стене так, что кровь брызнула из костяшек.
– А! – воскликнул он, – А-а.
Сердце матери сжалось от беды, сердца мужчин пылали желанием очистить запятнанную жизнь. Хотели они отмыться немедля, но не могли, и бессилие грызло их зубами шакала.
Уже разгромлена была лавка ошалевшего от тоски жестянщика. Погнутые ведра катились по бедному кварталу к площади. Туда, где люди сказали братьям, что Лайлели в золотых кроссовках села в автобус с печальным юношей в очках, Фатихом.
– Тёре, – вскричали братья, и это значило, что Лайлели и Фатих приговорены советом, они не могут продолжать своей жизни.
– Моя дочь никогда бы не сбежала с мужчиной, – заговорил седой дядя, брат покойного отца. Он узнал о горе, приехал на машине с затемнёнными стёклами и скрученными номерами. – Я дал дочери хорошую мораль в моём доме. Ваша девчонка рано осталась сиротой, некому было учить её. Но теперь перед нами лежит одна дорога.
Рассудительно и спокойно говорил дядя, отчего притихла шумная комната, только и слышалось, как несётся сердце матери, подожжённое страхом и стыдом.
– Теперь не то, что в прежние времена, – говорил дядя, – теперь полиция ловит и сажает в тюрьму. Они судят свой суд. Потому мы станем умнее. Где младший брат ваш?
– Айаз, – крикнул в окно старший из братьев-торговцев, – Айаз, войди в комнату.
Айяз, чьё имя значит «прохладный ветерок», играл у стены в «поймай вора», и был он эбэ, водящим. Не желал он отрываться от игры – отрады детских лет.
– Айаз, – крикнул в окно средний брат, – сколько нам ждать?
Айаз, нежно-розовый от смеха, вошел, жалея брошенной игры.
– На своём суде они не судят детей, – сказал дядя. – Ты поедешь в большой город, куда увёз их автобус с шайтаном за рулём. Там встретит тебя человек, знающий в таких делах, знающий улицы и районы. Он умеет следить, и не раз выручал семьи. Он поможет тебе найти сестру с её грязным любовником. Я позвоню человеку на мобильный телефон. Ты поедешь и очистишь нашу общину от срама, которым мы сгораем, так что скоро не останется от нас и золы. А до того дня не сможем мы есть в этом городе, молиться в этом городе, торговать в нём.
Мать Лайлели застонала, но на неё никто не взглянул.
– После ты привезешь кудри, срезанные с головы. Мы покажем их богатому нашему родичу. Мы дадим взамен мою дочь, а если он не захочет дочери, дадим ему лавку. Иначе не поднять нам глаз в этом городе, а в других местах будем мы прокляты.
Тёплой была дружба Айяза с Лайлели. Сестра учила брата переставлять пухлые ноги, различать между собой цвета и цифры, мыла его в свежей воде мочалкой, потому Айяз испугался своей судьбы и расширил глаза.
– Если же ты обманешь, или ты, Мехизер, вступишься за неё, – строго сказал дядя в сторону матери, – то не останется нам иного пути, как положить вас всех в одну землю и самим лечь туда.
– Поезжай, Айяз, – сказал старший брат, – будь смелым. Иначе останемся мы жалким посмешищем, будут нас пинать, как прелые листья.
Так сказал дядя, так сказал брат, и Айяз, не завершивший весёлой игры у стены дома, вытер глаза – огромные чаши, оставляя на лице разводы сырой пыли.
Мать качалась в углу и бормотала:
– Эстик эстэк, – что значило «без юбки» и что значило «за границей стыда».
Айяз тут же отправился на станцию, на последний автобус, потому что немыслимо было провести даже ночь без чести. И люди уже знали – Айяз едет в город очистить честь, и люди были благосклонны, но строги. Ведь ехать очистить честь не значит, что она и в самом деле будет чиста.
А Айяз, чувствуя в кармане прохладу настоящего пистолета, травматического пистолета «Сарзлимаз», что значит «непоколебимый», дрожал под тяжестью долга.
VI
