скачать книгу бесплатно
С Ялтинской конференции Рузвельт вернулся в Вашингтон совсем разбитый. Несмотря на советы врачей и близких как следует отдохнуть, Рузвельт вновь ринулся в омут бурной американской политики. 1 марта он выступил перед конгрессом с ежегодным посланием о положении в стране, где высоко оценил достигнутые в Крыму договоренности и предложил позитивное видение будущего:
– Мир, который мы строим, не может быть американским и британским миром, русским, французским или китайским миром. Он не может быть миром больших и миром малых стран. Он должен быть миром, базирующимся на совместных усилиях всех стран… Конференция в Крыму, я надеюсь, была ключевым моментом в нашей истории так же, как и в истории всего мира.
Но в США начинали дуть уже иные ветры. Война с Германией и Японией была еще далека от завершения, но на повестку дня в Америке все более весомо вставал вопрос об отношениях с Советским Союзом.
В годы войны во внешнеполитическом истеблишменте США противоборствовали три направления, по-разному представлявшие СССР и характер отношений с ним. «Оптимисты», к числу которых относились сам Франклин Рузвельт, его предыдущий вице-президент Генри Уоллес, ближайший помощник Гарри Гопкинс считали, что СССР может быть партнером и в битве с фашизмом, и в послевоенное время, участником «семейного круга» великих держав.
«Реалисты», которые имели наиболее сильные позиции в Объединенном комитете начальников штабов (ОКНШ), во главе с Джорджем Маршаллом понимали решающую роль СССР в разгроме Германии и, возможно, Японии и готовы были ему в этом помогать. Вместе с тем они не исключали превращения Советского Союза после войны в потенциального противника и концентрировались на выстраивании глобальной системы обеспечения национальной безопасности США.
Что же касается «пессимистов», то их позиции были особенно сильны в Государственном департаменте и военной разведке. По их мнению, любое усиление СССР представляло собой угрозу для Соединенных Штатов, а поэтому Москву нужно «остановить», вплоть до прекращения поставок по ленд-лизу. К числу «пессимистов» принадлежал и действовавший вице-президент Гарри Трумэн.
Пока тон задавал Рузвельт. В его стратегическом видении будущего Советский Союз рассматривался как партнер Соединенных Штатов по контролю над новой мировой системой – вместе с Великобританией и Китаем (идея «четырех полицейских»). Когда в 1944 году президента попросили прокомментировать начавшиеся разговоры, будто русские намерены овладеть контролем над всей Европой, Рузвельт ответил: «Я лично не думаю, что это мнение имеет под собой основание. У них достаточно дел в самой России, чтобы многие годы заниматься внутренними проблемами, не беря на себя дополнительную головную боль». Союз военных лет казался ему основой взаимодействия в послевоенном мире, где следует признавать справедливость обеспокоенности Советского Союза обеспечением собственной безопасности. Рузвельт понимал неизбежность новых сфер влияния великих держав, надеясь в то же время сохранить советскую сферу влияния открытой для американских капиталов, товаров и пропагандистского воздействия. Он никогда даже не обсуждал возможность силового противодействия СССР.
У курса на продолжение советско-американского сотрудничества и в дальнейшем была серьезная общественная поддержка. В марте 55 % американцев верили в готовность России сотрудничать с США после окончания войны. Число не удовлетворенных партнерством в Большой тройке не превышало 15 %.
Но предложения ужесточить курс звучали уже с самых разных сторон. Успехи левых сил в освобождаемых Советским Союзом странах Восточной Европы, выход советских войск к Вене, Праге и Берлину усиливали оппозицию рузвельтовскому курсу, пресса подогревала температуру. Помимо традиционных обвинений в российском экспансионизме (на Западе так и не научились говорить об СССР, по-прежнему нашу страну куда чаще называли Россией) и полного неприятия идей и практики коммунизма, было два основных камня преткновения в отношениях с Москвой. Первый – Польша. В Ялте было решено пополнить созданное Москвой правительство в Варшаве представителями сидевшего в Лондоне эмигрантского правительства. Но с тех пор шли безостановочные и ни к чему не приводившие дебаты. В общих чертах: Кремль не устраивали предлагавшиеся западными партнерами антимосковски настроенные кандидатуры, союзников не устраивало чрезмерное представительство в будущем правительстве просоветских политиков.
Второй – «Кроссворд». В начале марта с санкции Рузвельта в Берне начались контакты между резидентурой американской разведки – Управления стратегических служб (УСС) – и германскими военными по поводу капитуляции немецких войск в Италии. Проводивший эту операцию резидент в Швейцарии (и будущий директор ЦРУ) Аллен Даллес подтверждал: «С конца февраля 1945 года, без лишней огласки, возглавляемая мною миссия Управления стратегических служб в Швейцарии и немецкие генералы в Италии обменивались эмиссарами и посланиями. На протяжении двух решающих месяцев командующие сцепившимися в схватке противоборствующими армиями поддерживали секретные сношения через мой офис в Берне в поисках возможности закончить бои на итальянском фронте, надеясь, что это послужит прологом к общей капитуляции нацистов в Европе. Мы дали этой операции кодовое название “Восход” и лишь позже узнали, что Уинстон Черчилль, который пристально следил за всеми событиями, уже назвал ее “Кроссворд”». В ходе этих контактов речь шла о «спасении западной цивилизации» путем открытия фронта перед наступающими англо-американскими войсками.
Было решено информировать Москву, которая все равно узнала бы об этом. 12 марта эту информацию передали наркому иностранных дел Вячеславу Михайловичу Молотову. В тот же день он дал согласие на проведение этих переговоров, но попросил подключить к ним представителей СССР. И здесь нашла коса на камень. Упорное нежелание союзников видеть советских представителей на переговорах с генералом войск СС Карлом Вольфом воспринималось в Москве крайне негативно. Сталин и Молотов отметились серией гневных посланий, где содержались такие оценки, которые в Лондоне и в меньшей степени в Вашингтоне были расценены как оскорбительные обвинения в нарушении союзнических обязательств.
Всегдашние критики внешней политики Рузвельта, лидеры республиканцев – Герберт Гувер, Роберт Тафт, Артур Ванденберг и другие – все громче заявляли, что были правы, изначально протестуя против оказания американской помощи Советскому Союзу.
Не сильно от них отставало американское посольство в Москве, где сам посол Аверелл Гарриман, его заместитель Джордж Кеннан и представитель военного командования США Джон Дин подталкивали Государственный департамент и окружение президента к жесткому разговору с Москвой.
Аналитики из того, что сейчас принято называть «глубинным государством», уже выстраивали новое видение мировой ситуации, во многом альтернативное президентскому. В документе ОКНШ «Оценки советских послевоенных возможностей и намерений», датированном 11 января 1945 года, главной стратегической задачей США и Великобритании на послевоенный период называлось «предотвращение контроля над ресурсами и людской силой Европы и Азии со стороны поднимающейся державы – СССР (в случае если такая попытка будет предпринята)».
Не прошло и трех месяцев, как УСС подготовило доклад «Проблемы и цели политики Соединенных Штатов», где Советский Союз изображался уже почти состоявшимся «евразийским гегемоном», способным в силу имманентно присущих ему «экспансионистских устремлений» «стать для США самой зловещей угрозой из всех известных до сих пор»… СССР истощен войной, значительно уступает США по своему потенциалу и «в течение следующих 10–15 лет будет избегать еще одной крупной войны». Этот период предлагалось использовать как передышку для создания противовесов «советской экспансии» в Европе и Азии. В Европе это должен был быть «западноевропейско-средиземноморско-американский блок» с опорой на Великобританию, «сильную Францию» и западные зоны Германии.
В Азиатско-Тихоокеанском регионе считалось необходимым как минимум уравновесить советское влияние в Китае и Японии, как максимум (в зависимости от исхода войны с Японией) – получить «доминирование» над ней, а также укрепить военно-политические отношения с Австралией и Новой Зеландией, дабы «обеспечить себе прилегающие бастионы в юго-западной части Тихого океана» и создать пояс обороны в Западном полушарии за счет вовлечения стран Латинской Америки в «долгосрочный пакт безопасности». Эти планы удивительно точно предвосхитят основы американской стратегии в годы холодной войны. Рузвельт их не поддерживал.
В конце марта президент решил взять двухнедельный отпуск, чтобы поправить здоровье и избежать вашингтонских дрязг в ожидании новых побед на фронтах.
Рузвельт отбыл 29 марта в Уорм-Спрингс, где природа обходилась с ним особенно ласково, старательно упаковав накануне в багаж свою бесценную коллекцию марок. Приглашал с собой дочь Анну, но болезнь сына не позволила ей уехать с отцом. Поезд прибыл на станцию в два часа дня 30 марта, и вскоре президентский лимузин домчал его до гостеприимной виллы, которую нередко называли «малым Белым домом».
Компания у него в Уорм-Спрингс была преимущественно женская. «В доме отсутствовала Элеонора Рузвельт, занятая в различных общественных мероприятиях в Вашингтоне, о чем, как уже стало между ними принято, никто из них не жалел, – замечал биограф. – Они нуждались в таких паузах, чтобы отдохнуть от ставших уже привычными трений». Президент пригласил провести с ним время родственниц – Лауру Делано и Маргарет (Дейси) Сакли. Вскоре к компании присоединилась Люси Мерсер-Рузерфурд. Рузвельт давно, вскоре после бракосочетания с Элеонорой, влюбился в Люси, в ту пору личную секретаршу его супруги. Рузвельт даже подумывал о разводе с Элеонорой ради Люси, но все же решил сохранить семью и сберег тем самым свою политическую карьеру. Теперь он пожелал, чтобы Люси была рядом. А она захватила с собой свою подругу – художницу Елизавету Шуматову, которая намеревалась писать портрет президента, а тот согласился позировать. Кроме них, в Уорм-Спрингс обитали личные секретари Уильям Хассет и Грейс Талли, а также кардиолог Брюэнн.
Весна была в разгаре, и южное солнце грело по-летнему. Президент каждый день трудился и ездил по окрестностям. Он загорел, окреп, выспался. Кровяное давление скакало, но вернулся хороший аппетит, а вслед за ним и лучезарное настроение, активность и оптимизм. Врач делал заключение: «Его память о недавних и прошлых событиях безупречна, его поведение в отношении друзей и близких неизменно, и нет перемен в характере его речи». Возвращалось обычное состояние удовлетворения от работы. А ее было много, почта приходила оперативно и исправно.
Активность проявляли посольство и военная миссия США в Москве, чьи рекомендации становились все более жесткими. Гарриман запросил Госдепартамент и президента срочно отозвать его в Вашингтон для доклада о причинах «пугающего поворота в наших отношениях с Советским правительством после Крымской конференции».
В длинной аналитической депеше госсекретарю от 4 апреля Гарриман однозначно характеризовал советскую стратегию как направленную на большевизацию всей Европы: «Мы должны ясно отдавать себе отчет в том, что советская программа направлена на утверждение тоталитаризма и отрицание личных свобод и демократии в нашем понимании… СССР выйдет из войны с самым большим после США золотым запасом, будет располагать значительным запасом ленд-лизовских материалов и оборудования для послевоенного восстановления, будет нещадно вывозить все, что можно, из оккупированных стран, контролировать в своих интересах внешнюю торговлю подчиненных ему стран… и в то же время – требовать от нас всей возможной помощи для продвижения своих политических целей в различных районах мира в ущерб нашим интересам… Если мы не хотим жить в мире, большая часть которого находится под советским господством, мы должны использовать свое экономическое влияние для защиты наших политических идеалов».
Однако Рузвельт был не склонен драматизировать ситуацию. Не внял он и настойчивой просьбе посла вызвать его в Вашингтон для личного доклада. По указанию президента руководство ОКНШ в те дни отклонило предложения Дина и Гарримана о мерах по ограничению военного сотрудничества с СССР, утверждая: «Поддержание единства союзников в ведении войны остается кардинальной и важнейшей задачей наших военных и политических отношений с Россией. Приведенные примеры отказов русских от сотрудничества при всем том, что их трудно понять и они вызывают раздражение, сами по себе являются сравнительно незначительными инцидентами. Они могут стать важными, только если приведут к ответным мерам с нашей стороны, за которыми последуют аналогичные шаги русских так – вплоть до нарушения, в конце концов, союзного единства».
Наибольшую эпистолярную плодовитость демонстрировал британский премьер Уинстон Черчилль, который все настойчивее требовал от Рузвельта ужесточить курс в отношении Москвы. Он уговаривал устроить Сталину разнос за Польшу и в связи с его возмущением «Кроссвордом». Заодно он обвинял американцев в преступной близорукости за то, что их военное командование во главе с Дуайтом Эйзенхауэром не желало опередить русских и взять Берлин первыми, мешая при этом британским войскам двигаться на восток более быстрыми темпами.
Рузвельт защищал Эйзенхауэра в письме Черчиллю от 4 апреля: «Перед английской армией ставятся весьма логичные, по моему мнению, задачи на северном фланге… Я сожалею еще больше, что в момент великой победы наших объединенных сил мы оказываемся втянутыми в подобные заслуживающие сожаления пререкания. Имеются разумные основания ожидать, что в результате осуществления нынешнего плана Эйзенхауэра великая германская армия будет в весьма близком будущем полностью раздроблена на изолированные группы сопротивления, в то время как наши войска в тактическом отношении останутся нетронутыми и смогут уничтожить все разрозненные части нацистской армии».
Продолжал обижаться за «Кроссворд» Сталин, который 3 апреля писал Рузвельту, что, по его сведениям, «переговоры были, и они закончились соглашением с немцами, в силу которого немецкий командующий на Западном фронте маршал Кессельринг согласился открыть фронт и пропустить на восток англо-американские войска, а англо-американцы обещали за это облегчить для немцев условия перемирия». В «наказание» Сталин решил не посылать на открытие конференции в Сан-Франциско Молотова. Делегацию теперь должен был возглавить посол в США Андрей Андреевич Громыко, что делало советскую делегацию наименее представительной из всех.
На это послание, которое было, по словам руководителя аппарата Белого дома адмирала Леги, исполнено «подозрительности и недоверия к нашим мотивам», он «подготовил для президента направленный затем маршалу Сталину резкий ответ, настолько близкий к отповеди, насколько это возможно в дипломатических обменах между государствами». Рузвельт уверял, что «имеющиеся у Вас об этом сведения, должно быть, исходят из германских источников, которые упорно старались вызвать разлад между нами с тем, чтобы в какой-то мере избежать ответственности за совершенные ими военные преступления. Откровенно говоря, я не могу не чувствовать крайнего негодования в отношении Ваших информаторов, кто бы они ни были, в связи с таким гнусным, неправильным описанием моих действий или действий моих доверенных подчиненных». Черчилль 5 апреля с возмущением поддерживал Рузвельта: «Я поражен тем, что Сталин направил Вам послание столь оскорбительное для чести Соединенных Штатов, а также и Великобритании… Все это делает особенно важным, чтобы мы встретились с русскими армиями как можно дальше на востоке и, если обстоятельства позволят, вступили в Берлин… Мы всегда должны быть настороже: не является ли грубость русских посланий предвестником каких-то глубоких перемен в политике, перемен, к которым они готовятся?.. Если они когда-нибудь придут к заключению, что мы их боимся и что нас можно подчинить запугиванием, то я потеряю всякую надежду на наши будущие отношения с ними и на многое другое».
Рузвельт соглашался: «Мы не должны допустить, чтобы у кого-то сложилось неверное представление, будто мы боимся. Буквально через несколько дней наши армии займут позиции, которые позволят нам стать “более жесткими”, чем до сих пор казалось выгодным для успеха в войне».
Но Сталин продолжал источать недоверие союзникам. 7 апреля он доказывал Рузвельту, что «при любой встрече с немцами по вопросам капитуляции представителей одного из союзников должно быть обеспечено участие в этой встрече представителей другого союзника… Что касается моих информаторов, то уверяю Вас, это очень честные и скромные люди, которые выполняют свои обязанности аккуратно и не имеют намерения оскорбить кого-либо. Эти люди многократно проверены нами на деле».
Черчилль бушевал, полный решимости устроить антисоветский демарш в парламенте и новую перепалку по дипломатическим каналам уже по польскому вопросу. Рузвельт посчитал необходимым охладить пыл Черчилля и 10 апреля направил в Лондон подготовленную госсекретарем Стеттиниусом телеграмму с призывом проявлять выдержку и осторожность. Рузвельт также предлагал: «В связи с недавними обвинениями, выдвинутыми Сталиным в отношении операции “Кроссворд”, я полагаю, что, прежде чем о чем-либо договариваться через Красный Крест с какими бы то ни было немецкими властями, мы должны информировать Сталина».
11 апреля было для Рузвельта хорошим днем. Из Европы поступали ободряющие новости. Президент диктовал текст речи к отмечаемому 13 апреля Дню памяти автора американской Декларации независимости и третьего президента США Томаса Джефферсона. Рузвельт был в ударе. Конечно, там были мысли о Джефферсоне, человеке весьма достойном, при котором, кстати, в 1809 году были установлены дипломатические отношения между Россией и Соединенными Штатами. Но речь была больше о другом.
– Мы не откажемся от решимости добиваться того, чтобы на протяжении жизни наших детей и детей наших детей не было третьей мировой войны, – диктовал Рузвельт секретарю. – Мы хотим мира, прочного мира… Но было бы недостаточно нанести поражение нашим врагам. Мы должны идти дальше и сделать все возможное, чтобы нанести поражение сомнениям и страхам, невежеству и алчности, которые сделали возможным весь этот ужас…
Сегодня мы сталкиваемся с основополагающим фактом, суть которого состоит в том, что если цивилизации суждено выжить, то мы должны для этого культивировать науку человеческих отношений – способность всех людей, какими бы разными они ни были, жить и трудиться вместе на одной планете в условиях мира… Конец этой войны будет означать конец всем попыткам развязать новые войны, бессмысленному способу решения разногласий между правительствами путем массового уничтожения людей.
Затем у Рузвельта дошли руки до ежедневных бумаг и дипломатической переписки. Черчилль продолжал допекать, хотя уже не так рьяно, по поводу «Кроссворда» и русских: «Я чувствую, что это, очевидно, максимум того, чего мы можем добиться от них, и, конечно, они здесь приблизились, насколько могли, к тому, чтобы принести извинения». И в добавление: «Я чувствую, что они не хотят ссориться с нами, и Ваша телеграмма по поводу “Кроссворда”, возможно, серьезно и заслуженно обеспокоила их. Наша точка зрения по обеим спорным проблемам и наш наступательный дух остаются точно такими же, как они выражены в наших телеграммах».
Рузвельт собственной рукой написал Черчиллю успокаивающий ответ: «Я стремлюсь по мере возможности свести к минимуму советские проблемы вообще, поскольку эти проблемы в той или иной форме возникают каждый день и большинство из них, так или иначе, регулируются, как и недоразумение, касающееся встреч в Берне. Все-таки мы должны быть твердыми, и до сих пор наш курс был правильным».
А затем написал Сталину – в совсем примирительном духе: «Благодарю Вас за Ваше искреннее пояснение советской точки зрения в отношении бернского инцидента, который, как сейчас представляется, поблек и отошел в прошлое, не принеся какой-либо пользы. Во всяком случае, не должно быть взаимного недоверия, и незначительные недоразумения такого характера не должны возникать в будущем. Я уверен, что, когда наши армии установят контакт в Германии и объединятся в полностью координированном наступлении, нацистские армии распадутся».
Между тем в Москве произойдет удивительное. Гарриман придержал у себя пришедшее от Рузвельта послание Сталину, вместо того чтобы, как обычно, просто передать его Молотову. Посол решил не согласиться с президентом! Он отправит телеграмму Рузвельту с «почтительным предложением» подождать с передачей послания, чтобы у президента было достаточно времени скорректировать свои позиции по данному вопросу с учетом мнения Черчилля и выработать единую линию поведения в отношении Сталина. Более того, Гарриман предложил убрать слово «незначительное» из текста послания, поскольку «я должен признаться, что это недоразумение, как мне представляется, весьма серьезное».
Рузвельт же, завершив работу над документами, сделал перерыв на ланч – в исключительно женской компании: Люси Резерфорд, Дэйзи, Лаура Делано, Елизавета Шуматова и его секретарь Дороти Брэдли.
После обеда президент вышел на террасу с Дороти и внес финальные правки в уже напечатанный текст своей джефферсоновской речи. Последние строчки он дописал от руки: «Единственной преградой для приближения этого завтрашнего дня будут только наши сомнения в отношении дня сегодняшнего. Так давайте же пойдем вперед во всеоружии сильной и активной веры». Рузвельт предупредил другого секретаря – Грейс Талли, – что на следующее утро он приступит к работе над своим обращением к учредительной конференции Объединенных Наций, которая должна была открыться в Сан-Франциско 25 апреля.
Ближе к вечеру Дэйзи и Люси усадили Рузвельта – с помощью прислуги – в автомобиль и отправились на пару часов на прогулку. Президент попросил отвезти его в одно из своих любимых мест в горах – Дауделс Ноб. Посидел там на поваленном дереве, размышляя о чем-то…
К ужину ожидали министра финансов Генри Моргентау. Он приехал в восьмом часу и застал Рузвельта сидящим за ломберным столиком с ногами на плетеном табурете. Перед ним стояли бутылки, лед и стаканы – президент смешивал коктейли. «Я был просто потрясен, увидев его, – вспоминал Моргентау. – Мне показалось, что он ужасно постарел и выглядит очень изможденным. Руки у него тряслись так, что он даже бокал не мог удержать, он опрокидывал их, и мне приходилось держать бокал каждый раз, как он наливал коктейль».
После второго коктейля, который он закусывал русской черной икрой, президент обрел обычную форму, хотя перемещение из инвалидного кресла в обычное прошло трудно. Поговорил о Сан-Франциско.
– Я поеду на своем поезде и в три часа дня выйду на сцену, – делился планами Рузвельт. – Выступать буду, сидя в коляске. Произнесу речь.
Он скривился, рассказывал Моргентау, хлопнул в ладоши и сказал:
– А затем они зааплодируют. И я уйду.
Моргентау развивал свои идеи о послевоенной Германии, о необходимости ее максимально ослабить.
– Генри, я согласен с тобой на все сто процентов, – отвечал Рузвельт.
Уходя, Моргентау видел смеющегося президента, увлеченного беседой с четырьмя женщинами. Они обсуждали портрет президента, который на следующий день должна была закончить Елизавета Шуматова.
Поздно вечером Рузвельт позвонил дочери Анне, чтобы осведомиться о здоровье внука Джона. О своем самочувствии, как обычно, он даже не упомянул.
Утренние часы 12 апреля после завтрака Рузвельт провел, сидя перед камином в своем любимом кожаном кресле, в темно-синем костюме с красным гарвардским галстуком. Кресло придвинули к ломберному столику, заваленному документами и дипломатической почтой, доставленной из Белого дома. Президент визировал и подписывал бумаги, которые клал перед ним Хассет.
В тот день почту доставили непривычно поздно, и президент сокрушался, что до обеда уже не сможет начать диктовку речи для Сан-Франциско. Но он переговорил с Дьюи Лонгом, ответственным в аппарате президента за логистику. Президент планировал вернуться в Вашингтон 19 апреля, оттуда и выехать в Сан-Франциско на поезде в полдень на следующий день.
В 10.50 от главы аппарата Белого дома адмирала Леги в Уорм-Спрингс пришел подготовленный им ответ Гарриману. Леги знал, что Рузвельту было безразлично мнение явно слишком много бравшего на себя посла в Москве. Президенту было важно сохранить хорошие отношения со Сталиным, и он был намерен пресекать поводы к новым конфликтам. И Леги это тоже знал, отправив на утверждение Рузвельту следующий текст: «Черчилль полностью в курсе, и в промедлении с доставкой Вами моего послания Сталину необходимости нет. По Вашему второму вопросу. Я не желаю, чтобы слово «незначительный» было опущено, поскольку в мои намерения входит считать бернский инцидент незначительным недоразумением». В 13.06 в штабную комнату Белого дома поступит сообщение от Рузвельта. В нем было только одно слово: «Одобрено».
Телеграмма Сталину уйдет в тот же день в том виде, в котором ее написал Рузвельт.
Президент в тот момент позировал Шуматовой. Сохранять неподвижную позу было утомительно. Рузвельт брал короткие перерывы, чтобы подписать все новые бумаги и переброситься двумя-тремя словами. Иногда и сама Шуматова заговаривала с ним, чтобы портрет получился живее.
Неожиданно Рузвельт сказал, что хотел бы подать в отставку с поста президента. Все восприняли это как шутку.
– Вы это серьезно? – спросила, смеясь, Лаура Делано. – И что же вы будете делать?
– Я бы хотел возглавить Организацию Объединенных Наций, – не задумываясь, ответил Рузвельт.
В час дня президент сказал:
– Нам осталось работать пятнадцать минут.
Внезапно в 13.15, глядя на Дэйзи и положив левую руку на затылок, он произнес:
– У меня ужасно болит голова.
Он потер виски, его голова опустилась, он начал медленно сползать с кресла. Больше он в себя не приходил. Брюэнн оценил ситуацию как безнадежную. Рядом была Люси…
В 15.45 Рузвельт умер. В Москве было 22.45, в Лондоне – 21.45.
Непосредственной причиной смерти, которая, по словам доктора, грянула просто «как гром среди ясного неба», стало субарахноидальное кровоизлияние, вызванное аневризмой головного мозга.
Когда Элеоноре Рузвельт сообщили о смерти мужа, она сказала:
– Он умер как солдат.
Четверым детям, которые были на фронте, она написала: «Он довел свою работу до конца, и он хотел, чтобы вы выполнили до конца свою».
«Подобно Моисею, Франклин Делано Рузвельт видел землю обетованную, но не дано ему было достичь ее, – писал Генри Киссинджер. – Когда он умер, союзные войска находились уже в глубине Германии, а битва за Окинаву, прелюдия к планируемому союзному вторжению на основные Японские острова, только началась».
Рузвельта считают в США одним из величайших президентов. Его смерть во многом изменит течение мировой истории.
Когда поздно вечером Геббельс возвратился из Кюстрина в Берлин, центр немецкой столицы полыхал в огне после очередного налета английской авиации. Пожаром были охвачены и здание Рейхсканцелярии, и знаменитый отель «Адлон» у Бранденбургских ворот. У входа в Министерство пропаганды Геббельса встретил секретарь со срочной новостью:
– Рузвельт умер!
Лицо министра засветилось в отблесках пожара.
– Принесите лучшего шампанского, – воскликнул Геббельс, – и соедините меня с фюрером.
Гитлер в подземном бункере подошел к телефону.
– Мой фюрер! Я поздравляю вас! Рузвельт умер! Звезды предрекли, что вторая половина апреля станет для нас поворотным моментом… Это и есть поворотный момент!
Реакция Гитлера на эту новость в документах не зафиксирована, хотя ее нетрудно представить. Геббельс же, по словам его секретаря, «впал в экстаз». Германское радио заявило, что «Рузвельт войдет в историю как человек, который своим подстрекательством превратил нынешнюю войну во Вторую мировую войну, как президент, который в итоге сумел усилить мощь своего самого большого противника – большевистского Советского Союза». 13 апреля Гитлер продиктует свой последний приказ, который должны были зачитать в тот день, когда начнется советское наступление на Берлин. В нем, в частности, говорилось: «Сейчас, когда умер величайший военный преступник, для нас начинается коренной перелом в войне».
Конечно, смерть Рузвельта была воспринята в Берлине как подарок судьбы. Но фантазии Гитлера шли еще дальше. «Охваченный бредовой мыслью, что Германия во главе с ним располагает еще свободой политического маневрирования, он хотел после раскола союзников присоединиться к той из сторон, которая предложит ему лучшие условия».
Черчиллю сообщили о смерти Рузвельта в полночь, когда он еще продолжал работать. «Помимо того, что нас тесно связывала наша общая деятельность, для меня это очень болезненная личная утрата, – сразу телеграфировал он Гопкинсу. – Я испытывал огромную симпатию к Франклину». Черчилль решил было немедленно лететь на похороны Рузвельта.
У командующего Объединенными силами союзников в Европе Дуайта Эйзенхауэра тот день выдался насыщенным. Он провел его в армии генерала Джорджа Паттона, а затем рассказывал в мемуарах: «Утром мы побывали в некоторых корпусах и дивизиях армии, которые в типичной для действий Паттона манере неслись на восток, то тут, то там окружая и захватывая в плен изолированные группы разваливавшейся армии противника. Не было никакого общего фронта, или рубежа сопротивления, или каких-либо скоординированных действий с целью воспрепятствовать продвижению наших войск. Однако в некоторых местах вражеские группы упорно оборонялись, и мы в течение всего дня то и дело оказывались свидетелями спорадических стычек.
Армия генерала Паттона захватила район, где в одной глубокой соляной шахте были обнаружены сокровища, запрятанные туда нацистами. Наша группа спустилась в шахту на глубину почти полумили. На дне лежали огромные кипы немецких бумажных денег, очевидно, сваленные здесь после отчаянных попыток вывезти их перед приходом американцев. В одном из туннелей находилось большое количество картин и других предметов искусства. Некоторые из них были завернуты в бумагу или мешковину, остальные уложены, как листы фанеры. В другом туннеле мы увидели склад золота, по оценке наших специалистов, общей стоимостью в 250 млн долларов, в основном в виде золотых слитков… Здесь же мы обнаружили очень много чеканного золота из разных стран Европы, даже несколько миллионов золотых монет из Соединенных Штатов…
День 12 апреля завершился известием, полным драматизма. Брэдли, Паттон и я допоздна засиделись за обсуждением планов на будущее. В частности, мы рассматривали вопросы о том, кого из офицеров и какие соединения выделить для переброски на Тихоокеанский театр военных действий. Незадолго до полуночи мы отправились спать: Брэдли и я – в небольшой домик штаба Паттона, а сам Паттон ушел в свой фургон. Его часы остановились, и он включил радио, чтобы по Би-би-си уточнить время, и тут услышал сообщение о смерти президента Рузвельта. Он вернулся в наш домик, разбудил Брэдли, и затем оба вошли в мою комнату, чтобы сообщить это ошеломляющее известие мне». Генералы не были уверены, что Трумэн станет адекватной заменой Рузвельту.
В Америке есть такая поговорка-притча: «У матери было два сына. Один ушел в море, другой стал вице-президентом США. С тех пор ни об одном, ни о другом ничего не слышно». Пост вице-президента не самый заметный. Если, конечно…
В Вашингтоне шло пленарное заседание сената, председательствовал вице-президент Гарри Трумэн. После заседания он зашел к спикеру палаты представителей Сэму Рэйберну – обсудить текущие вопросы и просто поболтать. Едва он появился в кабинете Рэйберна, тот сказал о звонке помощника Рузвельта Стива Эрли, который срочно разыскивал Трумэна и просил, как только он появится, немедленно связаться с Белым домом. Лицо Трумэна стало серым, и он произнес:
– Ребята, должно быть, что-то произошло.
Трумэн быстро направился в свой кабинет, но по дороге передумал и, вызвав машину, помчался в Белый дом. Его встретила Элеонора Рузвельт. Обняв его, она произнесла:
– Гарри, президент мертв.
Растерявшийся Трумэн задал банальный вопрос:
– Что я могу сделать для вас, Элеонора?
Та была куда более опытным политиком и тут же отреагировала безупречно:
– Что я могу сделать для вас, мистер президент? Ведь теперь на вас лежат все заботы.
«Я чувствовал себя так, как будто меня ударила молния», – делился Трумэн вскоре своими ощущениями с близким другом Джоном Снайдером, которого он назначит министром финансов вместо Моргентау. Но Трумэн на удивление быстро овладел своими чувствами. Он распорядился оповестить о трагедии членов конгресса и прессу. Около шести часов вечера все радиостанции Соединенных Штатов, прервав передачи, сообщили о смерти Рузвельта.
В Белый дом был приглашен председатель Верховного суда Харлан Стоун. Именно он, согласно американской традиции, должен был принять присягу нового президента. В семь часов с небольшим Трумэн, рядом с которым стояли срочно доставленные супруга Бесс и дочь Маргарет, произнес слова присяги. В комнате была и одетая в черное Элеонора Рузвельт. Первую присягу не засчитали. Спохватились, что забыли пригласить фотокорреспондентов, которые должны были запечатлеть этот исторический момент. Для них церемонию пришлось провести еще раз.
– Да поможет вам Бог, – сказал Стоун после повторной процедуры.
– Да поможет мне Бог, – согласился Трумэн и поцеловал Библию.
Вступил в должность 33-й президент Соединенных Штатов Америки.
Затем наскоро прошло заседание кабинета министров. Самый пожилой и уважаемый член кабинета, военный министр Генри Стимсон, вспоминает: «Это была группа очень мрачных людей. Ведь при всех своих идиосинкразиях наш шеф был очень добрым и дружественно настроенным человеком, его юмор и любезность всегда вливали жизнь в заседания кабинета. Я думаю, что каждый из нас остро чувствовал потерю личного друга». Договорились только сохранять верность заветам Франклина Рузвельта и продолжить подготовку к открытию конференции Объединенных Наций.
Дождавшись, когда коллеги покинули зал, Стимсон задержался, чтобы коротко, не вдаваясь в детали, проинформировать нового президента: США находятся накануне создания принципиально нового «взрывного устройства невероятной разрушительной силы». Так Трумэн впервые услышал об атомной бомбе. В это трудно поверить, но в тот день Сталин и Молотов – благодаря хорошо поставленной разведке – были куда более информированы об американском ядерном проекте, чем вступивший в должность президент Соединенных Штатов.
Об окончании этого бурного для него дня Трумэн рассказывал сам: «Через полчаса после завершения заседания кабинета я уехал в свою квартиру на Коннектикут-авеню, 4701. Когда я приехал, то обнаружил миссис Трумэн, Маргарет и мать миссис Трумэн – миссис Уоллес в квартире генерала Джеффа Дэвиса, нашего соседа. Этим вечером у Дэвисов был ужин с ветчиной и индейкой, и они нас накормили. Не знаю, когда последний раз ели миссис Трумэн и Маргарет, но у меня не было и крошки во рту с полудня. Вскоре мы вернулись в свою квартиру».
Он позвонил своей матери. 92-летняя Марта напутствовала сына:
– Гарри, старайся делать все как можно лучше, но играй по правилам.
