скачать книгу бесплатно
– Вот я и говорю, – интересно было бы узнать, каким, таким образом его отец стал богатым!
Каким образом разбогател мой отец, я знал. Всё началось с далёкого теперь уже тысяча девятьсот девяносто второго года, когда к нему, работавшему начальником отдела в Научно-исследовательском институте био-пищевых технологий, пришли люди и попросили помочь в организации водочного производства в помещении бывшего коровника, который ранее принадлежал подмосковному совхозу «Ленинский путь». Тогда многие так делали – сарай в чистом поле, старое, списанное оборудование, вода – в лучшем случае пропускаемая через картонные фильтры, бригада украинских рабочих и цистерна ворованного спирта, – обходились даже без бутылочномоечной машины – все равно выпьют – с мухами, песком и осколками стекла. Кто навёл на него этих людей, отец не знал, но, используя свои обширные связи, им помог, заодно оказав услугу директору Мелитопольского винного завода, мечтавшему избавиться от излишков оборудования не без пользы для своего кармана. Оттуда же из Мелитополя была пригнана первая цистерна ворованного спирта. Потом ещё одна, и ещё… И вот уже спиртовой поток течёт откуда только можно в Московскую область и в прилегающие к области регионы, где, что ни день, открываются новые подпольные цеха. Отец, распрощавшись с должностью в НИИ, обзавёлся оружием и, очертя голову, ринулся в нелегальный водочный бизнес – дело, требовавшее попервоначалу работы на износ и смертельно опасное. Чего стоит история с осетинской мафией, контролировавшей всё производство палёной водки в республике, которая больше ничего и не производила. Отец, подвыпив, постоянно к этой истории возвращался, – рассказывал, как их – пятерых москвичей вызвали для проведения второго тура переговоров (первый тур в Москве закончился безрезультатно) в город Алагир, и как в живых остался только он один. «Самолёт взлетел из Минеральных Вод», – жёсткая линия отцовских губ становилась ещё жёстче. – «И когда лёг на крыло, я увидел внизу ленту дороги, ведущей на Ростов, всю забитую фурами с осетинской водкой. Это было похоже на колонну немецких танков, идущих на Москву. И тогда я решил, – мы обязаны выстоять». Он и выстоял, превратившись в одного из королей подпольного водочного бизнеса, ставшего полулегальным после вхождения в дело глав администраций, крупных милицейских чинов, церковных иерархов и политиков. Один из них – самый яркий и скандальный – даже дал согласие на то, чтобы его фамилия стала водочным брэндом. Этот брэнд отец зарегистрировал на своё имя, ежемесячно отчисляя политику процент от продаж. По-настоящему же он отошёл от левых дел, когда вознамерился попасть в качестве депутата в Государственную Думу, тогда – ссыпал в одну груду свою добычу, опустил на мачте чёрный флаг, сошёл на берег и повесил над камином пиратский топорик. Тем более, что камин к тому времени у нас уже был. Вообще, планы отца, когда он заполучил земельный участок в четыре гектара, расположенный рядом с Истринским водохранилищем (плюс десять гектаров леса, взятого в аренду), были грандиозны. Он хотел, чтобы удивление вызывала не роскошь – к ней уже успели привыкнуть – а сочетание комфортабельных построек с уединёнными, застланными цветами полянами, водоёмами и лесами с множеством диких зверей. Крышу дома он видел стеклянной, с зимним садом под ней, а стены должны были иметь особое устройство, с помощью которого кровля могла поворачиваться вслед за движением солнца. Денег он точно не пожалел бы, просто осуществить эту его безумную идею не нашлось охотников. Дольше всех носились с какими-то чертежами алчные итальянцы – отец и сын Абандано из Милана, но и они отступились, посоветовав присмотреться к творениям архитектора Трезини, по проектам которого был заложен Кронштадт, Александро-Невская лавра, выполнена часть планировки Васильевского острова, выстроен Летний дворец Петра Первого в Летнем саду. Отец Трезини отверг, так как к тому времени присмотрелся к молодой красивой архитекторше – поклоннице так называемой калифорнийской школы, основу концепции которой составляла идея непрерывности архитектурного пространства.
Кстати, об идеях. Кирилл, провожая до дома меня, срочно ретировавшегося из враждебных шестисоточных пределов, сообщил, что его брат исповедует коммунистические идеи, являясь членом организации под названием «Авангард революционной молодёжи».
Добавил:
– Он ненавидит богатых
– А ты? – спросил я.
– А мне по фигу. Лишь бы человек был хороший.
Он потрепал меня по плечу. Я ответил ему тем же. А потом ладони наших рук соприкоснулись в звонком хлопке.
Вообще, то лето относится к светлым воспоминаниям моей жизни. Мы с Кириллом почти всё время проводили вместе, – играли в теннис, купались, ловили рыбу, просто гуляли, по вечерам осваивали новые компьютерные игры, случалось, и выпивали, сидя у пылающего камина, когда терзаемая ревностью мать уезжала искать отца, по её выражению «не вылезавшего из вертепов».
Семейные ссоры тяжки. Здесь нет законов и правил. Они не походят ни на болезни, ни на раны, скорее, на те кожные трещины, что не зарастают, потому что зарасти им нечем. Наоборот, каждое новое выяснение отношений заставляет края, покрытые коростой незабытых обид, кровоточить. Я понял это рано, и рано узнал, что ссоры моих родителей сопровождаются не только оскорбительной бранью. Однажды, подходя к дому со стороны теннисного корта, я услышал голоса – хриплый и злой – отца, и матери – тревожный, умоляющий. Они надрывались, силясь перекричать рёв искусственного водопада.
– Я этого не говорила! – оправдывалась она.
– Врёшь! Врёшь! – кричал он. – Ты намекала, сука!
– Это не так. Я только хотела…
– Намекала!
– Выслушай, пожалуйста… – умоляла она.
– Нет, это ты выслушай! Моя личная жизнь тебя не касается! Хочешь, кричи, хочешь вой, понятно? – несколько слов утонуло в шуме падающей воды. – …запомни раз и навсегда, я буду спать с кем захочу и когда захочу!
– Подлец!
Я вышел из-за большого валуна и увидел их фигуры на террасе, окаймлённой по периметру разноцветными лампочками подсветки, в этот миг рука отца взлетела к лицу матери, – механизм водопада как раз замолк, переключаясь на другой режим, – и во внезапной тишине раздался звук пощёчины. Мне показалось, он рассыпался по водной глади множеством отголосков, которые слились с женским плачем.
Отец ушёл – здоровый, процветающий мужчина, весь в обаянии шика общения накоротке с сильными мира сего, высоких ставок в казино, членства в «Покерном клубе», второй бутылки и четвёртой сигары, шофёра, готового ждать хозяина всю ночь. А она осталась, сгорбленная как старуха несчастная женщина, у которой не было ничего, на что можно было бы опереться, – ни образования, ни профессии, ни настоящих друзей.
Боль матери передавалась мне. Но всё отступало, и эта боль тоже, когда, сидя в гостиной, казавшейся с её сияющими канделябрами, богатыми ореховыми панелями и наборным узорчатым паркетом гостьей из восемнадцатого века, я видел, как радуется всей этой роскоши мой друг, гоняя языком по стенкам пузатой хрустальной рюмки дорогой французский коньяк. Потом мы, уже порядком поднабравшиеся, валялись в шезлонгах на террасе и пили пиво под «злодейскую» музыку группы «The Cure», а заходящее солнце трогало последним лучом каменные глыбы водопада, и тень большого дома шагала на восток, упрятывая в темноту бассейн и теннисный корт.
Да, хорошее было лето. Я вспоминал его часто, осенью и зимой, находясь на занятиях в частной школе. Не в той, где преподавал каллиграфию мистер Монкрифф, а в другой, куда отец, – а его особенностью было то, что, раз приняв решение, он тут же его осуществлял, – меня перевёл, решив, что она престижнее. Школа была только для мальчиков, и её руководство строго следило за тем, чтобы учителя и наставники не вмешивались в конфликты между воспитанниками. Типа, наше дело лишь знания давать, к спорту приобщать и учить хорошим манерам, а все разборки – на уровень родителей, которые – один другого круче. По этой причине в школе царила самая настоящая дедовщина. Зачисленный в изгои из-за того, что был новеньким, я, не скрывая от матери множившиеся день ото дня следы побоев, не раз просил у неё помощи, намекая, – не плохо бы в Англию, как обещали. Но она, всегда бравшая сторону отца, неизменно отвечала, – потерпи до выборов в Госдуму, – когда отцу не надо будет объяснять общественности, почему сын получает образование не в России, тогда посмотрим. Отчасти она была права, – это сейчас ничего никому не надо объяснять, – хоть свиноферму в полном составе заводи на Охотный Ряд – а тогда общественность и журналисты ещё кое-что значили. В общем, не знаю, чем бы это всё закончилось, – думаю, нервным срывом точно, если бы не мой товарищ по несчастью – тоже изгой – из Краснодара. Над ним смеялись по причине того, что его отец завозил деньги в школу в мешках наличными, чуть ли не в мелких купюрах. Так вот он однажды приобщил меня к веществам особого рода, и я провалился в удивительное состояние, – все вопросы казались отныне получившими ответы, все проблемы решёнными, все сомнения и страхи раз и навсегда отброшенными. При этом отчётливо понимал – эта окончательность всего лишь самообман, кайф пройдёт, и из блаженного парения снова рухну в мир конфликтов, но рухну обновлённым, знающим за какой дверцей скрываются свобода и благодать, дающие силы не позволять собой помыкать. С того дня боялись уже не мы с краснодарцем, а нас – сильных своим единением и тем, что употребляли «благодать» в любом виде.
Кайф уступал место агрессии, и мы бродили по школе как хищники, готовые порвать в клочья каждого, кто встанет на пути. Домой я приходил, хватаясь за стены, и мать долгое время думала, что моё состояние вызвано переутомлением – целый день в школе, дорога занимает не менее часа, плюс автомобильные пробки. Когда же ей, не знаю уж каким образом, открылась правда, она кинулась к отцу, который, отмахнулся от неё, занятый более важным делом. К тому времени был построен крытый конный манеж – на крыше площадка для мини-гольфа – и он завозил в поместье лошадей. Четыре рысака, все англо-будённовцы, красавцы – огромные, с лоснящимися коричневыми спинами, густыми гривами и с тёмными удлинёнными пламенными глазами. Они быстро помогли мне избавиться от наркотической зависимости, так как сразу дали понять, что не собираются подчиняться слизняку, для которого натяжение поводьев – это лишь средство удержаться в седле. Впрочем, кони были настолько горды, независимы и мстительны, что от них доставалось не только мне, но и отцу, которого слизняком никак нельзя было назвать. Помню, однажды при исполнении вольта – вольтом называется движение лошади с наездником по кругу, – он резко и необоснованно усилил давление обоих шенкелей – шенкелем называется внутренняя сторона ноги всадника от колена до ступни – и жеребец по имени Реслинг немедленно ответил – в аллюре притёрся боком к стенке манежа. Специально. Чтобы пострадала нога наездника, зажатая между лошадиным крупом и шершавой каменной кладкой. После этого случая отец распорядился обшить манеж по периметру хорошо оструганными досками с наклоном, что придало ему вид огромной чаши с плоским дном и покатыми краями.
Прокладывать в лесу конные маршруты было отдельным удовольствием, которое, впрочем, испортила мать, вызвавшая меня, только, только научившегося орудовать топориком, для секретных переговоров.
– Ты знаешь, – она сощурила глаза, словно от яркого света, хотя в комнате было темно. – Я думаю, тебе надо привыкать думать о себе самому. Дело в том, что ты у отца не один. У него вообще несколько семей. Я выяснила это не так давно, а на прошлой неделе вообще имела счастье лицезреть одну из его любовниц и двоих её детей.
– Где ты их лицезрела? – спросил я.
– Неважно, – её голос задрожал, из глаз полились слёзы. – Это была настоящая семейная идиллия – он, эта стерва и их дети – мальчик и девочка. Мальчик – вылитый твой папаша. И обращался он с ним совсем не так, как с тобой маленьким. Можешь мне поверить, я знаю, о чём говорю. Поэтому прошу, возьмись за ум, подтяни в школе хвосты и думай только об одном – как поступить в институт. Запомни, если загремишь в армию, и тебя там убьют, твой отец только обрадуется.
Она закрыла лицо руками, содрогаясь в рыданиях, но, когда я обнял её, отшатнулась с криком:
– Не трогай меня, урод! И в кого ты только такой урод? Ума не приложу, откуда ты такой взялся?!
Мне захотелось взять её за руку, подвести к зеркалу и сказать: я взялся из тебя, посмотри, как мы похожи. Но я не стал этого делать, – распрямился и ушёл.
Повзрослев, я не часто вспоминал детские обиды, но, когда вспоминал, не мог удержать слёз. Тогда же, в юношескую пору был словно покрыт кожурой – шершавой и чешуйчатой как у ананаса, практически невосприимчивой к внешним воздействиям, и благодаря этому мог, особо не переживая, существовать в мире всеобщей нелюбви.
*
Как бы то ни было, а за ум я взялся. В последний школьный год много занимался, и был замкнут, прикидываясь самодовольным, бессердечным, осмотрительно злобным циником. В результате поступил в Российский государственный гуманитарный университет на факультет управления и права. Сам. Без чьей-либо помощи. И воспринял это как награду за прошлый труд, но не как задаток за труд предстоящий, считая студенческие годы временем, когда надо наслаждаться жизнью, а вовсе не готовиться к какой бы то ни было карьере. А потом, кто из студентов не знает – способный человек может семестр бездельничать, а потом засесть за учебники и с помощью чёрного кофе за несколько недель наверстать упущенное. При условии, что этот способный человек умеет концентрироваться в нужный момент, – добавил бы я сейчас. Но кто об этом думает в девятнадцать лет?
Наслаждался я в основном в ночных клубах, налегая на спиртное, – с наркотиками завязал бесповоротно – и девочек. Ни до, ни после я не жил такой напряжённой и разнообразной половой жизнью как на первом курсе института. Что ни ночь, то новая девушка. Не проститутка – после нескольких безрадостных контактов от их услуг я решительно отказался, – а именно девушка, настоящая, тёплая, из тех любительниц потусоваться, чьи отличительные черты – безмозглость, красота и покладистость. Некоторые были покладистыми от природы, другие же – склонные к истеричности длинноногие блондинки, например, – становились покладистыми, когда обнаруживали, что их приятель не беден. А кто меня упрекнёт в том, что я этого не скрывал? Общественность, церковь, окружающие? Так, как сказал один мой знакомый: «Слава богу, не в Америке живём, это с их вшивой демократией, если богат, должен вертеться ужом, изображая нищего!».
Близкие тоже весьма слабо реагировали на мою разгульную жизнь.
Отец, попав в Думу, с головой окунулся в законотворческую деятельность, лоббируя интересы легальных водочных производителей. А интересы эти заключались в установлении всё более высокого нижнего ценового порога на алкогольный продукт и в снижении акциза, чтобы прибыль росла даже с учётом потерь от растущей инфляции. «Всё на благо народа, господа, надо же ему как-то отличать водку качественную от заведомо поддельной и опасной для здоровья». О том же, что цена «поддельной и опасной» скакнёт вверх на тот же процент, что цена «настоящей» – молчок. В трудах его поддерживал тот самый дежурно скандальный политик, фамилия которого – она же водочный брэнд – стала к тому времени торговой маркой, красовавшейся на самых разных товарах – мужской и женской парфюмерии, сигаретах, чае и даже майонезе.
Теперь о матери. Будучи натурой экспансивной, с неустойчивым нравом, она ударилась в религию, возомнив себя истинно верующей, которая, не зная, что она истинно верующая, долгое время не понимала, что происходит с ней и с её семьёй. А всё было очень просто. Демоны – слуги сатаны, искушая, одолевали, – нет, не её, им её было не одолеть, но мужа и сына, причём, именно потому, что она – истинно верующая. Родственников просто верующих демоны, если и искушают, то не так рьяно, а на атеистов им вообще плевать.
– Неужели ты не видишь, – говорила она с печалью в голосе, слеза, скатившись по щеке, впитывалась в ткань головного платка – платок не снимался даже ночью, – что тебя окружают настоящие демоны?
Окружение моё, действительно, было в то время довольно пёстрым. Там были и сын владельца самой большой в стране сети аптек – обладатель двенадцатицилиндрового «Бугатти», что позволяло ему быть лидером нелегальных уличных ночных гонок имени Рафаэля Эстевези. И бывший футболист «Спартака», пробавлявшийся тем, что играл за любительскую команду деревни Жуковка, располагающуюся, как известно, на Рублёво-Успенском шоссе. И некий странный тип по имени Илья – антисемит и, по его словам, русский патриот. Илья работал зубным техником, имел новенький, купленный в кредит «Ситроен», но с жильём у него была просто беда. Я убедился в этом сам, побывав у него в гостях. Не совсем по своей воле – просто он, вняв голосу человеколюбия, приволок меня, однажды, упившегося в хлам, к себе домой, где уложил спать на кухне под столом. Утром, открыв глаза и увидев нависающую над головой деревянную плиту, я ужаснулся, решив, – всё, доигрался, похоронили живым! Но посланный накануне алкоголем в нокаут разум подсказал: ты спишь, и тебе снится, что тебя похоронили, вот и всё. Успокоенный, я закрыл глаза, но тут появился Илья и сказал, что пора вставать. С минуту я, то проваливался во мрак, то возвращался к действительности. Услышав собственный стон, возвратился окончательно, и приподнялся на локтях. Всё-таки нашёл в себе силы встать и оглядеться. Потом я огляделся ещё раз и пришёл к выводу, что никогда ещё не оказывался в таком неряшливом и запущенном помещении. Горы грязной посуды громоздились повсюду – в раковине, на столе, на плите и даже на шкафах, в воздухе витал назойливый гнилостный душок, какой издают переполненные мусорные вёдра, сутки напролёт томящиеся ожиданием опорожнения. Пепельница ощетинилась сигаретными окурками, окурки были запихнуты и в стоявшие на подоконнике пустые пивные бутылки. Линолеум на полу был липким, весь в каких-то подозрительных пятнах. Через всё пространство тянулась бельевая верёвка, провисшая под тяжестью сохнущих простыней, наволочек и пододеяльников, а с единственного в кухне предмета, который внушал надежду, – с большого финского холодильника свисала отвратительного вида грязная тряпка, лишь отдалённо напоминавшая полотенце.
– Попить дашь? – произнёс я, с трудом ворочая языком. – И ещё в туалет хочется.
– Попить не проблема, – Илья снял с плиты и подал мне чайник, к носику которого я немедленно припал. – А что касается поссать, то это на улице. В сортире дед засел с простатой, а в коридоре очередь выстроилась – не прорваться.
Это было воистину так. Когда шли к входной двери, мой благодетель коротко бросал:
– Это мать, это сестра моя, мой брат, подруга его, в гражданском браке живут.
Находившиеся в коридоре люди хранили молчание, не отвечая на мои несколько судорожные от осознания неловкости ситуации кивки.
– И это не считая детей, которые, слава богу, гадят в памперсы и в горшки, – добавил Илья, когда мы уже стояли у лифта.
– Всегда у вас так? – спросил я, не придумав ничего более осмысленного. – Или просто на семейный праздник съехались?
– У нас такой праздник каждый день, – он упёрся в меня горячим, злым взглядом. – Одиннадцать человек на шестидесяти квадратных метрах, но при этом у каждой семьи – машина. Вот в чём причина московских пробок. Понял?
– Не совсем, – признался я.
Он вынул из пачки сигарету и закурил, загородившись от меня облаком дыма.
– Объясняю. Русский человек, не имея возможности купить квартиру, покупает машину, – в кредит, во всём себе отказывая, но покупает. Чтобы чувствовать себя человеком. Понял? У меня, например, дом рядом с метро и работа рядом с метро, но я ни за что на работу на метро не поеду, если только машина сломается.
– Почему? – искренне изумился я.
– Потому что, когда захожу в метро, зная, что даже в нормальном сортире мне отказано, чувствую себя таджиком. Понял? Я – русский человек! Вот до чего евреи-либерасты страну довели! Но ты не бойся, – он потрепал меня по плечу. – Мы, когда придём к власти, русскую национальную буржуазию не тронем.
Тема «либерастов» всплыла несколько дней спустя, когда мы встретились с Ильей в баре, где собирались футбольные фанаты – туда меня затащил мой приятель – бывший член команды «Спартака».
Илья сразу огорошил меня вопросом:
– Ты русский или не русский?
– Ну, русский, – я уже порядком нагрузился, поэтому медленно соображал.
– А раз русский, должен ненавидеть либерастов, так?
– Ну, допустим.
– Или хочешь, чтобы страна снова погрузилась в хаос?
Словосочетание «страна снова погрузилась в хаос» неожиданно нашло отклик в моей душе, ибо в этой стилистике изъяснялись отец и его сообщники, когда пьянствовали у нас в поместье:
– Стране нужна твёрдая рука.
– В стране нужно навести порядок.
– Западная демократия – не пример.
– Хватит, наелись демократии.
– На Западе нет нефти.
– Там нет газа.
– Нет алюминия.
– За ними только американские банки.
– Нью-йоркские банки.
– Еврейские банки.
– Америке скоро конец.
Убедительность интонации завораживала…
– Не хочу! – откликнулся я с таким энтузиазмом, какого Илья от меня уже не ждал. – Не хочу, чтобы страна снова погрузилась в хаос.
– Тогда пошли.
– Куда?
– Бить морды либерастам.
Это меняло дело, но отказаться от участия в мероприятии я не мог из-за нежелания прослыть трусом. Поэтому нехотя поплёлся к двери.
На улице какие-то невыразительного вида молодые люди уже грузили футбольных фанатов в автобус, где на полу в проходе между сиденьями лежали бейсбольные биты. Затем последовал инструктаж:
– Ваше дело затеять драку, потом появится милиция и заберёт кого надо.
– А кого надо? – спросил я, всё ещё находясь под сильным алкогольным воздействием.
– Ты что, дурак? – последовал ответ.
Когда прибыли на место – им оказалась улица Достоевского, – выяснилось, – нас опередили, ибо драка уже началась. На тротуаре возле двухэтажного дома, похожего на архитектурный памятник прошлого века, группа безоружных парней и девчонок с криками: «Что вы делаете, фашисты?!» яростно отбивалась от наседавших на них с битами бритоголовых бойцов – явных наших союзников. Где-то совсем рядом визжали тормоза милицейских машин. На мостовой сидел, мыча от боли, первый пострадавший. Он держался руками за голову, и из-под пальцев текла кровь. Вдруг он отвёл от лица ладони, и я признал в нём старшего брата Кирилла – в основном по характерному прожигающему взгляду.
– Он не либераст, – сказал я Илье, размахивавшему над головой в предвкушении битвы дубинкой. И указал на пострадавшего. – Он красный. В смысле коммунист.
– А какая разница?
Илья жизнерадостно ринулся в атаку. На бегу обернулся.
– За развлечение ещё и заплатят!
Тем временем в дело вступили милиционеры. Двое в форме устремились к старшему брату Кирилла, считая его лёгкой добычей. Им наперерез с криком: «Беги, Лёха!» кинулась девушка – хрупкий мотылёк в маечке и джинсах – и ещё двое парней из числа оборонявшихся. Завязалась драка, теперь уже со стражами порядка. Лёха же бежать явно не мог. Кое-как поднявшись, он стоял, раскачиваясь, и с трудом шевеля непослушными губами, выталкивал изо рта клубок ругательств.
Я увидел, как коренастый, похожий на обезьяну фанат с битой, оскалившись в хищной улыбке, подкрадывается к нему сзади. И тут – не знаю, что на меня нашло, – сорвался с места, с ходу засадил фанату ногой в живот, а когда тот кряхтеньем перегнулся пополам, обхватил Лёху, как это делали медсёстры на войне, и поволок к ближайшей подворотне.
Подворотней оказалась распахнутая калитка в заборе, ограждавшем старинное, с облупившейся штукатуркой здание, которое фасадом, затянутым зелёной строительной сеткой, выходило на проспект, параллельный улице Достоевского. Там – на этом проспекте – мы с Лёхой и очутились спустя короткое время, показавшееся мне вечностью. И хотя никаких признаков погони не наблюдалось, я, глядя на спешащих по своим делам прохожих, вдруг ощутил страх, – возникло желание удрать… бросить раненого и бежать во все стороны сразу.
Привалив его к столбу рекламного щита, я, борясь со слабостью и головокружением – никому не советую таскать без привычки придурков выше себя ростом – подошёл к бровке тротуара и поднял руку в надежде остановить машину.
Если бы чуткий к языку жестов автомобиль выглядел чуть респектабельнее приставшего к обочине старого раздолбанного мерседеса, я бы, – честно говорю – поддавшись желанию послать всех к матери, уехал бы один. Хотя нет, главная фишка заключалась всё-таки не в автомобиле, а в водителе. Из окна высунулась сначала мощная арка загнутого как турецкая сабля носа, и лишь потом показалась покрытая чёрной щетиной физиономия. Кавказец! Да ещё и характерный акцент: «Куда тэбэ, друг?». Кавказцев я в глубине души считал ниже себя, поддерживая тем самым существование разделяющей общество пропасти – по одну сторону – мы, по другую – они, цвет кожи, волос, разрез глаз которых иной, нежели у нас. Их не стоит стесняться. Тем более, бояться. Ведь в списках жертв милицейского произвола они неизменно занимали и занимают первые места.
– Я с товарищем, – сказал я, указывая на Лёху, который уже брёл к машине, спотыкаясь и кривя от боли губы. – Он в крови, ничего?
– Мужчины крови не боятся, – выражение лица кавказца, – наверное, из-за носа – было добродушным и одновременным насмешливым. – Садитесь, довезу, куда надо.
Куда надо, он знал точно – к дому пострадавшего. От чего пострадал, от кого – не его дело. Но к дому надо обязательно, чтобы из квартиры вызвать «скорую», а когда приедут, сказать, – упал с табуретки. Табуретка действует безотказно, если денег дать.
Я дал ему денег вдвое больше положенного, когда он подвёз нас к подъезду рождённой эпохой Хрущева пятиэтажки, стоявшей в длинном ряду своих страшного вида сестёр на улице под называнием 3-ая Прядильная.
Время было позднее. Наверное, за полночь. На улице – тихо, как в могиле, даже повисший на мне всей своей тяжестью Лёха перестал стонать. Вдруг послышались шаги, смех, девичий голос. Я обернулся. Чёрной лентой лежала мостовая, ещё мокрая от дождя, который пролился в Измайлово, не дойдя до центра, откуда мы приехали. На влажном асфальте неровными золотистыми пятнами отражались уличные фонари, а по тротуару вдоль деревьев шла девушка, выглядевшая гостьей из другого века. Под шёлковой чёрной накидкой – она струилась, слегка распахиваясь при ходьбе, – угадывалось что-то восхитительное – бархатно-шифоново-кружевное, длинные пряди волос отливали в ночи синевой, лоб украшала сверкающая диадема, на ногах – изящные, словно покрытые серебряной паутиной остроносые башмачки с пряжками, украшенными филигранью. Девушку сопровождал парень с выбритыми под ирокез висками, весь в чёрной коже, куртка – с множеством металлических заклёпок и цепей, на ногах – ботинки в армейском стиле – combat boots. Признать в нём Кирилла было трудно – и из-за панковского прикида, и потом мы же не виделись сто лет, – но мне это удалось. И когда он подошёл, я сказал:
– Здравствуй, Кирилл.
– Привет, – откликнулся он, словно мы расстались только вчера. Подошёл, перекинул через свою шею левую руку брата, правая – лежала на моей шее. – Где ты его нашёл? Или сам стал красным?
– Случайно встретились. Ему «скорую» надо вызвать.
– Ты думаешь, это с ним первый раз? – в голосе Кирилла слышалось раздражение. В то же время он бережно коснулся пальцами щеки Лёхи, который, покачиваясь, стоял, опустив голову ему на плечо. – Весь уже битый, перебитый. Матери все нервы вымотал. Вот и сегодня попёрся на какое-то объединительное собрание каких-то несогласных. Слушай, – он перевёл взгляд на меня. – Приходи завтра вечером в клуб «Фантазус». Там поговорим.
– Где это?
