Мост

Николай Волянский

Мост

Лениво перебирая клавиши, я вбил своё имя в поисковую строку

– не из тщеславия, нет, скорее по той рассеянной причине, по

какой иногда подносишь зеркало к чужому лицу: посмотреть, не

отразится ли что-нибудь особенное.

Результат был предсказуем: базы, дипломы, старые анкеты, пара статей и интервью – как следы, без отпечатков. Профиль без дыхания.

Но среди этих пустых ссылок оказалось одно фото. И – чужое лицо.

Моё полное имя, но чужое. И – никакого родства. Ни семейной ветви, ни предания, ни строчки на обратной стороне фотографии.

Но взгляд с единственного, чуть потёртого снимка был такой, что я задержался. Он смотрел в объектив так, как смотрят те, кто уже многое понял. Спокойно, точно. Как будто бы – знал.

Я стал искать. Но чем больше я углублялся, тем меньше было нитей. В архивных базах – сухие упоминания: беспартийный, краткая справка о службе, домашний адрес, дата ареста, строка в общем списке.

Я мог бы поехать, написать запрос, ожидать ответа, но в этот момент понял: не это мне нужно.

И тогда я сделал то, что, возможно, был обязан сделать. Я его вообразил. Представил, каким мог бы быть этот человек с моим именем. Не мной, но похожим на меня. С моим лицом, но на другой фотографии. С судьбой, сшитой из догадок, документов, из немых фраз старых отчётов.

Он был Николай Владимирович Волянский.

Мой тезка родился в Харькове – тогда, когда город ещё жил в тишине университетских двориков, в пыли библиотек, в шелесте лип и вязов, согнутых ветром с Левобережья.

Это был 1894 год, и в доме Волянских родился второй сын. Октябрь, двадцатое число – день, когда, почти театрально совпав с новым рождением, в Ливадии, на южных склонах уходящего века, скончался император Александр Третий – тяжёлый, как срубленный дуб.

Газеты с запозданием печатали траурные рамки, а в Петербурге, всё ещё в сумерках недоумения, спешно подбирали свадебную ткань: двадцатишестилетний Николай Александрович, ещё не коронованный, но уже смертельно утомлённый наследник, готовился к венчанию с принцессой Алисой Гессен-Дармштадтской, которую спустя считанные недели нарекут Александрой Фёдоровной.

Первенец, Митя Волянский, был хил с младенчества и не дожил до восьми: его снесла одна из тех эпидемий, что с щедрым постоянством собирали свою детскую дань в тесных, пахнущих яблоками и карамелью купеческих кварталах.

С тех пор Николай остался один. Тихий, задумчивый мальчик с тёмными, изучающими глазами. Он рос в комнате, где над кроватью висела выцветшая литография Пушкина, а латунный светильник по вечерам вырезал круглое пятно на страницах учебников. В рамке под стеклом – оброненная когда-то Митей записка, которую никто так и не убрал.

Учился в реальном училище. Школа была простая, с длинными коридорами, широкими подоконниками и скрипучими партами. Любил черчение – линии, углы, логику. Был точен, вежлив, тих. Инженер – это было почти предопределено. Ловкий, сухощавый, он рано научился подтягиваться и стойко держаться на кольцах. В нём всегда уживались точность и дисциплина – физическая и умственная.

Семья была дворянская, военная, но не из богатых. Фамилия – польская. Они были русскими по происхождению, немецкими по укладу, и слегка французскими в том, как произносили «бюро».

Отец Владимир Дмитриевич – полковник инженерных войск, с голосом, в котором гремел строй. Мать Наталья Николаевна не работала, вела дом. По вечерам – Шуман, изредка Бетховен. Она играла на пианино с бронзовыми канделябрами, где однажды воск затёк в клавишу – и так там и застыл до весны.

Играл он тоже – несмело, но с чистым слухом. Пел, не стесняясь. С гитарой он справился сам: без чьей-либо помощи научился подбирать мелодии, как будто бы в этом звучала его особая, тихая независимость. Несмотря на чертёжную точность, был её сыном – музыкальным, чуть сентиментальным. В комнате всегда было много книг и много тишины.

Родственники переехали в Тифлис. Отец получал от них письма – светло-голубые, с углом, загнутым от спешки. Один раз дядя Павел Стефанович приезжал в Харьков – Николай этого почти не помнил. Только звук шпор на лестнице и резкий, сухой запах табака в прихожей. Этот запах потом долго жил в шерстяном пальто.

Он был тем, кем часто становятся дети, выросшие одни: бережным, самостоятельным, внимательным к вещам и словам. Когда ему исполнилось десять, его впервые повели в оперу – на «Князя Игоря». Пел сам Шаляпин, но он этого ещё не знал – просто смотрел и слушал. Обратно ехал молча, глядя в окно экипажа, – будто дорисовывал музыку внутри себя.

После училища – Петербург, с его крышами, туманами, и аккуратными полосками инея вдоль оконных переплётов. Он поступает в Институт инженеров путей сообщения, где на первом курсе они изучали арки, балки, своды – не подозревая, что через несколько лет им придётся строить нечто иное – пути из одной политической эпохи в другую.

Вернулся в Харьков в 1915-м, слегка постарев, как возвращаются в деревню после столичной грозы. Работал на Южной железной дороге – той самой, где вечно пахло углём и медью. Чертил, проверял, выезжал. Почерк – ровный, сдвинутый чуть вправо, будто спешил навстречу будущему.