скачать книгу бесплатно
Это была серьёзная общесоюзная проблема. О ней уже говорили в кабинетах разных уровней. Писать об этом в районке не было смысла. Тем временем бюрократическая говорильня об этой проблеме затягивалась, казалось, не будет ей конца. И тут наш коллега из областной газеты «Целиноградская правда» Олег Степаненко выдал в центральной «Правде» статью под заголовком «Богатыри теряют силу».
И тут в верхах зашевелились. Статья, рассмотренная на Политбюро ЦК, стала сильным толчком к созданию производства специальной почвообрабатывающей техники для таких тракторов как «К-700». С автором этой публикации позднее я встретился в Москве в редакции газеты «Правда», куда меня пригласили работать собкором по Ульяновской, Пензенской областям и Мордовской АССР.
Наши взгляды на многое, что происходило в стране совпадали. Корень управленческих злополучий мы находили в неповоротливом исполнительном механизме, в неумышленном, а нередко и умышленном, саботировании прогрессивных технических, технологических и организационных решений. При этом какая-либо суровая неизбежная ответственность как при Сталине, уже не грозила.
Хрущёвская так называемая оттепель имела не только благие последствия. Да, в обществе постепенно стал исчезать страх, прикусили языки доносчики и клеветники, народ стал более раскрепощённым. Но вместе с этим у многих людей проявилось чувство вседозволенности. Стала заметно падать трудовая дисциплина. Страх исчез, а личная ответственность не появилась.
Не забудем и такой момент. Сталинский каток политических расправ прокатился по жизням и судьбам миллионов людей. Родственники репрессированных, прежде всего тех, кто пребывал во власти, в её верхнем эшелоне, затаили фигу в кармане. Кто-то уехал за границу, но многие остались в СССР, занимали немаленькие должности в управленческих, плановых структурах, культуре, образовании.
Обида за прошлое глодала их. Не все же они были, как Полина Жемчужина (урожденная Перл Соломоновна Карповская, жена Вячеслава Молотова), которая отсидела пять лет по обвинению в преступных связях с еврейскими националистами и тем не менее осталась до конца жизни верной, убеждённой сталинистской. А вот озлобленные потомки репрессированных представителей партийно-советской элиты во весь голос проявили себя уже при Горбачеве и, заняв управленческие высоты в ельцинском правительстве, в СМИ повели разрушительную работу против социалистической государственности.
Работа в целинном крае усилила мое критическое восприятие жизни. Меня поражал и возмущал неустроенный быт первоцелинников, отсутствие элементарных удобств. Дома, в которых жили сельские люди, были либо саманные, либо щитовые, насквозь продуваемые степными ветрами. Воду пили из реки Ишим. Общественных бань не было. Более-менее сносные дороги были только к элеваторам.
Районный городок Державинск больше напоминал забытую Богом деревню, чем административной центр. Жители свой досуг проводили в основном за стаканом самогона. Это пойло гнали едва ли не в каждом доме из зерна, украденного с поля. Самогоноварение было доходным и в общем-то безопасным делом. Из соседнего воинского городка приходили солдаты и офицеры, покупали самогон или обменивали на него армейское снаряжение.
Вот такая была «светлая жизнь». Почему так происходит? – задавался я этим вопросом. Что заставляет людей так жить? Зачем вместо того, чтобы нормально работать, те же водители машин занимались несусветными приписками? И почему люди, которые это творят, сами же это и осуждают? Неужели, думал я, мы не доросли ещё до социализма? Неужели, чтобы оценить достоинства и неизбежность социалистического мироустройства, нужно вернуться на столетие назад и пройти все девять кругов капиталистического ада?
Подобные мысли всё чаще одолевали, видимо, не только меня. При этом некоторые из моих знакомых безапелляционно считали, что социализм – это тупик, он не поддается реформированию. Такие настроения в конце восьмидесятых годов стали в открытую насаждаться через либеральные сми. И как подкрепление этих взглядов в советской экономике стали происходить невероятные явления. То стали массово исчезать из торговли предметы первой необходимости. То вдруг разом закрылись в стране на ремонт табачные фабрики и миллионы курильщиков готовы были выйти на улицы с протестом. Из магазинов стали исчезать привычные продукты. И в то же время на окраинах Москвы в железнодорожных отстойниках обнаруживались целые составы с этими же продуктами. Абсурд нарастал, но за этим абсурдом угадывались умелые регулировщики.
ХХХ
Весной 1968 года меня призвали на флот нести срочную службу. Целинная глушь стала меня угнетать, хотелось вырваться из этого круга, и повестку из военкомата я воспринял чуть ли не с воодушевлением. И другие призывники, с которыми я познакомился на сборном пункте в Целинограде, предстоящую службу рассматривали как романтическое путешествие в неизведанное.
Это потом, много лет спустя, молодежь, напуганная рассказами о дедовщине, стала пачками уклоняться от призыва. Страх перед армейской службой подогревался постоянными публикациями о развале Советской армии, о её боевой немощи, о различных злоупотреблениях со стороны офицерского и генеральского состава. Это был ещё один клин, который вбивался в тело советского государства. О том, как проходила моя служба на флоте, я не стану рассказывать в детальных подробностях. Воспроизведу лишь свою публикацию в 2023 году в электронной газете «Петербургский публицист». Она называется «Крейсер моей юности» и, как мне кажется, достаточно точно передаёт моё настроение того времени.
… Июнь 1971 года. Моряков-дембелей собрали в один эшелон и состав под марш «Прощание славянки», медленно огибая Южную бухту Севастополя, направился в Симферополь и далее – на Харьков, где нам предстояло пересесть каждому на свой поезд.
Два чувства боролись тогда в моей душе. С одной стороны, было радостно от предстоящей встречи с родными, грезились новые жизненные планы, новые горизонты судьбы. С другой стороны, расставание с Севастополем, с крейсером, с флотскими друзьями- товарищами наводило грусть. И мне даже в голову не приходило, что спустя много-много лет, уже на склоне жизни, я снова поднимусь на палубу «Михаила Кутузова».
И это произошло! Во многом потому, что я сам к этому стремился, не полагаясь на волю случая, возобновлял связи со своими сослуживцами, наводил справки о самом крейсере, о его дальнейшей жизни. На сайте «Одноклассники» была создана группа «Крейсер Михаил Кутузов». Зарегистрировано почти триста человек. Через сайт я нашел своих знакомых по службе. Среди них – старшина первой статьи комендор Мирон Геленидзе.
Года три назад мы встретились с ним в Сухуми, где он жил… Увы, приходится говорить об этом в прошедшем времени. Год назад его не стало. Доконали болезни. Я помню его настойчивую просьбу ко мне. Не поленись, говорил Мирон, заверни в Новороссийск, там наш крейсер. И вот осенью прошлого года я поднялся на палубу «Михаила Кутузова». На удивление многое узнал сходу. Без труда нашел свой кубрик. А на камбузной палубе, как мне показалось, висел всё тот же огнетушитель.
Долгой была дорога к встрече с флотской юностью. В начале девяностых годов дошла до меня весть, что крейсер продают в Индию «на иголки», то есть на металлом. Не удивился этому. В истории нашего флота бывали и не такие казусы. Как известно, Н.С. Хрущёв, будучи руководителем страны, в оборонной стратегии делал ставку исключительно на ядерные силы в ущерб развитию других родов войск. И больше всего от этого пострадал военно-морской флот. В 1959 году были отправлены на слом сразу семь практически готовых, стоящих на стапелях крейсеров. А вскоре он распорядился безвозмездно передать Индонезии целую эскадру кораблей, состоящей из 12 подводных лодок, шести эсминцев, отряда сторожевиков и крейсера «Орджоникидзе».
Так что на фоне такой предыстории продажа крейсера «Михаил Кутузов» на иголки не выглядела, как сказали бы сейчас, фейком. Тем более, что уже были прецеденты и в новейшей истории нашей страны. Большие противолодочные авианесущие корабли «Москва» и «Ленинград» были разоружены и проданы, как устаревшие, на металл.
Неужели и «Михаила Кутузова» ожидала такая участь? Крейсер был устаревшей модификации и практически не подлежал модернизации. Наступало время конструктивно иных кораблей. Значит, на лом? Но в защиту крейсера подняли свой голос флотская общественность, ветераны флота, авторитетные офицеры, среди которых был и контр-адмирал Карл Иванович Жилин, являвшийся командиром «Кутузова» как раз в годы моей срочной службы.
И крейсер отстояли. В августе 2001 года он вошёл в состав Новороссийской военно-морской базы (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9D%D0%BE%D0%B2%D0%BE%D1%80%D0%BE%D1%81%D1%81%D0%B8%D0%B9%D1%81%D0%BA%D0%B0%D1%8F_%D0%B2%D0%BE%D0%B5%D0%BD%D0%BD%D0%BE-%D0%BC%D0%BE%D1%80%D1%81%D0%BA%D0%B0%D1%8F_%D0%B1%D0%B0%D0%B7%D0%B0). Разумеется, не в качестве боевой единицы, а как корабль-музей, чего, в принципе, и добивались ветераны флота. И действительно, «Михаил Кутузов» имел полное право стать музейным экспонатом-реликвией. Его судьба в полной мере отражает судьбы многих кораблей Черноморского флота. Построенный на Николаевском судостроительном заводе, корабль в 1955 году был зачислен в состав флота, и с этого момента началась его боевая, насыщенная разными событиями жизнь.
Наверное, мне повезло, что моя срочная служба в основном была связана с экипажем «Михаила Кутузова». После учебного отряда в Кронштадте меня направили на Черноморский флот. Два месяца служил на берегу под Феодосией. А поскольку во мне играла журналистская жилка, я написал несколько репортажей и зарисовок во флотскую газету «Флаг Родины». Там заинтересовались мною, через политуправление флота вызвали на стажировку в редакцию газеты, где в то время главным редактором был капитан первого ранга Георгий Афанасьевич Бутиков.
Помню, как меня, рядового матроса, завели в кабинет главного редактора. И он как-то осторожно, мягко, не по-командирски, спросил: а не хочу ли я попробовать свои силы во флотской печати? Так я оказался на некоторое время в кругу опытных журналистов флота. Моими опекунами стали Виктор Ткачёв, Александр Плотников, Анатолий Марета, Василий Потужний, Павел Башмаков, Александр Суворов…
Стажировка во «Флаге Родины», общение с мастерами военной журналистики стали для меня настоящим университетом. И когда вскоре меня направили на крейсер «Михаил Кутузов» ответственным секретарем корабельной многотиражной газеты, я чувствовал себя вполне уверенно. Но при первой же встрече замполит корабля капитан третьего ранга Иван Гончар меня огорошил. Придется, сказал он, поработать и за редактора. Смотри, не подкачай! Оттиски приноси вовремя!
Оказывается, на крейсере долго не было редактора газеты. Предстоял поход в Средиземное море, к этому времени обещали прислать офицера-новобранца, а пока за редактора пришлось отдуваться мне, ещё толком не разобравшегося, что к чему.
Типографская команда, которую я принял, состояла из двух наборщиков и метранпажа-печатника. Типография размещалась в кормовой части крейсера в небольшом трюмном помещении, которую мы между собой называли шхерой. Спали в кубрике под шкафутной палубой, там же кормились, по очереди исполняя роль бачкового.
Типографская команда, надо признать, отнеслась ко мне настороженно. И наборщики, и печатник были уже старослужащими, им не нравилось, что подчиняться придется новичку-салаге. Потихоньку, не без стычек и перепалок, отношения наладились, и к выходу в Средиземное море на боевое дежурство мы стали, как говорится, единой семьей.
К моей радости на крейсер прислали наконец-то редактора. Радость оказалась двойной, когда высокий стройный лейтенант назвал своё имя – Михаил Крушинский. Фамилию Крушинских я знал из газет. Это была известная в стране журналистская династия. Сергей Константинович Крушинский – военный корреспондент «Правды» и его сыновья Андрей и Михаил. Андрей как собкор «Комсомольской правды» изъездил всю юго-восточную Азию и Европу, делая репортажи и аналитические статьи из горячих точек.
Михаил после журфака МГУ начал свою карьеру корреспондентом ТАСС в Бухаресте. Вскоре по новому закону призвался на флот офицером и был распределен редактором многотиражки на крейсер «Михаил Кутузов». Наши отношения продолжились и на гражданке. Михаил Сергеевич по окончании срочной службы вернулся в Москву, работал в газетах «Комсомольская правда», «Советская Россия». И когда он летал в командировки на север страны, всегда останавливался у меня в Новосибирске, где я был собкором той же «Советской России».
…В Севастополе наш крейсер стоял в Южной бухте на бочках, на которых когда-то стоял и линкор «Новороссийск», трагически погибший в октябре 1955 года от внешнего взрыва. В спасении линкора участвовали и моряки с крейсера «Кутузов». Будущий командир крейсера Карл Иванович Жилин служил в это время на линкоре командиром одной из артиллерийских батарей. Он подробно описал в своих воспоминаниях ту роковую ночь, в деталях показал, как экипаж боролся за живучесть корабля до последней минуты… Спустя годы Карл Иванович был назначен командиром «Михаила Кутузова».
К.И. Жилина на крейсере уважали и любили. Лично на меня он производил впечатление мужественного, немного загадочного благородного героя. Высокий ростом, стройный, с тонким породистым профилем. Когда на крейсер по праздникам приезжали концертные бригады, то, казалось, все женщины-артистки смотрят только на нашего командира.
Он был, несмотря на внешнюю приветливость, строгим командиром. И не просто строгим, а фанатично требовательным, при этом никогда не раздражался и не повышал голоса. Подготовка к боевой службе в Средиземном море и последующему участию в крупномасштабных учениях «Океан» занимала все его мысли, и он эти мысли внушал всему экипажу. Каждодневная учеба, постоянные учебно-боевые тревоги не давали расслабляться. Тревоги объявлялись и ночью, и ранним утром, и во время обеда, и во время большой приборки.
Жилин думал и действовал по-суворовски: тяжело в учении, легко в бою. И эта командирская установка стала ведущим мотивом каждого выпуска многотиражной газеты. Конечно, нам хотелось как можно больше рассказывать не только о корабельных буднях. Мы завели в газете литературный уголок, придумали рубрики «Письма с Родины» и «Свидания с Родиной». Иногда публиковали адреса девушек, желающих познакомиться с нашими моряками. Стали думать над сатирическим разделом газеты. Но замполит Иван Гончар остудил нас: а над кем собираетесь смеяться? Нет уж, давайте лучше больше стихов.
И тогда мы выдали очередной номер газеты исключительно в стихах. Огромный репортаж о действиях экипажа по боевой тревоге был сносно зарифмован с сохранением подлинных фамилий матросов, старшин и офицеров. После этого нас в шутку стали называть корабельными Гомерами.
Для нашего крейсера и других кораблей Черноморского, Северного и Балтийских флотов Средиземное море в шестидесятые годы стало хорошо обжитой акваторией. Это раздражало шестой флот США и их союзников по блоку НАТО. Уже на Босфоре нас демонстративно встречали турецкие военные катера, сканируя фото- и кинокамерами каждый квадратный метр нашего корабля.
Проливы мы проходили в режиме боевой тревоги. И уже в Средиземном море чуть-чуть расслаблялись, хотя корабли НАТО постоянно находились в зоне радиолокационной и зачастую визуальной видимости. Нередко бывало, что мы паслись прямо под боком авианосной группы шестого флота США. В этих случаях над нами сразу же зависали чужие вертолеты или барражировали разведывательные и наблюдательные самолеты.
Зачем мы были в Средиземном море? Наши корабельные отцы-командиры объясняли незатейливо: а затем, чтобы защитить Отечество на дальних подступах к нему. В этом пропагандистском штампе был большой реальный смысл. Средиземное море, замыкающее на себе три континента, стало в пятидесятые и шестидесятые годы средоточием военных конфликтов. Беспокойство в этом стратегическом регионе усиливалось присутствием в нем шестого флота США. После окончания второй мировой войны американцы отказались выводить свои боевые корабли из Средиземного моря, зацепились за него, создав там специальную эскадру, состоящую как минимум из одной авианосной группы и подводных лодок. А на подхвате у них были корабли Италии, Франции, Греции и Турции.
СССР не мог оставаться безучастным в такой взрывоопасной обстановке. В 1967 году была создана Средиземноморская эскадра, в которой флагманом, когда он выходил на боевую службу, назначался крейсер «Михаил Кутузов». Средиземноморские походы были довольно продолжительными и имели конкретную цель – не спускать глаз с кораблей НАТО. Особенно с авианосной группы. В случае боевого столкновения наша задача была сложна и смертельна – залпами главного орудийного калибра взломать взлётную палубу авианосца, не дать ему поднять в небо целую дивизию самолетов. Нечего и говорить, что многочисленный эскорт авианосца в те же минуты потопил бы и нас. Но о такой роли камикадзе мы даже не думали.
Несмотря на изматывающую напряжённость, обе стороны сохраняли благоразумие. И когда наш крейсер или другие корабли эскадры бросали якоря на рейдах сирийских или египетских городов, боевые действия между арабами и израильтянами на это время затухали. Во всяком случае авиационные налеты со стороны Израиля прекращались. Так что только одно присутствие советских боевых кораблей у африканского и малоазийского побережья сдерживало агрессию.
Египтяне и сирийцы, понятное дело относились к советским морякам с большой симпатией. Когда случались увольнения на берег, там нас ожидали толпы любопытных приветливых людей. Чаще всего «Михаил Кутузов» швартовался в сирийских портах Латакия и Тартус, где находился пункт материально-технического обеспечения Средиземноморской эскадры. Нам удавалось даже отдохнуть на берегу, побродить по рынкам, искупаться на местном пляже.
Однажды в Египте на внешнем рейде Александрии произошел очень неприятный, можно сказать, трагический эпизод, о котором, конечно же, в СМИ в ту пору не рассказывалось. Один из адмиралов Арабской Республики Египет решил нанести визит на наш крейсер. Неудачный был выбран час. Дул свежак. Ходили волны. Приближаться к крейсеру на торпедном катере было опасно. Вахтенный офицер выкрикивал в мегафон одно предупреждение, другое… Но катер лихо подвалил к трапу. И в тот момент, когда адмирал пытался перескочить на трап, набежавшая волна подняла и резко накренила катер, припечатав человека к бронированному борту. Очевидно, этот несчастный случай обсуждался на военном и дипломатическом уровне, но на дружеские отношения с Египтом он не повлиял.
В 1970 году состоялись самые крупные в истории советского ВМФ учения «Океан». В нем приняли участие корабли и морская авиация всех четырех флотов. И зона учений охватывала почти весь земной шарик. Мне не известно, какая роль в этих манёврах была отведена нашему крейсеру. Но нам пришлось, по плану учения, выйти из Средиземного моря в Атлантический океан и пройти до экваториальной части побережья Африки.
По итогам учений «Михаил Кутузов» был признан лучшим кораблём Черноморского флота. Многие моряки были удостоены государственных наград. Мне тогда тоже вручили медаль «За воинскую доблесть». Наш командир Карл Иванович Жилин досрочно получил звание капитана первого ранга и переведен на должность командира крейсера «Адмирал Ушаков». Вот как пишет об этом в своих воспоминаниях Карл Иванович Жилин.
«В январе 1971 года командующий флотом вызвал меня к себе на совещание и объявил, что принято решение вывести из консервации крейсер «Адмирал Ушаков». Возглавить это мероприятие придется мне и, как выразился адмирал Сысоев, «вдохнуть в него кутузовский дух»». На что я ответил, что готов перейти на «Адм. Ушаков» с кутузовским экипажем. Командующий согласился и разрешил взять с собой на крейсер «Адмирал Ушаков» часть необходимых людей с крейсера” Кутузов”».
Тем временем сам «Михаил Кутузов» был направлен на плановый капитальный ремонт. Часть экипажа осталась для обеспечения ремонтных работ в доке. Меня же откомандировали на крейсер «Феликс Дзержинский», который готовился к атлантическому походу с последующим дружеским визитом во французский порт Гавр.
Служба на флоте прошла для меня, прямо скажем, в идиллических условиях. Правда, в Кронштадте, в учебном отряде, была изнурительная муштра. Но я перенес её легко, тем более, что меня грела мысль, что начинаю свою службу не где-нибудь в тьмутаракане, а в легендарном Кронштадте. В этом городе-крепости меня ожидали и приятные сюрпризы.
В один из воскресных дней нас, бритоголовых матросов, повели на спектакль гастролировавшего в Кронштадте Ярославского театра имени Волкова. Ставили комедию Лопе Де Вега «Дурочка». Просматривая программку, увидел фамилию своего земляка Анатолия Баукова, который был старше меня лет на шесть и с которым я был хорошо знаком. Мы, сельские подростки, с удовольствием были на побегушках у будущего артиста Анатолия Баукова, приезжавшего на летние студенческие каникулы из ГИТИСа.
И вдруг такая встреча! Я застал его в гримёрке как раз перед началом спектакля. Он совершенно искренне обрадовался моему появлению, и мы изъяснились сплошными радостными междометиями. К несчастью, актерская карьера талантливого земляка продолжалась недолго. Как мне потом, через тридцать лет, рассказал народный артист РФ Алексей Дуров, служивший вместе с Бауковым в Ярославском театре, Анатолий в начале семидесятых годов трагически погиб в какой-то загадочной бытовой истории.
А второй сюрприз преподнесли мои родные люди. Моя мама Ефросинья Тимофеевна и старшая сестра Лидия вместе со своим четырехлетним сыночком нежданно-негаданно нагрянули в Кронштадт, чтобы повидать меня. В то время Кронштадт был закрытым городом, гражданскую публику не пускали. И когда замполит учебной роты капитан-лейтенант Н. недовольно сообщил мне о приезде матери и сестры, я не поверил, пока мне не выписали увольнительную. Видимо, тот же замполит, хоть и рассерженный был, похлопотал о нашем свидании на пару часов.
Три годы флотской службы прошли для меня незаметно и главное – в удовольствие! И когда пришла пора «сушить весла», то есть уходить на гражданку, мне было предложено остаться на сверхсрочную с присвоением звания младшего лейтенанта. Но я переборол соблазн и решил поступать на факультет журналистики.
ХХХ
В Свердловск (ныне Екатеринбург) я заявился как дембель для поступления в Уральский госуниверситет не в военной форме, как обычно это делали абитуриенты, прошедшие армейскую службу, а в гражданском костюме, как бы подчеркивая, что не нуждаюсь ни в каком снисхождении на приёмных экзаменах.
Вообще самомнения в то время у меня хватало. На других абитуриентов я смотрел снисходительно. Ведь у меня за спиной было больше трех лет низовой журналистской работы (полтора года в районной газете и два года в крейсерской многотиражке). И это, как я тогда легкомысленно думал, давало мне право старшинства.
Но таких ухарей, как я, набралось среди абитуриентов, наверное, с десяток. Помню, выделялись Анатолий Джапаков, Саша Пашков, Коля Кузьмин, Михаил Чирков, Юрий Ермаков, Коля Володарский (он пришёл на экзамены в солдатской форме) и другие парни, считавшие себя едва ли уже не студентами. И напрасно! На экзаменах срезали безжалостно, если видели слабые знания, и никакие рекомендации не могли помочь.
Наверное, были и блатные. Но они так были законспирированы, что мы даже не догадывались, кто же идёт по протекции. Уже после экзаменов на первом курсе у нас объявился Сергей Курочкин – сын художественного руководителя Свердловского театра музыкальной комедии, народного артиста СССР, профессора Свердловской консерватории Владимира Акимовича Курочкина.
Сергей был тих, незаметен, я бы даже сказал, очень скромен. Он мало с кем общался и старался обходить стороной наших девиц, видевших в нём выгодного жениха. Мне по поручению преподавателя пришлось в неурочное время натаскивать Сергея по немецкому языку. Вскоре он взял академический отпуск и потерялся из виду.
Я не фаталист, не сторонник каких-то мистических штучек, но на вступительных экзаменах встретил семнадцатилетнюю девушку, живописное изображение которой ещё во время службы на флоте вырезал из журнала и наклеил на обложку самоучителя по немецкому языку. И подписал: Meine Ehfrau (моя супруга). И вот эту Ehfrau, один к одному, будто она сошла с той картинки, вижу вдруг у дверей аудитории, где шли вступительные экзамены по истории. Через год мы с Еленой поженились. Была Никитиной стала Сенчевой. И нашему браку уже более 50 лет.
Студенческая жизнь в советское время не была нищей, как пытаются изобразить иные мемуаристы. Стипендия, если у тебя не было двоек, равнялась сорока двум рублям при средней зарплате по стране в 120 рублей. Если сдавал сессионные экзамены на пятёрки, то мог рассчитывать на стипендию в 60 рублей. У нас с Еленой такая стипендия была, потом скатились на обычную.
На 42 рубля трудно было, конечно, прожить. Но, если ты не бездельник, то мог ещё и приработать. Многие так и делали. Я навострился писать в местные газеты, где платили приличные гонорары. Дополнительно к стипендии имел ещё не менее полста рублей в месяц. Сокурсники тоже не дремали. Ольга Васильева, например, после второго курса укатила на летние каникулы на остров Шикотан, где работала на рыбзаводе. Труд адский. Зато получила хорошие деньги на дальнейшее студенческое житьё-бытьё.
Свердловск в семидесятые годы, как город первой категории, пользовался особым положением. Во всяком случае продовольствием и товарами ширпотреба он снабжался стабильно. Помню, зашли как-то в универсам на улице Куйбышева. Мать честная, чего только там не было! В рыбном отделе – свежемороженые палтус, камбала, престипома, бельдюга, морской окунь и разные морепродукты, названия которых и не выговоришь. В гастрономическом отделе мы всегда покупали языковую колбасу и прочие мясные вкусности.
И если мы, студенты, могли покупать это, считающееся нынче деликатесом, то, наверное, для работяг хорошо отовариться тем более не было проблемой. На большинстве промышленных и строительных предприятий работали столы заказов. А многие заводы имели свои подсобные хозяйства, откуда мясо, молоко, овощи поступали к столу рабочих. Рассказываю об этом только потому, что позже, в девяностые и последующие годы из всех рупоров сми внушалась мысль, что при Советах был едва ли не голод. Вранье несусветное! И это несусветное вранье исторглось однажды их державных уст самого главного чиновника в стране, который, не моргнув глазом, публично заявил, что в Советском Союзе, кроме резиновых калош, ничего не производили.
Да, был дефицит некоторых продовольственных продуктов. Красную икру, к примеру, так просто не купишь. Не лежали на полках сыры, сливочное масло. Нелегко было купить в магазине мясо. За этим нужно было идти на рынок. Причем на рынок многие продукты перекочевывали с государственных оптовых баз и магазинных подсобок. Уж в чём-чём, а в этом-то работники торговли хорошо поднаторели.
И все-таки продуктовая проблема не была такой кричащей. Не случайно же в восьмидесятые годы зародилось известное выражение: социализм – это когда в магазинах пусто, а в холодильниках густо. Да, это парадокс. И породила этот парадокс негодная система потребительского распределения, негибкое ценообразование и такое же негибкое, а порою просто идиотское, дуболомное планирование.
К примеру, складные зонтики были в дефиците почти везде, а в северных регионах ими были завалена вся торговая сеть. Зимние женские шубки можно было без труда купить в Ташкенте, Бухаре, Самарканде, а на Урале, в Сибири их днём с огнём не найдёшь. Вот яркий штрих. В центре болгарского города Варна был книжный магазин, носящий имя Маяковского. Туристы из Союза вывозили оттуда подчистую книги, которые в самом Союзе невозможно было купить. Или вот такая деталь. В одной из журналистских командировок зашёл в универмаг степного районного центра Тальменка Алтайского края. Весь торговый зал был увешен импортными новомодными куртками «Аляска». А местным жителям такие куртки до лампочки, они спрашивали, когда фуфайки завезут. В селе фуфайки и кирзовый сапоги были в дефиците. Что же это за политика такая была!
В студенческую пору лично я пока не задавался подобными вопросами. Восприятие жизни было на уровне спонтанных эмоций, а не серьезных, подкреплённых знаниями, размышлений. Преподавали нам, надо сказать, хорошо. Особенно выделялся Владимир Александрович Чичиланов, журналист, прошедший школу собкора в «Учительской газете» и секретарскую работу в «Уральском рабочем». На кафедре теории и практики печати он был, пожалуй, самой авторитетной и влиятельной фигурой. Студенты его панически боялись. За технику газеты (он преподавал именно этот непростой предмет) Владимир Александрович спрашивал, как говорится, по полной. И всегда добивался, чтобы студент обязательно освоил науку газетной вёрстки, планирования номера, разбирался в технологической цепочке от журналистского блокнота до печатного цеха.
Ко мне Чичиланов относился по-другому, чем к моим однокурсникам. Возможно потому, что признавал мой микроскопический опыт работы в газете до поступления на журфак. Он же стал руководителем моей практической дипломной работы и оценил её на «отлично». И как я понял однажды, он продолжал следить, как я проявляю себя в должности разъездного корреспондента в газете «Уральский рабочий».
После моей очередной публикации он позвонил и сказал, что напрасно в статье я дал негативную оценку человеку, прошедшему войну с фашисткой Германией от первого до последнего дня. Суть в чем. В одной неблагополучной сельской семье во время родительской попойки кипятком обварился ребёнок. Пьяная мать бросилась за помощью к односельчанам, чтобы доставить мальчика в районную больницу. Один мужик отказался, другой. Уж очень опостылела всем эта пьяная семейка. Отказался и фронтовик…
Для меня этот факт показался особенно выигрышным. И я стал «раскручивать мораль» вокруг этого эпизода. Статья получилась вроде бы звонкой. Но… с изъяном. Мне нужно было бы понять причины такой бесчеловечной реакции сельчан, а я ушел в морализаторство, стал стыдить и воспитывать людей, за спинами которых такая сложная противоречивая жизнь. Досталось и фронтовику. Он, дважды горевший в танке, вытащивший на себе товарища с поля боя, в этой ситуации проявил почему-то необъяснимую отстранённость. Вот в этом и надо было бы разобраться, не называя, возможно, фамилии человека.
Чичиланов, прочитав эту статью, сразу увидел её слабость и неделикатность в трактовке фактов и прямо сказал мне об этом. Его правоту я принял не сразу и только спустя годы, я признал, как глубоко он чувствовал и понимал слово.
В семидесятые годы на журфаке УрГУ состав преподавателей был, как сказали бы сейчас, премиальным. На лекциях Людмилы Михайловны Майдановой студенты замирали от внимания и удовольствия. Она преподносила русский язык так, как будто мы открывали для себя досель неведомый, но долгожданный мир, а для подкрепления своих теоретических высказываний по стилистике языка использовала тексты из «Мастера и Маргариты» Булгакова.
Любимцем всего факультета был Валерий Маркович Паверман. История зарубежной литературы в его лекциях воспринималась нами как галерея потрясающих литературных образов. Валерий Маркович был нами любим ещё и за то, что он никогда никому на экзаменах не ставил «неуд». И не обращал внимания на шпаргалки. Наоборот, он поощрял использование шпаргалок, считая, что студент, заготовивший «шпоры», уже поэтому кое-что знает и заслуживает положительной оценки.
С Валерием Марковичем мы продолжали общаться и после окончания университета. Иногда после лекций он заходил в редакцию «Уральского рабочего», мы наскоро накрывали в укромном уголке столик и под рюмку чая он рассказывал еврейские анекдоты. С виду веселый, неунывающий, он иногда впадал в мимолётную грусть и говорил: вот обзаведусь дачей и с этим (он показывал на бутылку) поаккуратнее буду.
Разумеется, что профильным предметом у нас была теория и практика партийной и советской печати. Преподавала нам эту мудрость (говорю об этом без всякой иронии) Любовь Ивановна К. Она же у нас вела спецкурс «Редакторская деятельность В.И.Ленина» и спецсеминар «Вопросы социалистического соревнования и печать».
Не знаю, она сама глубоко ли вникала в то, что пыталась до нас донести. Все её теоретические мысли блуждали вокруг знаменитой ленинской формулировки: газета – не только коллективный пропагандист и агитатор, но и коллективный организатор. И эта ленинская мысль в разных вариациях нудно, с ударной интонацией повторялась из лекции в лекцию без соотнесения с историческим контекстом, без дополнительного разъяснения, что функции печати расширяются и изменяются по мере развития самого общества и самой государственной системы.
Не удивительно, что многие мои сокурсники старались увильнуть от таких лекций, а если застревали в аудитории, то дремали или перебрасывались записочками. Курс был неровный. Если Александр Пашков, Юрий Ермаков, Сергей Рыков, Анатолий Джапаков, Михаил Чирков, Любовь Шаршавова, Лев Селезнев, Геннадий Чугаев и ещё несколько человек заметно выделялись своей энергичностью, всевозможными инициативами, то другие, как мышки, были тихи и незаметны.
Были и такие, которые вели себя отчужденно: общение с курсом воспринимали как вынужденное и временное. Кстати, о них и память не сохранилась, да и они в своей памяти не оставили места студенческим годам. Одна из наших сокурсниц, которую хотели пригласить на встречу выпускников, холодно, если не зло, отчеканила: «Забудьте мой телефон. То, что я с вами училась, это еще не повод для продолжения знакомства».
Спустя годы, я пытался отследить судьбы моих однокурсников. Многие из них журналистами так и не стали. Нашли применение своим талантам в других сферах. Но почти все парни и девушки, которые считались костяком курса, неплохо проявили себя в газетах, на радио, телевидении и в пиар-агентствах. Не касаюсь их политических убеждений и нравственных принципов. Но как профессионалы, овладевшие ремеслом журналистики, они, конечно же, состоялись.
Продолжаю разговор о наших преподавателях. Были среди них подлинные педагоги, которые стремились разбудить в нас желание осмысливать жизнь и ничего не воспринимать на веру. Конечно, они не были с диссидентским уклоном, но не боялись привить нам критический взгляд на происходящее.
Историю русской литературы нам читал Иван Иванович Грибушин. Как раз в это время был лишен гражданства и выслан из страны Александр Солженицын. В СМИ с подачи ТАСС об этом было сказано очень скупо. А публичные разговоры вокруг его имени если велись, то, разумеется, с осуждением его личности.
Моё знакомство с творчеством этого писателя ограничивалось повестью «Один день Ивана Денисовича» и рассказом «Матренин двор». И когда в своей лекции Иван Иванович Грибушин вдруг повел речь о книгах Солженицына, появившихся за рубежом (к тому времени на западе вышли только два его романа «Красное колесо» и «В круге первом») я сразу навострил уши: что же он скажет?
Ничего плохого, ничего осуждающего не сказал. Но отметил только то, в чём я сам, по своему восприятию, убедился только спустя годы. Солженицын, заявил наш преподаватель, слабый писатель, стиль изложения громоздкий, язык утяжелён вычурными неологизмами, чувствуется претензия на оригинальность, что лишает повествование естественности и простоты.
Меня, честно скажу, это обескуражило. Не раз перечитывал «Ивана Денисовича». Повесть как раз покоряла образным и лаконичным языком. Не говорю уже о том, что она вскрыла гигантский пласт жизни людей за колючей проволокой в годы сталинских репрессий. Почему же последующие произведения Солженицына страдали слабой литературной техникой и отсутствием авторского своеобразия? По каким же книгам судить о нем как о художнике?
Мне думается, что к литературной отделке «Одного дня Ивана Денисовича» приложили руки опытные редакторы журнала «Новый мир». И в первую очередь Александр Трифонович Твардовский. Нигде напрямую об этом не говорится. Упоминается лишь то, что с текстом пришлось повозиться, чтобы не цеплялась цензура. И так вышло, что повесть «Один день Ивана Денисовича», пожалуй, единственное у Солженицына художественное произведение с яркими литературными достоинствами. Остальные книги автора (и прежде всего «Архипелаг Гулаг» – это скорее гибрид разных жанров, не лишенных какой-то документальной основы под соусом беллетристики.
Сам Солженицын назвал свой объёмный труд о Гулаге «опытом художественного исследования», тем самым как бы заранее оправдывая себя в неточностях, непроверенных фактах, проще говоря, во вранье.
Жизнь Гулага, в котором перемалывались судьбы многих и многих людей не была монопольным предметом документального и художественного исследования только одного Солженицына. О лагерях писали Евгения Гинзбург (мать Василия Аксёнова), Варлам Шаламов, Олег Волков, Георгий Жженов, Ефросиния Керсновская, Борис Ширяев, Лев Разгон, Василий Ажаев, Зара Веселая (дочь писателя Артема Весёлого) . Причем их произведения отличаются не только высоким литературным качеством, но и точностью в отображении тюремной и лагерной жизни.
Почему же тогда именно Солженицын признан едва ли не единственным лагерным Пименом? Ведь с этого признания и началось его восхождение к образу «совести нации». Начнем с того, что Н.С. Хрущёв произвёл своего рода рукоположение, дав добро на публикацию повести «Один день Ивана Денисовича». Это был, конечно же, политический акт, а не оценка повести как литературного явления. Слово верховного руководителя страны вызвало, как у нас водится, шквал одобрения и восхваления. А потом, когда Солженицын, в открытую вступил на тропу антисоветизма, начался такой же шквал осуждения и развенчивания. С уничтожением СССР оценка Солженицына опять сменилась с минуса на большой плюс.
Думается, Александр Исаевич трезво оценивал свое литературное дарование, и он понимал, что остаться на пике общественного мирового внимания ему позволит только скандальность. И он умело бузил. Клеветнический миф о том, что Шолохов не является автором великого «Тихого Дона» именно Солженицын раскручивал с бешеной энергией. Потом с такой же энергией, уже на Западе, стал призывать к крестовому походу против страны Советов. Позже ему стали приписывать призыв к атомной бомбардировке СССР. Солженицын, въехав в ельцинскую Россию на белом коне, естественно, стал отрицать приписываемые ему слова, якобы выдернутые из контекста.
Мое интуитивное недоверие к этой личности усилилось и получило разумное объяснение после знакомства с критическими произведениями писателя, фронтовика Владимира Бушина. Его книга «Гений первого плевка» разбирает жизнь, творчество и политическую деятельность Солженицына по косточкам. В свое время Владимир Сергеевич Бушин (уже признанный литературный критик) в воронежском литературном журнале «Подъем» отозвался добрым словом о повести «Один день Ивана Денисовича». Между автором повести и критиком на первых порах возникла теплая творческая переписка, что, впрочем, позднее не помешало Александру Исаевичу не вспомнить, кто такой Бушин вообще…
…Вот так под впечатлением от лекции преподавателя УрГУ И.И. Грибушина у меня возник устойчивый интерес к личности Солженицына, к его творчеству и его судьбе. И это как раз в тот момент, когда писатель подвергся не только гонению от брежневской власти, но и беспощадному общественному остракизму. А потом – снова вознесение чуть ли не к пророческой личности. Но ведь верно говорят: только время расставляет всё на свои места. Пройдет много лет, чтобы сами люди разобрались, кто есть кто.
В Кисловодске недалеко от железнодорожного вокзала стоит памятник Александру Солженицыну работы Зураба Церетели. Памятник, на мой взгляд, весьма странен. Апостольская фигура, бронзовая сутана до пят и воздетые вверх руки с неестественно длинными пальцами-щупальцами. Вот и гадай: какую идею вложил Церетели в этот памятник?
Кисловодск в любое время года запружен людьми. Отдыхающие, туристы, гости города толпами осаждают дачу Шаляпина, музей-усадьбу художника Ярошенко, дворец, где укрывалась от революционных бурь Матильда Кшесинская. Много в этом замечательном городке паломнических мест. Только один памятник обходят вниманием люди – это памятник Александру Исаевичу. Конечно, дежурные экскурсии бывают и к нему. Но не более…
ХХХ
Студенческая жизнь на дневном отделении текла для меня лениво и однообразно. Учеба не доставляла больших хлопот. И когда в 1975 году родился сын Павел, я решил перейти на постоянную работу в областную газету «Уральский рабочий», где меня уже знали. В ту пору это была, пожалуй, самая крупная и самая авторитетная из областных, краевых и республиканских газет страны. Её подписной тираж достигал вместе с розницей почти семисот тысяч экземпляров. Нечего и говорить, как я мечтал попасть именно в такую газету, где работали настоящие асы журналистского дела. Но моё знакомство с «Уральским рабочим» произошло ещё раньше, причём при забавных обстоятельствах.
Это было весной 1972 года. В ожидании вступительных экзаменов на факультет журналистики, я подрабатывал слесарем на прокладке загородного газопровода. Бригада состояла из очень колоритных мужиков, и очерк о них сам просился в газету. С жизнеописанием этого коллектива в мартовский субботний денёчек я отправился в редакцию «Уральского рабочего». Там, на одном из этажей, меня перехватил то ли бдительный вахтер, то ли такой же бдительный корректор, вышедший на перекур. Пока мы объяснялись, куда, зачем и к кому, в коридорном просвете нарисовалась ещё одна фигура. Развалистой боцманской походкой подошёл к нам коренастый широколобый человек и спросил: что за шум, а денег нет? Выслушав меня, он коротко сказал: это ко мне!
Так я оказался в кабинете заведующего промышленным отделом редакции Николая Петровича Широкова. Он начал читать мою тетрадку совершенно с равнодушным видом. Один раз взял перерыв в чтении, подошел к шкафчику, что-то там выпил и похрустел кусочком сахара. Закончив изучать мой труд, хозяин кабинета откинулся на спинку стула и строго сказал: всё ясно, берем тебя собкором.
От неожиданности я чуть не задохнулся. Покашляв, переспросил: каким собкором? Николай Петрович подошел к висящей на стене карте Свердловской области, властно скрестив за спиной руки. В такой позе он стал похож на командующего фронтом.
– А вот мы тебя куда кинем, – он ткнул пальцем в карту, – Краснотурьинск, Серов… Ну, и так далее.
Мне это показалось какой-то дикой фантазией. И тут я заметил, что Николай Петрович находится в таком приподнятом настроении, когда на тебя работает вся ликероводочная промышленность. Не давая опомниться, Широков деловито осведомился: документы в порядке?
– Так ведь я ещё даже не студент, Николай Петрович!
– Нам не дипломы нужны, а пишущие люди, хорошие перья, – урезонил он меня.
