скачать книгу бесплатно
Тут подбежали девушки.
– С ума вы спятили, он же разобьется! – закричала Даша.
– А там останется, так здравствовать будет? – огрызнулся Тогойкин и, сняв пальто, бросил его на снег.
– Ну, не ругайтесь… Ну, пожалуйста, не ругайтесь! – взмолилась Катя. Она говорила так трогательно, так жалобно, что, будь это в иной обстановке, все бы наверняка рассмеялись.
Тогойкин утоптал ногами снег, нашел надежную опору и, размахнувшись, снова с силой швырнул веревку. Сук взлетел на сей раз гораздо выше, зацепился за ветвь, и веревка осталась качаться наверху. Тогойкин отломил мерзлую ветку, зацепил ею болтающийся на веревке сук и подтянул. Тогда другой конец поднялся слишком высоко. Веревка была коротка.
– Постойте!..
Все обернулись. Это запыхавшийся Коловоротов ковылял к ним на помощь, подняв кверху руку с веревкой. Он нашел ее по пути.
Вася побежал навстречу Коловоротову, выхватил у него из рук веревку и бегом бросился назад. Тут же стянули с дерева первую веревку, связали ее со второй и снова закинули. Теперь все было в порядке. Нужно было тянуть за оба конца. Дерево начало немного поддаваться. Человек наверху застонал громче.
– Погодите-ка, – спокойно сказал Коловоротов. Все головы повернулись к нему. – Сделайте на концах веревки широкие петли и загрузите их чем-нибудь потяжелее. Может быть, оттуда притащим…
– Чего, кого притащим… – начала Катя Соловьева, но Тогойкин толчком локтя остановил ее и сразу же принялся вывязывать петли.
Кто сколько мог, натащили веток и палок и начали засовывать их в петли. Потом стали тянуть за оба конца веревки, и вот зазор между стволами несколько расширился.
Человек на дереве застонал еще громче. И люди на земле еще больше заволновались.
– Погодите-ка… – снова сказал Коловоротов. Он поднял руки, встал прямо под деревьями и позвал Тогойкина. – Вот гляди. Когда он начнет падать, его надо толкнуть вот так, на лету, в сторону… Вот так, вот так… – Он несколько раз толкнул ладонями воздух.
Тогойкин стал на место Коловоротова, а тот, припадая на больную ногу, отошел и взялся за веревку.
– Ну, давайте, тихонько… А ты будь настороже!
Скрипело мерзлое дерево. Люди тяжело дышали. Зазор между стволами становился все шире. И вот человека отпустило, он скользнул вниз головой, но зацепился голенищем за торчащий сук и задержался на миг.
– Берегись! – крикнул Коловоротов.
И тут человек сорвался. Тогойкин успел на лету толкнуть его. Взметнув снежную пыль, он тяжело плюхнулся в глубокий сугроб.
Оба парня и обе девушки с криком бросились туда, налетев друг на друга. Все разом закопошились, разгребая снег.
– Погодите-ка… – послышался голос Коловоротова, но на него никто не обратил внимания. Молодые люди подняли Иванова на руки и, не зная, что делать дальше, топтались на месте. – Погодите, говорю. Уложите его сюда, а потом… – Коловоротов говорил, расстилая на снегу пальто, брошенное Тогойкиным.
Бережно уложив Иванова на пальто, все молча окружили его.
– Скончался, – чуть слышно пробормотала Катя. – Скончался!.. И он!.. – вскрикнула она, упала на колени, рванулась было к лежавшему, но уткнулась лицом в снег и замерла.
– Разве он мог остаться в живых! – зло покосилась на Тогойкина Даша. – С такой высоты упал!
– Тише вы! Он жив! – спокойно проговорил Коловоротов.
– А? Что? – засуетилась Катя. – Что, что вы говорите!..
Мертвенно-бледное лицо Иванова начало розоветь.
– Иван Васильевич! – Вася Губин хотел броситься на грудь лежавшему, но Коловоротов остановил его рукой.
– Милый!
– Дорогой мой!
Обе девушки хотели склониться над ним, но Коловоротов и их мягко отстранил.
– Давайте лучше понесем его. Только очень, очень осторожно.
Малорослого, худенького и на удивление большеносого капитана, парторга управления авиатрассы Ивана Васильевича Иванова подняли на кожаном пальто Тогойкина и понесли к самолету.
IV
Полежав некоторое время молча, капитан Фокин весьма мирным тоном спросил:
– И что же это он тебе показывал?
– Кто? – Попов почему-то смешался. – А! Ведь мы лежим на пакле.
– Ну?
– Паклю подстелили, мы с вами лежим на пакле.
– Ну? – голос капитана стал строже. – Что же из того?.. Что же из того, спрашиваю я?
– Ничего… Но можно ведь спичку случайно уронить.
– Понял! Горящую спичку уронить на паклю. Я понял. И ты обещал следить за этим. Но ведь мы с тобой тут вдвоем.
– Втроем, товарищ капитан!..
Калмыков, почти никогда не вынимавший изо рта трубки, сейчас в таком состоянии, что о табаке и спичках говорить не приходится. Так что он не в счет. Значит, сержант Попов должен следить за ним, начальником снабжения, капитаном Фокиным. О том, что опасно курить, лежа на пакле, понимает, значит, только он, сержант Попов! А капитан Фокин… Однако хорошо было бы разок затянуться!..
И вдруг ему невыносимо захотелось курить. В горле и в груди появилось ощущение легкого зуда и жжения. Так всегда бывает у курильщика, когда нет табака или когда нельзя курить. Какого черта напомнил о спичках этот старый колхозник в меховых галошах шерстью наружу!
Чтобы не думать о куреве и отвлечься от возникшего чувства обиды, Фокин застонал. Он стонал протяжно и настойчиво. А в голову лезли невеселые мысли.
Едва ли Иванов остался в живых… Почему они не идут? А не уйдут ли они, бросив их здесь?.. Нет, нельзя так плохо думать о людях. Нельзя! – упрекнул он вроде бы кого-то, кто внушал ему эти дурные мысли. Но этот кто-то оказался весьма хитроумным и изворотливым субъектом. Но ведь он, капитан Фокин, не говорит, что они нарочно сговорились и покинули самолет. Просто могли же они разойтись в разные стороны в поисках людей, в поисках дороги… Могли замерзнуть, могли, наконец, заблудиться… Нет, Эдуард Леонтьевич, нет, не надо выкручиваться. Это нехорошо, нехорошо! Нельзя так думать о своих товарищах… А вот закурить было бы неплохо. И чего ради этот тип напомнил о спичках!.. Что это? Вроде бы каркнул ворон… Наверно, зарится на покойников, от жадности слюни глотает. А разве ворон зимует в такой пустынной тайге?.. Тьфу ты, надо же было напомнить о табаке!..
Фокин осторожно посмотрел в сторону своих. За Поповым видна широкая колышущаяся грудь Калмыкова. Кашне, которым крепко перевязали голову Попову, пропиталось кровью и стало черно-бурым. Следы крови и на лице подернулись светлым налетом. Левый глаз широко раскрыт, поражающий ясностью взгляд настороженно устремлен вверх.
Попов почувствовал, что капитан смотрит на него, и смущенно заморгал:
– Товарищ капитан, вы слышали ворона?
– Кого? Ворона? Нет! – Фокин сам удивился своей беспричинной лжи. Помолчав какое-то время, он тихо спросил: – А с чего это он закаркал?
– С чего? Людей боится.
– Неужели от страха? А не от радости ли?
– Со страху, со страху, товарищ капитан! Людей-то много бродит, спасая товарища, он этому рад не будет. Когда он, подлец, радуется, так булькает, точно пустая бутылка, брошенная в воду!..
И опять некоторое время они лежали молча. В промежутках между стенаниями капитан думал. Два мертвеца лежат под открытым небом, один человек умирает здесь, рядом. Парторг Иванов тоже погиб. Конечно, он погиб! Повис, говорят, на каком-то дереве. А они вот лежат тут, искалеченные. И будто от всего этого ворон, витающий в небесах, испугался и закричал со страху! И чего ему бояться таких вот, как они? Что они могут с ним сделать? Впрочем, те вроде бедовые ребята! Неужели в самом деле у них такие храбрые сердца? Может, просто от тупости, они не понимают степень беды?
И почему-то в воображении капитана возникла высоченная горная вершина, покрытая льдом и снегом. Где он мог видеть эту гору? По складкам горы широкой полосой сползает снежный пласт. И вдруг из-за горы выскакивает на пружинистом кавалерийском коне всадник в косматой бараньей папахе. Из каменных глыб, раскиданных по пути, копыта коня высекают искры. Но вот всадник натягивает поводья и резко осаживает его. Задрав кверху голову, конь сжимается для нового прыжка. Всадник – кавказец. Кавказ… Фу-ты! Да это же нарисовано на коробке папирос «Казбек»!..
И снова возник приятный и мучительный зуд в горле. О, хоть бы разок затянуться и постепенно, с присвистом, медленно-медленно выпускать струйку дыма!.. А почему бы не взглянуть на этого самого всадника!
Украдкой, краешком глаза поглядывая на Попова, Фокин с трудом извлек левой рукой папиросы, лежавшие в правом кармане, и положил их позади себя. Попов, видимо, ничего не заметил. Подождав немного, Фокин покашлял. Попов и на это не обратил внимания. Тогда капитан достал коробку и стал внимательно разглядывать всадника, потом осторожно открыл крышку, понюхал папиросы и положил коробку себе на грудь. Осторожно порывшись в кармане, он вытащил спички, положил их на папиросы и прикрыл сверху ладонью. А в груди у него запершило, в горле защекотало, и голова стала тихо кружиться.
Коробок спичек, словно наэлектризованный, щекочет ладонь. И даже прошла дрожь по руке, начало млеть и замирать сердце, пересохло в горле, и капитан начал часто-часто глотать слюну. Лежа вот так, он неожиданно для самого себя нажал кончиком среднего пальца, и вдруг спичечная коробочка, легко щелкнув, раскрылась. В тот же миг Попов резким движением руки смахнул с груди капитана и папиросы и спички. Фокин от неожиданности вскрикнул, но тут же замер. Он лежал некоторое время молча и размышлял. Возмутиться и накричать на Попова или обратить все в шутку? Кричать надо было сразу, а шутить – вовсе нет у капитана такого желания. И потому он спокойно, вроде бы просто удивляясь, спросил:
– Как прикажете вас понимать, товарищ сержант?
– Поймите, товарищ капитан, что играть с огнем нельзя… Наши идут! Иванова спасли!
Спасли! Хорошо, конечно, если спасли… Пока Фокин, отвлеченный этими раздумьями, молча лежал, Попов повторил еще увереннее:
– Спасли, товарищ капитан!
Нет, это не просто надежда на хороший исход. Нет, он верит, он говорит таким твердым голосом, таким уверенным тоном, будто рапортует командиру о только что виденном собственными глазами. А ведь за ложный рапорт отвечают головой, Попов это знает. Фокин лежит и молча ждет. Теперь и он слышит голоса. Люди переговариваются. Они явно что-то несут, но очень медленно, осторожно, он слышит сухой треск. Наверно, задевают на ходу мерзлые сучья.
– Правда, несут, – пробормотал себе под нос Фокин.
Уже слышно тяжелое дыхание людей, остановившихся у самолета.
– Пойдите и приготовьте все, – произнес решительный голос Тогойкина.
Когда девушки вбежали и завозились возле Калмыкова, Попов помахал рукой, показывая свободное местечко за Фокиным:
– Туда, туда! Ему будет тяжело рядом с Калмыковым.
– Почему здесь? – забеспокоился Фокин. – Здесь не надо…
Тут появился Тогойкин и распорядился уложить Иванова между Фокиным и Поповым.
– Сюда!.. – показал он и зашагал к выходу.
В голосе Николая появились властные интонации, как у человека, абсолютно уверенного в том, что его распоряжения не могут не выполняться. И держался Тогойкин так, будто он здесь старший. Девушки послушно подскочили, осторожно передвинули Фокина и захлопотали, готовя место для Иванова.
Все это не нравилось капитану, пожалуй, даже раздражало его. Однако говорить об этом он не счел возможным. Тогойкин как-никак единственный уцелевший мужчина. И, судя по всему, он действительно человек смелый и расторопный… Попав в такой переплет, не будешь, пожалуй, выбирать себе место по вкусу! И не станешь говорить, с кем тебе хотелось бы лежать рядом, а с кем нет. Только бы не оказался Иванов уж слишком изуродованным, а то просто страшно…
– Ну как там, готово? – неторопливо спросил Тогойкин, просунув голову в пролом.
– Готово! Готово!
Оттуда, снаружи, послышался тихий стон.
– Тихонько, ты как-то это небрежно делаешь! Осторожнее, миленький! – Катя и Даша, одна по-якутски, другая по-русски, молили Тогойкина, который нес Иванова, крепко прижав его к груди.
Когда он положил капитана на приготовленное место, обе девушки опустились на колени и начали осторожно вытаскивать из-под раненого кожаное пальто.
Если сложить возраст Кати и Даши, то едва ли получатся годы, прожитые Ивановым. Когда еще их не было на свете, Иванов уже вступил в партию. А сейчас они походили на любящих матерей, готовых на любые муки за спасение сына. Они низко склонились над ним и, вытянув губы, что-то шептали. Со стороны слышалось бессмысленное: «Чу-чу, чу-чу, чу-чу!..» Но сколько в этих непонятных звуках было нежности.
Эти две девушки, русская и якутка, еще не перевалившие за комсомольский возраст, превратились в матерей-печальниц, тех самых, что всегда в трудные моменты нашей жизни оказываются возле нас, умея согреть своим теплым дыханием, поддержать нежными руками.
– Когда его несли, он два раза открывал глаза… – начал было шепотом рассказывать Вася Губин только что вошедшему, а вернее сказать – вползшему, Коловоротову.
Но девушки замахали на него руками и не дали договорить. Все затихли – и те, кто лежал, и те, кто стоя наблюдал за Катей и Дашей.
Вдруг Иванов широко раскрыл глаза. Он, не мигая, смотрел куда-то в пространство. Девушки встрепенулись и еще ниже склонились над ним. Теперь в их облике, их внимательных лицах появилось что-то новое. Не просто жалость и сострадание, но и надежда.
Веки Иванова дрогнули. И глаза уже смотрели осмысленно. Было ясно, что он видит. Он перевел взгляд с Кати на Дашу. Еще раз. Потом улыбнулся. И тут уж никто не мог выдержать – заулыбались все.
Как часто в обыденной жизни мы можем битый час болтать с кем-нибудь, а расстаемся, так и не поняв друг друга. А вот в таких исключительных обстоятельствах человек становится необыкновенно проницателен, он без слов, по выражению глаз, по выражению лица, способен понять другого человека.
Девушки о чем-то пошептались и поднялись. Стоявшие мужчины тихо придвинулись поближе к Иванову. И только бедняга Калмыков лежал в беспамятстве, ни о чем не ведая.
Иванов задвигал губами, пытаясь что-то сказать. Он поглядел на каждого из присутствующих и, чтобы успокоить их, опять улыбнулся.
– Иван Васильевич!
– Тш-ш! – зашикали все разом на Васю Губина.
А Иванов кивнул ему, дав понять, что услышал свое имя.
Тут уже все заговорили, задвигались, забыв, что только сию минуту унимали Губина. «Иван Васильевич!», «Товарищ Иванов!», «Товарищ капитан!»
Иванов слегка двинул головой и вопрошающе посмотрел на стоящих перед ним людей. Он сосредоточенно морщил лоб, словно хотел вспомнить о чем-то очень важном, а может быть, хотел о чем-то спросить.
Катя опять склонилась над Ивановым и, произнося какие-то ласковые слова, вытерла ему платком кровь в уголках губ. Интересно, слышала ли она сама, какие именно слова нашептывала раненому? Кто знает…
Даша Сенькина, ни к кому лично не обращаясь, громко сказала:
– Надо разжечь костер, надо согреть воды!
– Есть разжечь! Есть согреть воды! – Тогойкин наклонился и подобрал на ходу спички и пачку папирос. – Кто это все порассыпал?
– Это так пошутил сержант Попов, – отозвался Фокин.
– Ну, идешь ли ты, наконец?
– Иду, Даша! – Тогойкин положил папиросы и спички на скамью и твердым голосом сказал, указывая ладонью: – У кого есть папиросы и спички – все сюда, сюда положите. Я потом приму! – и с видом человека, привыкшего, чтобы его слушались, вышел из самолета.
– Командует… – каким-то жалобным голосом проговорил Фокин. Он был не в силах оторвать взгляд от коробки папирос. – Все, как он скажет…
