скачать книгу бесплатно
Волны
Николай Кошкин
Эта история зародилась на берегу холодного моря, там, где мы когда-то ловили солнце крыльями бабочек. Я долго писал её, задумываясь порой – для чего? А потом вспоминал, что никакой цели никогда и не было. Были только слова, которые выносили на берег волны. Вот и всё.
Николай Кошкин
Волны
Ты до сих пор гуляешь по моим ладоням.
Пролог
Я пришёл в себя под шум волн безымянного моря. Смерть снова миновала меня. Провёл ладонью по шершавой гранитной скале. Медленно поднялся на ноги. Солнце высоко стояло над горизонтом, а море, обласканное его лучами, мирно покачивалось из стороны в сторону. Я обернулся, но всё, что смог разглядеть – это прижатые друг к другу тонкие стволы берёз, которые обступили берег. Ветви деревьев напоминали молнии, разбегающиеся по серому небу.
Где-то вдалеке тоненькая фигура неторопливо двигалась в мою сторону. Ветер вздымал ей волосы, а вода едва-едва облизывала голые ноги. Я не шевелился, ожидая, когда она приблизится. И пока её шаги отсчитывали удары моего сердца, память постепенно начала возвращаться. Я вспомнил детство, вспомнил то время, когда обретается и теряется всё самое важное.
Часть I. Глава 1. Моменты.
Мама приложила замороженный кусок мяса к моей обожженной ноге. Я поморщился, но не издал ни звука.
– У тебя родинка в глазу, ты ведь помнишь? – сказала она. – Родинка в глазу – это к счастью.
Я представил себе всё счастье, какое способен вместить. Посмотрел на её длинные русые волосы, на опрокинутый чайник, на воду на полу, на свою ногу, на кусок мяса, который она в этот момент перевернула, на огромные напольные часы, в которых можно было спрятаться, на стол, где лежала книжка о Гагарине, на новенький телевизор и видеомагнитофон, снова на её волосы, снова на свою ногу… Эта родинка в глазу в моём детском сознании превратилась в сверхмассивную чёрную дыру, мимо которой не то что счастье, но даже свет не смог бы пролететь.
Моя комната – пустая белая коробка с кроватью где-то в углу. Память не удержала ни одной детали, ни одного фрагмента за который можно было бы зацепиться. А всё потому, что комната меня тогда не интересовала. Сколько мне было? Лет пять, не больше.
Я любил гулять во дворе, играть с соседскими ребятами, или сидеть на кухне, где стоял телевизор. Потом мы уехали из этой квартиры, потом был новый город, новая комната, новые люди, и я больше никогда не возвращался туда. Но даже сейчас я могу начертить план той квартиры. Я помню, где располагалась входная дверь, где был коридор, где кухня, и куда выходили окна. Могу представить, как выглядывая в одно из них, я осматриваю двор со второго этажа так, будто только вчера его видел, а ведь меня не было там чёрт знает сколько лет.
Двор был одной огромной песочницей между нашим и соседским домом. Слева – бетонная плита с канализационным люком, справа – спуск через редкие деревья вниз, к дороге, ведущей в местную школу, в которую, к слову, я не ходил, так как уехал оттуда ещё до того, как мне исполнилось шесть.
Там когда-то училась мама. Есть несколько старых снимков, которые мне очень нравятся. На них она запечатлена на каком-то празднике возле этой самой школы. У неё за спиной транспаранты, воздушные шарики, какие-то люди. А по её беспокойному взгляду можно понять, что она пытается уловить момент, когда щёлкнет затвор и можно будет расслабиться.
В этом воспоминании она младше нынешнего меня, но тогда мама казалась мне недосягаемо взрослой, что, однако, не мешало мне видеть в ней своего друга. Мы придумывали себе самые разные развлечения: гуляли с её подругой, смотрели телевизор, ходили к бабушке, мастерили себе костюмы на новый год. Она, к слову, часто вязала.
***
Что-то острое и металлическое мелькнуло перед глазами. Ты сбиваешь меня, зазвучал откуда-то издалека голос. Раз петелька, два петелька, три… И вот я уже перед зеркалом в новом свитере. И, кажется, нет на свете свитера лучше. Подсчёт петелек продолжался, на подходе ещё шарф. А затем носки, шапка. Почему бы и нет? Ни от чего не откажусь.
Я потянул её за рукав, где-то в облаках в этот момент пропал самолёт, я снова потянул её:
– Мы поженимся, когда я вырасту?
Она засмеялась, убрала волосы за ухо, отложила спицы, куда-то ушла. Я болтал ногами, сидя на высоком стуле. Кроме нас в квартире никого. Во всём мире кроме нас никого. Тёмное страшное пятно, которое когда-то плавало по моей комнате, больше не вернётся. Мы вдвоём. И нам очень хорошо вдвоём. Разве хоть с кем-то маме может быть лучше, чем со мной? Придётся нам всё-таки пожениться.
Затем наступало время ложиться спать. В комнате кромешная тьма, но мне не было страшно. Мне снились полёты, звёзды, планеты, космические корабли и пришельцы из далёких галактик. А утром, после завтрака, я шёл к бабушке. Она уводила меня на свой огород, где я рвал крыжовник и бегал по огромным полям, представляя себя как минимум звездолётом…
«Огромные поля» теперь не такие уж огромные. Крыжовник давно не растёт, да и огорода бабушкиного нет. Есть ли там вообще огороды? Мне интересно, как образ старого мира, сохранившийся лишь в воспоминаниях, накладывается серой плёнкой на реальность перед глазами. Воспоминания сейчас куда больше того пространства, где они зародились. А ведь многое стёрлось, исчезло, растворилось во времени, но то, что осталось, теперь не вмещается никуда. Там, где когда-то был целый мир, теперь всего лишь крошечный двор полный песка.
Там мы с тобой никогда не были.
Но были другие. Как же их звали? Передо мной возникли тысячи имён, я протянул руку и вытащил два: Маша и Глеб. Пусть будут Маша и Глеб.
Глеб жил далеко, а вот Маша – в соседнем доме. А её бабушка, у которой она часто гостила, жила прямо над моей бабушкой, где часто бывал я. Поэтому так сложилось, что мы постоянно ходили друг другу в гости и со временем стали просто не разлей вода.
Других детей словно бы и не было. Весь песочный двор принадлежал лишь нам одним. А помимо двора в наши владения входили: лабиринт из сараев и гаражей за домом, дорога до ближайшего магазина, территория перед школой, двухэтажная деревянная помойка и даже берег реки, куда вела живописная лесная тропа. В общем, мест для игр было хоть отбавляй.
А ещё, лето в моих воспоминаниях никогда не заканчивается.
***
На столе лежали вырезанные из газет и журналов глаза. Маленькие и большие, круглые и овальные. Я пытался понять какие из них лучше всего подойдут нарисованному мной медведю. Маша в это время старалась выхватить у меня новенький коричневый фломастер. Но я ещё не всё закрасил и не отдавал его. Она заплакала и стала жаловаться бабушке, которая, как по волшебству, появилась у меня за спиной. Та посмотрела на наши рисунки, на моего огромного медведя, которому я уже приделал два зелёных глаза и на её радугу, лишённую коричневой полосы. «Возьми другой фломастер, – сказала бабушка Маше, – медведю коричневый важнее». Я торжествующе посмотрел на свой рисунок, наслаждаясь победой.
Спустя полчаса рисунок резко стал мне безразличен, и я всерьёз начал думать о том, что надо было отдать Маше фломастер. Поднялся на второй этаж, позвонил в дверь, спросил её. Она сегодня не выйдет, сказали мне. Расстроенный, ушёл гулять в одиночестве.
***
Бабушка позвала меня к входной двери. К тебе невеста пришла. Я смущенно вышел из-за угла и увидел Машу. Та вся светилась от счастья, ей не терпелось пойти на улицу, она нашла что-то интересное за магазином, и я срочно должен был это увидеть. Я сказал, мол, да-да, конечно, уже бегу. Она замерла на мгновение и тут внезапно поцеловала меня в щёку. Затем быстро вышла за дверь. Я долго смотрел ей вслед, пытаясь запомнить момент. Запомнить его оказалось несложно.
Даже когда мы переехали, я часто проводил лето у бабушки. Только тогда я мог видеться с Машей и Глебом, которые остались там. Но затем родители, а их теперь у меня было двое, купили дачу, и лето я начал проводить на ней. Там тоже были ребята, с которыми я дружил, гулял и купался, но никто из них не запомнился мне как-то особенно.
Маша уехала из страны. Куда-то далеко, так, что связь наша оборвалась. Просто однажды я приехал к бабушке, а мне сказали, что Маши нет, и никогда уже не будет. Глеб пропал точно так же. Однако, в отличии от Маши, он довольно скоро вновь объявился в моей жизни.
И вот, когда бабушка умерла, а Маша с Глебом исчезли где-то за границей видимого, место вечного лета стало одним огромным воспоминанием. Я приезжал туда ещё несколько раз, ходил по всем нашим местам, но почти ничего не узнавал. Я смотрел на некогда свой дом и даже заходил в подъезд, но теперь всё мне казалось каким-то незнакомым, чужим. Так вселенная моего детства превратилась в тыкву и опустела.
Я перебрался жить ближе к морю, а значит ближе к тебе. И так же, как и ты, приходил на его берег. Иногда с книгой, иногда без. С моим младшим братом мы устраивали вылазки на эти огромные гранитные скалы. Кто бы знал тогда, что на противоположном берегу, возможно именно в тот самый момент, ты начала делать в блокноте свои первые наброски нашего общего моря.
Однако, чтобы в конце концов встретиться с тобой, мне нужно было сбежать из своего города.
***
Я рассказывал тебе о своём детстве. Не всё, но многое. Показывал старые фотографии, где улыбаюсь, стоя в связанном мамой свитере. Смотрел и твои детские снимки, где ты в школе, на пляже, за фортепьяно…
Теплота фотографий далёкого прошлого кажется, порой, неестественной: улыбки чересчур искренние, взгляды пронзительные, жесты возвышенные. Даже там, где я с мамой на берегу реки в смешном разноцветном комбинезоне, даже там, где ты, обхватив колени руками, выглядываешь из-под стола…
Глава 2. Прибой.
– Что за книга?
– Ужасная, депрессивная… – Глеб замялся, так как не мог подобрать нужных слов.
Я подошёл к окну. Внизу, во дворе, какие-то дети пинали пустые бутылки.
– … местами мерзкая, в руках держать противно…
– Мне даже захотелось почитать, тебе надо начать писать рецензии.
– Нет, правда, кем надо быть, чтобы сочинить такое?
– Но оторваться от неё ты не можешь?
– Не могу…
Глеб аккуратно поместил закладку между страницами и закрыл несчастную книгу. Я обратил внимание на название: «Белый август». Потом он положил её на стол и тоже подошёл к окну.
Дети, наигравшись возле помойки, куда-то убежали. Чуть дальше река уносила на своих волнах несколько катеров с людьми… С пятого этажа открывался неплохой вид на город, вот только что я хотел увидеть?
Глеб, выждав немного, бесшумно вышел из комнаты. На три часа у него было назначено занятие с репетитором по английскому. У меня же день был полностью свободен.
Я уселся на кровать и стал разглядывать стену. Ничего интересного на ней не было: старые, потрёпанные обои. Да я ничего и не искал на ней. Мои мысли были совсем о другом.
До того, как мы с тобой познакомились, я какое-то время жил в общежитии со своим старым другом, Глебом. Он учился на втором курсе, а я только-только поступил на первый. Мы с тобой тогда не общались. До той самой выставки, на которой мы впервые поговорили, оставалось ещё около двух лет. А до смерти Глеба ровно год.
Когда я только сюда приехал, то встретил Глеба в какой-то замызганной подворотне с сигаретой в зубах. Возле его ног виляла хвостом худющая дворняга. Он что-то подсовывал ей под нос, но той словно бы дела до этого не было.
Я подошёл к ним, перешагивая лужи, и пёс, испугавшись, отскочил в сторону, а потом и вовсе дал дёру.
– С каких пор собаки тебя так боятся? – спросил Глеб и выпустил изо рта обильное облако дыма.
Я засунул руки поглубже в карманы и сжал пальцы в кулак. Было прохладно. Моё тонкое пальто почти не грело, но на солнце я этого не замечал, а вот здесь, в тени, прочувствовал сполна.
– И тебе привет.
Он засмеялся, потом хлопнул меня по плечу и сказал:
– Пошли, посмотришь свои новые апартаменты.
Шагал он быстро и легко. Пролетал сквозь потоки людей, как ветер. Я едва поспевал за ним. Через полчаса и десяток поворотов, я уже не понимал где нахожусь, хотя вчера долго сверялся с картой, чтобы понять, как идти, если Глеб не сможет меня встретить.
Вдруг он остановился.
– Смотри. Ты ведь только с поезда. Может, кофе выпьем?
Я был не против. Мы зашли в кафе, на которое он указал, взяли себе два капучино, а потом сели за свободный столик возле стены, под коллажем из чёрно-белых фотографий. Здесь, в тишине, я почувствовал, наконец, что действительно нахожусь в новом городе. За окном – неизвестные мне дома, множество людей. Да и подобных уютных заведений там, откуда я приехал, не существовало.
– Давай я тебя сфоткаю, отправишь маме, напишешь, что всё у нас нормально, – он направил на меня камеру телефона.
Я поднял стаканчик с кофе повыше и деловито посмотрел в окно. Глеб прыснул со смеху.
– Не на обложку журнала позируешь, лицо-то можно и попроще сделать.
– Фоткай давай, – поторопил я.
В этот момент к нам медленно подошёл какой-то длинноволосый парень со стаканчиком кофе в руках. На пальцах у него были чёрные кольца. С пояса свисала цепь, а поверх рубашки на плечи была накинута кожаная куртка.
– Эй, – как-то вяло и еле слышно сказал он, а потом спросил, – эт он?
– О, Андрюха, привет-привет, да, это он, – радостно сказал Глеб и положил телефон на стол. – Возьми вон стул, садись.
Тот молча подтащил стул, но поставил его на таком расстоянии, что сидя на нём едва-едва дотягивался до стаканчика кофе на столе.
– Эндрей, – небрежно сказал он, и протянул мне свою растопыренную ладонь.
– Эм… Коля, – представился я и пожал его руку.
– Мы сейчас в комнату, надо заселись парня, – сказал Глеб, – поживём годик вместе.
– Если мы не вылетим… – печально добавил Андрей.
– Да куда нам вылетать, всё ж отлично.
Мы ещё минут пятнадцать посидели в кафе, а потом Глеб отвёл меня в общежитие. После небольшой возни с документами у коменданта, я смог, наконец, вздохнуть с облегчением. Сумку с вещами засунул под свою новую кровать, а сам уселся на неё и в очередной раз оглядел крошечную комнату.
Рядом с кроватью Глеба стоял стеллаж с учебниками, тетрадями, разными романами. На столе лежала пачка сигарет, его очки (видимо запасные, так как одни уже были у него на носу), ключи, печенье, какие-то чеки, заляпанный блокнот. Стояли две кружки – на одной из них иероглифами было что-то написано. На японском, кажется. Я не был уверен, потому что с трудом отличал японские иероглифы от китайских или, скажем, корейских.
Занятия начались на следующий день. Перерывы я проводил в компании Глеба. Когда мы шли по улице, возвращаясь в общежитие, он любил громогласно читать стихи Есенина или Рождественского, и на нас часто оборачивались люди. Светофор загорался зелёным и в такт своим шагам он чеканил: «Что же такое мы! Веруя в пробуждение! Взяв у земли взаймы! Силу в момент рождения!». Ну и так далее. Сам я стихи не читал. Если честно, до того, как я стал жить с Глебом, я даже представить не мог что когда-то полюблю чтение вслух.
– А давай смотреть всем встречным людям в глаза?
– Ну давай, – говорил я и мы, как какие-нибудь маньяки смотрели на людей, смущая и, скорее всего, пугая их до тех пор, пока у нас самих не начинала болеть голова от обилия лиц.
Помню мы стояли на подоконнике в библиотеке университета и протирали окна. Всю нашу группу отправили убираться в библиотеке. Так вот, там, заручившись поддержкой Глеба и выучив наизусть несколько стихотворений, я впервые выступил перед публикой. Одногруппники отложили тряпки и с удивлением слушали, как я без запинки декламирую Есенина, словно сам был Есениным. А потом читаю Маяковского: «Если звёзды зажигают, значит это кому-нибудь нужно!». Все смеялись, и я, раскрасневшийся, смеялся вместе с ними.
– Мы можем путешествовать по всему свету, жить где-нибудь в лесу. Никаких ограничений, свобода – говорил Глеб, сидя на крыше общежития с бутылкой пива в руках.
– Надо идти куда-нибудь на юг, а то зиму мы не протянем.
– Может, в сторону Китая?
Я выбросил окурок в банку и посмотрел вниз на проезжающие машины.
– Я хочу увидеть мир, – он встал и подошёл ко мне. – Ты читал «В дороге»?
Я кивнул.
– Думаешь автостопом путешествовать не получится?
– Не знаю.
Он сел и раскрыл какую-то книгу. Это было чтение на грани безумия. На краю крыши, когда ветер сбивает с ног. Подошвы кроссовок смотрели на асфальт с высоты шестнадцатого этажа, а его спина упиралась в холодные кирпичи какой-то небольшой надстройки. Я осторожно подошел к нему и заглянул через плечо. К сожалению, я не помню, что он читал.
Зато я прекрасно помню, когда написал своё первое стихотворение. Ты спросишь, как я это запомнил? Скорее всего, я запомнил это потому что написал его не в детстве, а когда уже учился в университете, а до того момента я никогда даже не думал писать стихи, и это был для меня новый, необычный опыт.
И ещё, наверное, потому что у этого стихотворения сразу нашёлся читатель.
Кстати, оно сохранилось. Я написал его на листочке и этот листочек сейчас лежит дома у родителей в тетрадке с моими старыми-старыми рассказами.
Мы сидели в библиотеке, друг напротив друга, за большим столом. Не пошли на пары? Возможно, утверждать не буду. Глеб читал «Научи меня умирать», книгу, которую я прочту много позже (уже после его смерти) в электронном виде, так как в бумажном я не видел её с тех пор никогда.
Мы часто приходили читать в библиотеку. В общежитии было слишком шумно для этого. В тот день я не читал, а сочинял какой-то рассказ. В один момент отвлёкся и тогда-то и написал стихотворение. Хорошо было бы привести отрывок из него здесь, но, как я уже говорил, оно хранится на листочке дома у родителей, а наизусть я его не помню. Да и оно мне не нравится.
