скачать книгу бесплатно
Изношенный, продажный, чёрный.
Тебя увидел, и кругом
Запахло молоком, весной,
Травой густой, листвой узорной,
Сосновым свежим ветерком…
В ответ Есенин вручил новому другу стихотворение «Побирушка»:
Плачет девочка-малютка у окна больших хором,
А в хоромах смех весёлый так и льётся серебром.
Плачет девочка и стынет на ветру осенних гроз,
И ручонкою иззябшей вытирает капли слёз…
На следующий день Рюрик видел Есенина на большом вечере поэтов в Доме армии и флота и был удивлён познаниями Сергея Александровича в литературе:
– Как выяснилось на этом вечере, Есенин был прекрасно знаком с современной литературой, особенно со стихами. Не говоря уже о Бальмонте, Городецком, Брюсове, Гумилёве, Ахматовой, он хорошо знал произведения других писателей. В этот вечер все познакомившиеся с Есениным поняли, каким талантом обладает этот на вид скромный юноша.
«Но понимал ли это сам поэт?» – задавал себе вопрос Ивнев и так отвечал на него:
– Казалось, что он ещё и сам не оценил самого себя. Но это только казалось, пока вы не видели его глаз. Стоило вам встретиться взглядом с его глазами, как «тайна» его обнаруживалась, выдавая себя: в глазах его прыгали искорки. Он был опьянён запахом славы и уже рвался вперёд. Конечно, он знал себе цену. И скромность его была лишь тонкой оболочкой, под которой билось жадное, ненасытное желание победить всех своими стихами, покорить, смять.
Не прост был Сергей Александрович, хватало в нём от лукавого. Даже в автобиографии писал: «Девятнадцати лет попал в Петербург проездом в Ревель к дяде». А в столице первое время рассказывал, что с голодухи направился в Ревель в надежде устроиться в порту грузчиком бочки катать; да вот повезло – задержался. На этот есенинский миф о себе его московский приятель А. Б. Мариенгоф говорил:
– Да какие там бочки – за мировой славой в Санкт-Петербург приехал, за бронзовым монументом. Многослойность натуры «простого» рязанского парня с обаятельной улыбкой отмечал и Р. Ивнев:
«У него было удивительное умение перевести на „шутливые рельсы“ самый серьёзный разговор и, наоборот, шутливый разговор незаметно перевести в серьёзный. Иногда, как бы тасуя карты разговора, он, хитро улыбаясь, нащупывал мнение собеседника быстрыми вопросами, причём сразу нельзя было понять, говорит он серьёзно или шутит. Как-то беседуя с ним, я сказал, что у него хитрые глаза. Он засмеялся, зажмурился, потом открыл свои повеселевшие глаза и спросил улыбаясь:
– Хитрые? Ты находишь, что они хитрые? Значит, считаешь, что я хитрый? Да?
Он очень огорчился, когда я ему ответил, что хитрые глаза совсем не означают, что он хитрый.
– Пойми меня, – объяснил я ему, – что хитрость в том и заключается, чтобы о ней никто не догадывался. А если хитрость сама вылезает наружу, сияет в глазах и как бы довольна, что её замечают, какая же это хитрость?
Но Есенин не сдавался, он не скрывал своего огорчения моим „разъяснением“ и продолжал:
– Но как могут глаза быть хитрыми, если сам человек не хитёр?
– Значит, я неправильно выразился. Не хитрые, а кажущиеся хитрыми.
– Нет, нет, – не унимался Есенин, – вот ты хитришь со мной. Назвал хитрым, а теперь бьёшь отбой.
– Можно подумать, что ты цепляешься за хитрость, как за высшую добродетель.
– Нет, нет, ты мне отвечай на вопрос: я хитрый? Да?
– Нет, ты совсем не хитрый. Но хочешь казаться хитрым.
– Значит, я всё же хитрый, раз хочу быть хитрым.
– Самый хитрый человек – это тот, о хитрости которого никто не подозревает. Хитёр тот, о хитрости которого узнают только после его смерти, а какая же это хитрость, если о ней все знают при жизни?
Есенин слушал меня внимательно. Над последней фразой он задумался. Потом, тряхнув головой, засмеялся:
– Ты думаешь одно, а говоришь о другом. Сам знаешь, что таких хитрецов не существует. Шила в мешке не утаишь».
30 марта редакция «Нового журнала для всех» устроила вечеринку для литературной молодёжи. Стихи читали Г. Иванов, Г. Адамович, Р. Ивнев, М. Струве… Наибольший успех имел кандидат в мэтры О. Мандельштам. Попросили читать и Есенина. На этот раз его успех был весьма относительным. Объясняя причину этого, студент, будущий мастер слова В. С. Чернявский, говорил:
– В таком профессиональном и знающем себе цену обществе он несколько проигрывал. Большинство смотрело на него только как на новинку и любопытное явление. Его слушали, покровительственно улыбаясь, добродушно хлопали его «коровам» и «кудлатым щенкам». Идиллические члены редакции были довольны, но в кучке патентованных поэтов мелькали презрительные усмешки.
В середине апреля литературный вечер устроил у себя Р. Ивнев. Рюрик снимал комнату у Павловых на Симеоновской улице, 5. Хозяева занимали весь первый этаж. Ивнев упросил их уступить большой зал библиотеки. По определению Чернявского, вечер был безалаберно-богемный и очень характерный для того времени. На нём преобладали снобы и «иронические и зеленолицые молодые поэты», которых объединяло равнодушие к женщине. Они бывали остроумны, но постоянно сплетничали и хихикали. Их называли нарицательно «юрочками», по имени наиболее характерного представителя «голубых».
Ни стихи Есенина, ни он сам этой публике не понравились. Петербургский снобизм и затаённая зависть к талантливой «деревенщине» отталкивали от него, и они поспешили закрепить за ним ярлык «кустарного петушка», сусального поэта в пейзанском[8 - В пейзанском – в приукрашенном сельском быте.] стиле.
После чтения стихов и чая гости собрались в небольшой комнате хозяина вечера и попросили Есенина спеть им частушки, напомнив при этом о похабных, о которых он сам говорил. С лёгкой ухмылкой Сергей согласился, но рязанская похабщина не впечатлила «избранное» общество. Слушали его плохо, по углам шушукались, раздавались отдельные выкрики. Есенин стал сбиваться и наконец замолчал. Вечер не удался, контакта со сверстниками не получилось, и поэт не жалел об этом, ориентируясь в основном на литераторов более зрелого возраста.
Таковым был М. В. Бабенчиков, преподаватель искусствоведения. С ним Сергей Александрович любил бродить по Петербургу и разговаривать, разговаривать…
«Петербург в такие минуты, – писал позднее Михаил Васильевич, – владел всеми нашими помыслами. Акварельные фасады лимонно-жёлтых и нежно-фисташковых зданий, отражающиеся в тёмной глади Невы, каналы, тенистые сады, ажурный взлёт мостов и казавшаяся гигантской фигура Медного всадника, простёршего свою длань над городом, будили в нас поэтические чувства. Помню, раз после одной из таких длинных прогулок стеклянным петербургским вечером мы остановились с Есениным на набережной Невы. Он вспоминал родную Оку, что-то говорил о своём будущем, и нам было отрадно думать, что когда-то здесь, быть может, стоял и Пушкин. Петербург, Пушкин, пушкинская эпоха были в центре художественных интересов тогдашней литературной молодёжи.
Несмотря на всю откровенность, с какой Есенин говорил о себе, некоторая сторона его жизни долго оставалась для меня неизвестной. Я почти ничего не знал о его пребывании перед тем в Москве, и большинство рассказов Есенина сводилось к детским годам, проведённым в родной рязанской деревне. Вспоминая со мной о своём деревенском прошлом, молодой Есенин радостно и весело раскрывал себя. И самые слова, произносимые им по этому поводу, были тоже какими-то особенными, солнечными, лучезарными, не похожими на обычные будничные слова. А голос чистым и звонким.
– Весенний! Есенин! – невольно как-то вырвалось у меня при взгляде на его сияющее улыбчивое лицо.
И он тотчас же на лету подхватил мою шутку.
– Весенний! Есенин! Ловко ты это придумал, хотя и не сам, сознайся, а Лев Толстой. Есть у него в „Войне и мире“ что-то вроде. Люблю и боюсь я этого старика. А отчего, не знаю. Даже во сне вижу. Махонький такой, мохнатенький, вроде лесовика. Идёт, палкой суковатой постукивает. И вдруг как заорёт:
„Серёга! Зачем дом бросил!“»
В Константинове. Лето 1915-го. Домом для Есенина была не созданная им семья (жена и сын), а Константиново. Проездом в пенаты он остановился на два дня в Москве. А. Р. Изряднова, любящая и всепрощающая, была счастлива жалким подарком судьбы и с благодарностью говорила, приукрашивая горькую действительность:
– В мае приехал в Москву уже другой. Был всё такой же любящий, внимательный, но не тот что уехал. Немного побыл в Москве, уехал в деревню, писал хорошие письма[9 - Ни одного письма Есенина к Изрядновой не сохранилось, и, судя по отношению его к первой жене, закрадывается сомнение в том, что они вообще были.].
В Константинове Сергей Александрович, пробыл пять месяцев, с 1 мая по 29 сентября. Там он написал свою единственную повесть «Яр» и подготовил к печати первый сборник стихов «Радуница». Возвращению в родное село посвятил следующие строки:
Туча кружево в роще связала,
Закурился пахучий туман.
Еду грязной дорогой с вокзала
Вдалеке от родимых полян.
Лес застыл без печали и шума,
Виснет темь, как платок, за сосной.
Сердце гложет плакучая дума…
Ой, не весел ты, край мой родной.
Пригорюнились девушки-ели,
И поёт мой ямщик наумяк[10 - Наумяк – наугад, наобум.]:
«Я умру на тюремной постели,
Похоронят меня кое-как».
Не эта ли песня навела и Есенина на невесёлые мысли?
Я одну мечту, скрывая, нежу,
Что я сердцем чист.
Но и я кого-нибудь зарежу
Под осенний свист.
И меня по ветряному свею,
По тому ль песку,
Поведут с верёвкою на шее
Полюбить тоску.
И когда с улыбкой мимоходом
Распрямлю я грудь,
Языком залижет непогода
Прожитой мой путь.
Странное, настораживающее впечатление производит стихотворение «В том краю, где жёлтая крапива…». Откуда это провидческое указание на свою судьбу и столь раннее подытоживание пройденного пути? Прозрение! С этой стороной творчества Есенина читатель столкнётся ещё не раз.
Находясь в Константинове, Сергей Александрович вёл переписку с Н. А. Клюевым и Л. Каннегисером. О последнем Есенин писал В. С. Чернявскому:
«Дорогой Володя! Радёхонек за письмо твоё. Жалко, что оно меня не застало по приходе. Поздно уже я его распечатал. Приезжал тогда ко мне Каннегисер. Я с ним пешком ходил в Рязань, и в монастыре были, который далеко от Рязани. Ему у нас очень понравилось. Всё время ходили по лугам, на буграх костры жгли и тальянку слушали. Водил я его и на улицу. Девки ему очень по душе. Полюбилось так, что ещё хотел приехать. Мне он понравился ещё больше, чем в Питере» (6, 71).
Сергей познакомился с Леонидом в самом начале своего приезда в Петербург. Молодые люди сразу сдружились и вместе посещали всяческие собрания и вечера. Марина Цветаева, знавшая их, писала в эссе «Нездешний вечер»:
М. Цветаева
«Лёня, Есенин. Неразрывные, неразлучные друзья. В их лице, в столь разительно разных лицах сошлись, слились две расы, два класса, два мира. Сошлись – через всё и вся – поэты.
Так и вижу их две сдвинутые головы – на гостиной банкетке, в хорошую мальчишескую обнимку, сразу превращавшую банкетку в школьную парту… Лёнина черная головная гладь, Есенинская сплошная кудря, курча, есенинские васильки, Лёни-ны карие миндалины. Приятно, когда обратно – и так близко. Удовлетворение, как от редкой и полной рифмы…»
Пребывание в Константинове Каннегисеру очень понравилось, и 21 июля он писал о своих впечатлениях из Брянска:
«Дорогой Серёжа, вот уже почти 10 дней, как мы расстались! А кажется, что ещё гораздо больше: я был в разных местах, и от этого время всегда растягивается и представляется более долгим, хотя проходит скорее.
А был я в Туле, в Ясной Поляне, в Орле и целых 5 дней провёл в Брянске, где сначала ждал денег, а потом парохода. Теперь я дождался и того и другого и сегодня ночью отбываю в Чернигов. Дальнейшие мои намерения ещё не выяснились, мой адрес – даю тебе в Чернигове: пиши туда до востребования.
Как твои дела? Не уехал ли в Москву? Пишешь ли? Я бы очень хотел повидать тебя опять поскорее, т. к. в те дни, что провел у тебя, сильно к тебе привык. Очень мне у вас было хорошо! И за это вам – большое спасибо!
Через какую деревню или село я теперь бы ни проходил (я бываю за городом) – мне всегда вспоминается Константиново и не было еще ни разу, чтобы оно побледнело в моей памяти или отступило на задний план перед каким-либо другим местом. Наверное знаю, что запомню его навсегда. Я люблю его.
Ходил вчера в Свияжский монастырь: он в шестнадцати верстах от города, на берегу Десны. Дорога ведёт по возвышенной части берега, но она пыльная, и я шёл стёжками вдоль реки и, конечно, вспомнил другую реку, другие стёжки по траве и рядом со мною – босого и весёлого мальчика. Где-то он теперь? И вспоминает ли также и он небритую и загорелую физиономию спутника, не умевшего лазить по горам, но любовно запоминавшего „Улогого“ и „Разбойника“…
Передай, пожалуйста, сердечный привет Татьяне Фёдоровне, Кате, Шурке и Лене, а тебя нежно целую и жму руку.
Твой Л. Каннегисер».
М. Цветаева отмечала, что Каннегисер слишком хрупок и нежен – цветок. «Старинный томик „Медного всадника“ держит в руке – как цветок, слегка отстранив руку – саму как цветок. Что можно сделать такими руками?»
Оказалось – многое, например большевистский террор, вызванный убийством Каннегисером палача М. Урицкого. Но это ещё впереди, а пока отметим, что своему другу Есенин посвятил стихотворения «Даль подёрнулась туманами…» и «Ещё не высох дождь вчерашний…».
Ещё не высох дождь вчерашний
В траве зелёная вода!
Тоскуют брошенные пашни,
И вянет, вянет лебеда.
Брожу по улицам и лужам,
Осенний день пуглив и дик.
И в каждом встретившемся муже
Хочу постичь твой милый лик.
Ты всё загадочней и краше
Глядишь в неясные края.
О, для тебя лишь счастье наше
И дружба верная моя.
И если смерть по божьей воле
Смежит глаза твои рукой,
Клянусь, что тенью в чистом поле
Пойду за смертью и тобой.
К счастью, не пришлось Сергею Александровичу пойти за смертью друга – в марте 1918 года их пути разошлись.
…Н. А. Клюева Есенин не знал. Впервые услышал об этом поэте от С. М. Городецкого и загорелся желанием познакомиться с ним. 24 апреля отправил ему открытку:
«Дорогой Николай Алексеевич!
Читал Ваши стихи, много говорил о Вас с Городецким и не могу не писать Вам. Тем более тогда, когда у нас есть с Вами много общего. Я тоже крестьянин и пишу так же, как Вы, но только на своём рязанском языке. Стихи у меня в Питере прошли успешно. Из 60 принято 51. Взяли „Северные записки“, „Русская мысль“, „Ежемесячный журнал“ и др. А в „Голосе жизни“ есть обо мне статья Гиппиус.
Я хотел бы с Вами побеседовать о многом, но ведь „через быстру реченьку, через тёмненький лесок не доходит голосок“. Если Вы прочитаете мои стихи, черканите мне о них. Осенью Городецкий выпускает мою книгу „Радуница“. В „Красе“ я тоже буду. Мне очень жаль, что я на этой открытке ничего не могу ещё сказать. Жму крепко Вашу руку. Рязанская губ., Рязанский у., Кузьминское почт. отд., село Константиново, Есенину Сергею Александровичу[11 - Открытка была отправлена из Петербурга, но, так как Есенин уже готовился к отъезду в Константиново, он и дал этот адрес.]» (6, 66).
В начале мая пришёл ответ. Клюев писал: «Милый братик, почитаю за любовь узнать тебя и говорить с тобой, хотя бы и не написала про тебя Гиппиус статьи и Городецкий не издал твоих песен. Если что имеешь сказать мне, то пиши немедля. Мне многое почувствовалось в твоих словах, продолжи их, милый, и прими меня в сердце своё».
Здесь надо отметить, что Есенин придавал большое значение критике и тщательно собирал все отзывы о себе и своём творчестве. Но, находясь вне столицы, не знал о рецензии Зои Бухаро-вой, появившейся 11 июня в официальной газете «Петербургские ведомости». Подводя итоги пятидесятидневного пребывания Сергея Александровича в Петербурге, рецензент писала:
«Из рязанской губернии приезжал 19-летний крестьянский поэт Сергей Есенин. Отдельные кружки поэтов приглашали юношу нарасхват. Он спокойно и сдержанно слушал стихи модернистов, чутко выделял лучшее в них, но не увлекаясь никакими футуристическими зигзагами. Стихи его очаровывают прежде всего своей непосредственностью; они идут прямо от земли, дышат полем, хлебом и даже прозаическими предметами крестьянского быта».
Приводя как пример стихотворение «Пахнет рыхлыми драчёнами…», Бухарова замечала: «Вот поистине новые слова, новые темы, новые картины! В каждой губернии целое изобилие своих местных выражений, несравненно более точных, красочных и метких, чем пошлые, вычурные словообразования Игоря Северянина, Маяковского и их присных».
Лестное сравнение и, так сказать, перспективное: Есенин и Маяковский будут соперничать друг с другом все последующие годы. Но вернёмся к адресату нашего героя.
Клюев уже был признанной фигурой в литературной среде, получить от него такое ласковое и ободряющее письмо – лестно, и молодой поэт успокоился: на следующие послания олончанина не ответил. А тот волновался и умасливал рязанца: «Я очень люблю тебя, Серёжа, заочно – потому что слышу твою душу в твоих писаниях…»
В последнем, августовском письме Клюев показывает себя наставником младшего собрата по перу, предостерегает его от двоедушия петербургского общества, делится своим опытом пребывания в нём. Это письмо интересно раскрытием взгляда на это общество человеком «от сохи». «Я помню, – писал Николай Алексеевич, – как жена Городецкого в одном собрании, где на все лады хвалили меня, выждав затишья в разговоре, вздохнула, закатила глаза и изрекла:
– Да, хорошо быть крестьянином.
Подумай, товарищ, не заключается ли в этой фразе всё, что мы с тобой должны возненавидеть и чем обижаться кровно. Видите ли – не важен дух твой, бессмертное в тебе, и интересно лишь то, что ты, холуй и хам-смердяков, заговорил членораздельно.
Мы с тобой козлы в литературном огороде, и только по милости нас терпят в нём. В этом огороде есть немало колючих кактусов, избегать которых нам с тобой необходимо для здравия как духовного, так и телесного.
