скачать книгу бесплатно
Более не комментируя, позабыв, что желал, Михаил Сергеевич бросался на стену. То была не простая стена из бетона-картона. А та стена, что отделяет доброе пожелание от плохого (а их много что отделяет), старость от юности, жизнь от смерти, ненужность от нужности. Так каждый из нас со своим стучится в ворота к Господу.
– Чтоб тебя… Чтоб вас всех! Чтоб вас так… – Михаил Сергеевич бил и бил. Валентин Семенович все чихал. Но уже все реже и реже.
Вскоре стихло. Стало слышно, как капает в общей уборной в конце коридора кран. Михаил Сергеевич сидел на полу своей комнаты обесточенный, ошеломленный… Ничего никому не желая.
В этот миг в его дверь постучали.
– Да-а-а?.. – едва слышно откликнулся умирающий.
– Миша, это я. Чего там затих? Ты живой? Давай в шахматишки? – произнес с той стороны двери ни о чем не подозревающий Валентин Семенович. Михаил Сергеевич хотел ответить, но не успел, ибо сам чихнул оглушительно.
– Будь здоров! – пожелали из-за двери. И тогда, с трудом поднявшись с колен, всклокоченный, белый, тлен побелки отряхивая с плечей, Михаил Сергеевич мстительно распахнул ему дверь и просипел:
– В шахматишки… Да? В шахматишки тебе? Старый ты тетерев… пень глухой… да иди ты к лешему! – И добавил с сокрушительным облегчением: – Ну, чего стоишь? Заходи!
Оторвался
Решил не узнавать ее тоже. Она, думаю, все же женщина, ну а если женщина, то будет ей неприятно, что не узнаю? я ее, и запомнит тогда меня – по примете, что ее я не узнаю.
Выполнил, как решил. Она, как обычно, мне: «Кто?! Куда?» – а я сделал вид, что и знать не знаю ее, но ответил: «Булкин Федор Михайлович, в шестьдесят третью…»
И вот стала узнавать меня вроде бы. Увидала сегодня, что я, ничего не спросила, рукой махнула и отвернулась. С одной стороны, хорошо, что узнала, да? А с другой стороны – как на муху.
Ф.М. Булкин
История эта теперь подходит к концу, ибо уже более месяца как замечал за собой Андрей Петрович Потелькин слежку. Следившие за ним были самые разные внешности, чаще всего прилично обыкновенные, не вызывавшие подозрений, и это было более всего подозрительно. Первое время Андрей Петрович очень терзался, стараясь доискаться повода: где и что такое именно он натворил, в чем подозревают его, – однако со временем причины эти стали не так важны в сравнении с фактом слежки.
Следившие за Андреем Петровичем вели себя так профессионально и слаженно, что первое время Потелькин вовсе не замечал ничего такого за ними, но только какое-то неприятное, раздражительное чувство вызывали у него поездки в общественном транспорте, проходные, металлоискатели, встречные, идущие следом и впереди.
Однажды чувство, что его преследуют, сделалось так нестерпимо, что Потелькин не выдержал и оглянулся. И тотчас заметил человека, без сомнения, идущего вслед за ним. Еще стараясь убедить себя, что в этом нет ничего особенно подозрительного, Андрей Петрович тем не менее остановился, сделав вид, что разглядывает витрину, ожидая, когда человек, за ним шедший, пройдет, и постоял у витрины еще, выжидая, пока тот дойдет до конца улицы, и только тогда тронулся дальше. Однако неприятное чувство погони преследовало по-прежнему, и Андрей Петрович обернулся опять. За ним шли. Шедших было несколько человек, и кто именно шел за ним, было не так-то просто определить. Сразу же пришло разумное решение выяснить личность следившего, зайдя в аптеку. Тот должен был пойти следом.
Так и случилось.
Следившая за Потелькиным оказалась пожилой женщиной с очень приметной бородавкой, что показалось ему еще более странным и подозрительным, потому что для слежки, как считал он, требуются личности неприметные. Тем не менее женщина поднялась за Андреем Петровичем по ступенькам и, когда он, стараясь оправдать свой заход в аптеку лекарственной надобностью, подошел к кассовому окошку, встала за ним. В этот момент Андрей Петрович сообразил, как от нее отделаться. В любом случае бородавчатая, чтобы не привлечь к себе его внимания и не вызвать в нем подозрений, должна была что-то из лекарств попросить в окошке провизора после него, и это давало шанс на побег. Расплатившись, Андрей Петрович бросился из аптеки вон, а выскочив на улицу, зашагал в противоположную прежнему своему направлению сторону, логично предполагая, что как только следившая за ним выбежит, то помчится в ту сторону, в какую он направлялся прежде. После арки третьего дома повернул он за угол, уповая, что этим нехитрым маневром уйдет от хвоста, и, желая убедиться в том, обернулся снова.
Теперь за ним шел мужчина самой непримечательной внешности, каковая с головой его выдавала. Андрей Петрович едва сдержал себя, чтобы не побежать, однако в этот раз не ускорил шаг, но замедлил, так что неприметный вынужденно обогнал его тротуаром и, стараясь скрыть собственный провал, прошел даже не оглянувшись. Таким образом, Потелькин оказался за спиной своего врага и теперь сам мог следить за ним. Роли переменились, однако преследователь, шагавший теперь впереди Андрея Петровича, был, видимо, из бывалых, опытный волк, и потому в какой-то момент тоже почуял слежку и обернулся. Андрей Петрович наклонился, делая вид, что завязывает шнурок, и, когда остановившийся пошел дальше, для отвода глаз перешел на другую сторону улицы. Однако преследователь, отыскав его взглядом, ускорил шаг. Потелькин вынужденно ускорил свой. Наконец спешивший той стороной тротуара перешел на рысцу, и, поняв, что вот-вот упустит его, Андрей Петрович припустил тоже. Однако страх (или опыт в делах погони) придал убегавшему сил. Какое-то время оба бежали по противоположным сторонам улицы почти наравне, но преследователь оказался быстрее. Совершенно неожиданно кинулся он по ступенькам одного из подъездов длинного дома, распахнул дверь и решительно захлопнул ее у Потелькина перед носом.
Лицо Андрей Петровича, остановленного этой преградой, на какой-то миг исказило отчаяние, он беспомощно замер, оглянулся, посмотрел вперед, назад и еще раз туда-сюда, и наконец робкая улыбка озарила лицо ушедшего от погони.
«Оторвался!..» – с немыслимым облегчением понял он.
Спасибо!
Сколько помню себя, всегда говорил «пожалуйста», а «спасибо» как-то не успевал. Потому это может быть, что «пожалуйста» всегда впереди стоит пожелания, а «спасибо» – его позади…
Ф.М. Булкин
Два черта сидели как-то на остановке 59-го троллейбуса, с этой стороны «М.Видео». Одного звали Иван Иванович, а второго – Семен Семенович. И они там сидели, плевались на асфальт, грызли семечки и разговаривали о жизни. Жизнь им не нравилась. Обоим. Она их не устраивала абсолютно, и поэтому им было о чем поговорить.
Кстати, вы заметили, что жизнь вообще никогда никому не нравится и никого никогда не устраивает? Всем она не по нутру, у кого ни спроси. Поголовно. Мы спрашивали. Оказалось – точно: есть у жизни такое неприятное свойство. Иногда даже кажется, что несчастное человечество живет надеждой дотерпеть до Судного дня, а там уж отыграться на жизни как следует за все ее неприятности. Расслабиться где-нибудь в райском саду под пальмами. Там же должны быть пальмы? Бананы? Киви-кокосы… Не знаем…
И ананасы?
Но ананасы-то точно должны там быть! Где-то же они есть?
На каком-нибудь морском побережье. На Майорке или, на худой конец, на Гавайях. Попивать пивко, плеваться семечками и вспоминать о жизни как о кошмарном сне.
Такое чувство, что у этих самых врат, к которым человечество так упорно стремится, не стоят секьюрити, под стеной не прохаживаются полицейские с дубинками, не действуют навигаторы и детекторы и не работают спутниковые системы слежения. Точно человечество само по себе такие системы придумало. Точно до него никому это и в голову не приходило…
Как будто все уверены, что «там» как тут, только лучше: котлы давно не варят, вертела не вертятся, весы не взвешивают, а черти отлынивают от работы, как здесь, или берут взятки и отступные, как все нормальные черти. Словом, такое чувство, что здешнее недовольство тем, как все тут, «там» является билетом в Анталью. Или золотой картой Центрального банка.
Два наших черта знали, что все не так просто. Знали, что все это мираж – глупая человечина. Самообман и иллюзия. В Аду работали оба, и там, честно говоря, тоже приходилось несладко. Конечно, потеплее, чем на остановке 59-го троллейбуса, но так потеплее, что вспоминать об этом особенно не хотелось.
Рай, разумеется, тоже был. Но о нем не хотелось тоже.
Семен Семенович, например, отработал на производстве у котла и вертела без малого 224 года: без выходных и праздников, обедов и ужинов, без всяких там льгот и премиальных с авансами. Без надежд на пенсию с повышением. Словом, без всяких иллюзий. И вот вдруг получил внезапно командировку на остановку 59-го троллейбуса, только благодаря… неизвестно чему.
Он сидел испуганный, лысый, маленький, и все время вздрагивал и елозил – боялся, бедняга, что «там», внизу, разберутся и опять его заберут…
Иван Иванович был отвратительно молод и гнусно самонадеян. Он появился на остановке не по жалкому командировочному листку, как бедняга Семен Семенович, а был тут в отпуске – на выходные. То есть совершенно за здорово живешь.
Иван Иванович был в отутюженной атласной рубашке, стоявшей колом у ворота, и модно потертой кожанке с молниями наперерез. Он сидел, попирая левым коленом беднягу командировочного.
То был бабник и негодяй. Но с протекцией. Бутылочные глаза мерзавца отражали лимонные фонари. Из нагрудного кармана торчал уголок именного магнитного пропуска в райский сад. В саду у Ивана Ивановича, без сомнения, кто-то был. Может быть, мать или старая тетушка. Может, невеста. Точно так же и здесь, на земле, у Ивана Ивановича еще оставались кое-какие связи: тоже какие-нибудь самоотверженные пожилые женщины, подававшие за него апелляции в небесную канцелярию. В Аду Иван Иванович работал не так давно, от силы годиков пять, на очень хорошей доходной должности. Проверял на входе списки осужденных и время от времени с аппетитом работал кирзовыми сапогами, кулаками, шокером и дубинкой.
У Семена Семеновича не было нигде никого. За все без малого 224 года работы с котлом и вертелом с ним не было такого случая, чтобы кто-то за него заступился, подал прошение или помянул добрым словом, что тоже важно. Его даже лихом не поминали. О нем все забыли, и сам он давно забыл те грехи, за которые вместо котла, как все нормальные люди, угодил в котловары.
И вот они сидели так, два этих совершенно разных человека, то есть, извините, черта, на этой троллейбусной остановке, с этой стороны «М.Видео», образовывая собой довольно негармоничную пару, но кто ищет на троллейбусных остановках гармонии – тот ищет даром: не того и не там.
Они сидели так, найдя в разговоре точки соприкосновения в общем недовольстве жизнью, а между тем судьба уже влачила к ним по жидкому октябрьскому асфальту Олега Николаевича Пташкина. Совершенно счастливого человека.
Олег Николаевич не был лыс и не был дурак. Работа у него была как у всех – дрянь-работа, зарплата как у всех – дрянь-зарплата, погода как у всех – дрянь-погода…
И тем не менее он был счастлив. Согласитесь, такие люди раздражают безмерно. Само существование их меж нас вызывает озноб и колики. От их оптимизма просто зеленеет в глазах. Такое ощущение, что они все это нарочно. Просто из зависти так говорят. Чтобы всем вокруг сделалось окончательно тошно.
Спросишь его:
– Как дела?
А он говорит:
– Отлично!
Скажешь:
– А цены как поднялись – скоро хлеба будет не купить!
А он говорит:
– Не замечал.
Скажешь:
– А погода какая пакость!
А он:
– Сегодня теплее.
Скажешь:
– Холодрыга!
А он:
– Морозец!
Скажешь:
– Какое пекло!
А он:
– Ага, красота…
В общем, всему, что ни скажешь, он поперек. Что с ним ни делай, о чем ни спроси – все у него хорошо, и точка. Хоть утопись.
И вот ехал этот счастливый Олег Николаевич в 59-м троллейбусе, и было ему выходить там, где сидели наши два черта, Семен Семенович и Иван Иванович. Один командировочный, а другой с лампасами.
Нормальный человек едет в троллейбусе и думает, как ему все надоело. Нормальный человек едет и думает: «Чтоб вас всех!», он едет и думает: «Хари!» – а этот Олег Николаевич думает: «Красота!» Нормальный человек едет и думает: «Сволочи!» – а этот…
В общем, услышали черти счастливого человека еще за три остановки, как он подъехал. И, конечно, тот, что с лампасами, прямо на глазах преобразился, залоснился, ущипнул командировочного за коленку и говорит:
– Ты только глянь, Сема, какой типаж канделябит! Ну сейчас мы на нем отыграемся… Сейчас мы ему покажем: «Красота!» – то есть «красоту»…
А Семен Семенович говорит:
– Не трогай его, Вань, пусть себе…
А с лампасами говорит:
– Совсем ты нюх на своих котлах потерял, Семеныч, вот доложу на тебя кому следует, увидишь небо в алмазах.
А командировочный отвечает:
– Докладывай. Черт с тобой. Мне уже все равно. Не боюсь я. Мне, Ваня, что так, что сяк, а хуже уже не будет… Помянуть меня добром некому. Тут все равно не оставят, «туда» не возьмут, а у нас внизу без таких, как я, работать некому будет.
Сказал это Семен Семенович, неожиданно для себя сказал, хотел было вздрогнуть от страха, да плюнул. Плюнул, и стало ему так легко, как за все без малого 224 года еще не бывало. Распоясался, в общем.
И вот, слово за слово, хвост за хвост, рога за рога… Тот, что с лампасами, конечно, первый на командировочного полез, а командировочный взял и ответил, давно ему врезать хотелось тому, что с лампасами. А с лампасами вцепился командировочному в плешивую шерсть. А командировочный кусался. А с лампасами матюгался. А командировочный царапался и пищал…
И покатились оба черта под колеса 59-го троллейбуса, в самую осеннюю жижу.
А Олег Николаевич вышел из троллейбуса и, поскользнувшись, едва не отправился следом за ними, но, слава тебе господи, схватился за фонарь и, сам не зная кому, сказал:
– Спасибо!
Повесть о коте
Странен человек, странен. Даже диву даешься, за какими портретами иной раз его застаешь… Разглядишь, бывает, физиономию свою в раме зеркала и замрешь, глаза выпучив, загипнотизирован впечатлением… Ведь это до чего изображено мастерски! Унизительно натурально…
Ф.М. Булкин
Проходя как-то раз из той комнаты в эту, задержался Федор Михайлович у зеркала, стал, разглядывая себя, так и сяк повертываясь поглядывал, делал О и У, наводя щеками разные кругаля. За спиной его сидел кот. Был он голоден, мрачно, пристально следил за хозяином.
«Что?» Заметив кота, дураком под взглядом его себя сразу почувствовав (не на все, что делаем мы, нужны нам свидетели), хотел было уж Федор Михайлович тыкнуть тапком его, чтоб шел, как вдруг идея одна пронзила, и, подобрав животное с полу, поднес его Федор Михайлович к зеркалу, указав ему его «ты».
– Ты! Видишь? Морда твоя?.. – пояснил здесь Федор Михайлович и, подумав, добавил еще более убедительно: – Так что вот, брат, каков ты…
Но кот завертлявился, отбиваясь, зарычал утробно и угрожающе.
– Посмотри! – убеждал его Федор Михайлович, постукивая в стекло коленкой свободного пальца, поднося кота то ближе, то несколько на отлёт. – Ты… ну? Ты! Видишь ты себя? Вот морда твоя. Понимаешь? – И обида, что кот не хочет никак смотреть, воротится от объяснения, задевала Федора Михайловича, оскорбляла.
Шел восьмой час холодного осеннего вечера. Пора, наверное, было ужинать. Но однако Федор Михайлович все торчал у зеркала, поглощенный уроком своим, увещевая:
– Посмотри же, дурак, хоть раз… Взгляни! Догадайся, а?! Э! где тебе?.. Где тебе! Ме да ме… вот и все, что ты есть. Эх ты! Будешь ты смотреть или нет, скотина?! – И так, не выпуская кота, прошел с ним в кухню, откромсал кусок краковской, вернулся в прихожую, поманил кота запахом к отражению, колбасу держа пальцами, меж носом кота и плоскостью, нос его отражающей, смотрел нетерпеливо и вопросительно, но кот смотрел в колбасу одну и по-прежнему утробно рычал.
Федор Михайлович укреплял кота так и сяк на столешнице, уцеплясь за подмышки, держал его, настойчиво и пытливо вглядываясь. Кот же смотрел в отражение Федора Михайловича угрюмо, облизывался, крутил нижней частью туловища с хвостом, словно был выше он разумом человеческого и немыслимой глупостью казалось ему производимое с ним…
«Не снисходит, черт с ним…» – сам с собой заключил, теряя терпение, Федор Михайлович, опуская кота на лапы, но тот отряхнулся до того презрительно, до того самоуверенно сделал дымом хвост, что от вида одного этого возмутилось все человечество в Федоре Михайловиче с новой силой.
Он опять ухватил кота и понес его в ванную, где, достав из аптечного ящичка флакончик зеленки, щедро выплеснув из него себе в руки, замарал ошеломленно умолкнувшее животное и, вновь поднеся его к зеркалу, трижды постучав по стеклу, повторил:
– Ты! Это ты… Да пойми ты, ты! ТЫ! ПОНИМАЕШЬ?!
Кот скользнул было взглядом мимо указанного, но внезапно зрачки его сконцентрировались, отражая Федора Михайловича, расширились дочерна, лунно блеснули, и, резко дернувшись, выгнулся он дугою, закружился вертелом, развернулся в воздухе чертом и, закрыв собою на миг отражение изумрудной воющей массой, толкнулся от Федора Михайловича когтями, изрыгая проклятия, и исчез.
– Увидал? Увидал! Увидал, скотина… Вот то-то, то-то же!.. – торжествующе произнес вслед исчезнувшему Федор Михайлович и еще долго стоял в раме зеркала, глядя с горделивой задумчивостью на располосованное, покрытое изумрудными пятнами свое отражение, разом всех высот, достигнутых разумом человеческим, своим опытом приобщась.
Ничего
Неизвестно никому, было ли с нами что-нибудь до рождения и после с нами что будет, будет ли? – неизвестно. С кем-то точно будет что-то, но не с нами уже, то есть, это выходит, жизнь продолжится после нас, что обидно, и хотелось бы хоть в щелочку подсмотреть…
Есть, конечно, утешительные о жизни загробной предположения, в них стремление к справедливости, с ними связанные надежды, скажем, рай земной – коммунизм: «Там воздастся несчастным радостью, а счастливым счастье припомнится, у богатых отымется, ну а нищим будет дано…» – словом, всех сравняет земля. И тому в подтверждение оставляем мы странную судеб летопись – горький прочерк на граните меж дат.
Для чего же эта вспышка во тьме? Для чего же это мгновение? Счастье, горе, радости – для чего? Эта книжечка о среднем, высшем образовании, данные загса и места жительства в паспорте, а затем – старение, подагра с сосудами, дряхлость, болезнь… и дата за прочерком – для чего?
…И однако же в этой бездне без края и компаса загорается вдруг в космической неизвестности искра та самая, что светлее всей темноты.
